Сергей Чупринин. Критика — это критики. Версия 2.0

Сергей Ч у п р и н и н. Критика — это критики. Версия 2.0. М.: Время, 2015. 605 с.

О книге Сергея Ивановича Чупринина критики впервые заговорили прямо на ее презентации в Музее Серебряного века, воплотив в жизнь главный лозунг проекта: «Критика — это прежде всего критики» (с. 6). В тот вечер любимые герои Чупринина сошли со страниц книги на сцену музея, чтобы поблагодарить автора, вступить с ним в полемику, а порой и выразить обиду, несогласие с его позицией. Среди них — Л. Аннинский, Вл. Новиков, А. Турков, П. Басинский, И. Роднянская, А. Немзер, Д. Бак… Все они размышляли о главном, заветном для автора — «об эстетическом, нравственно-философском, публицистическом опыте» (с. 6) советской и российской критики.

Книга состоит из двух разделов. Первый («1983-1988»), посвященный истории литературной критики советского времени, печатался отдельным изданием в 1988 году, вызвав большую полемику в «Литературном обозрении». Здесь, помимо портретов советских критиков (Лев Аннинский, Игорь Дедков, Игорь Золотусский и др.) особенно значима проблемная статья о «феномене новомирской прозы» (с. 47) времен Твардовского. Основательный анализ деятельности журнала убеждает читателя в том, что «Новый мир» тех лет действительно «жил по литературным> понятиям». А это — одна из ключевых установок Чупринина-критика, которыми, как музыка алгеброй, поверяется истинная суть литературы.

В своих установках «Новый мир» 1960-х годов, полагает автор книги, близок просветителям «Современника» и «Отечественных записок». Журнал при Твардовском решал помимо писательской важную общественную задачу, связанную с развенчанием культа личности Сталина, «мировоззренческих и поведенческих <…> стереотипов» современного общества (с. 59) и, соответственно, занимался реабилитацией имен и текстов. Критерием отбора текстов являлась писательская правдивость, «проверка искусства жизнью» (с. 69). Отсюда — «новомирский реализм» (с. 71) с его «величественной, чуть не жреческой безаппеляционностью» (с. 72). С этими постулатами сложно не согласиться. Не совсем, однако, понятно, как в таких условиях проявлялся «эстетический плюрализм» «Нового мира» (с. 54).

С автором книги хочется дискутировать и прочитав статью «Разомкнутый круг». Критика к концу XX века, замечает С. Чупринин, утратила свою публицистичность и реалистичность, став «камерной», «доступной и понятной лишь узкому <…> кругу «посвященных» знатоков и ценителей» (c. 349). Но так ли это плохо, что «не нужно больше жить и работать под определенным давлением времени»? (с. 349) И второе. При чтении книги не раз возникает ощущение, что настоящий критик должен чувствовать себя «утомленным бойцом» (Белинский) на бранном поле критики (с. 295). Не слишком ли это эпично для сегодняшнего мира?

Дело в том, грустно заметит C. Чупринин во второй части книги, словно предвидя вопрос, что сегодняшний критик не то что не воин, но всего лишь механическая деталь конвейера. Современный обозреватель, к примеру, — «бегун на длинную дистанцию», держащий в голове одну-единственную задачу, лишенный свободы выбора, привязанный к одному изданию (с. 452). В этом смысле были особенно показательны нулевые годы с их идеей «одно издание — один критик» (с. 450): «…мы говорим — Немзер, подразумеваем «Время новостей»; мы говорим «Газета», подразумеваем Николая Александрова» (с. 449).

Отдельно стоит в первом разделе «Автопортрет со сверстниками». В нем чувствуется элегичность тона, меланхолия, которая станет доминантой второго раздела книги, определит ее настроение. Таков, скажем, отрывок эссе, где автор вспоминает сборники, выходившие после знаменитых семинаров в Дубултах: «С грустью листаю сегодня первые выпуски непериодического «молодогвардейского» альманаха «Молодые о молодых», с грустью гляжу на любительские фотографии, запечатлевшие участников молодежных критических семинаров двенадцати-пятнадцатилетней давности…» (с. 296). Среди критиков своей «генерации» (выражение Чупринина) он особенно ценит трех — Вл. Бондаренко («подчеркнуто пристрастен, подчеркнуто тенденциозен», с. 304), Наталью Иванову («независимая и доказательная», с. 322), Вл. Новикова («движется против течения», с. 328).

Не случайно, вероятно, начальная глава второго раздела в содержании обозначена как «Элегия». Планируемое появление «Элегии» С. Чупринин объясняет в статье «Граждане, послушайте меня…»: «…в 1994-м я> напечатал в «Знамени» статью «Элегия», где <…> заметил, в частности, что богатырский период в развитии отечественной литературной мысли явно завершен и что критика <…> позиционируется ныне исключительно как род журналистики, занятый <…> обслуживанием <…> книжного рынка» (с. 439). Однако загадочным образом на заявленной странице 396 никакой элегии вовсе нет, а есть статья под названием «Первенцы свободы», некогда опубликованная в «Знамени» (1994, № 6).

Элегичность тона второго раздела книги диктует и другие правила. Несмотря на то, что перед нами портреты критиков, в них проглядывает и лицо самого автора, все чаще проскальзывают лирические отступления, положенные в основу более поздней книги С. Чупринина «Мой фейсбучный роман», которую многие с упоением прочитали сперва фрагментами — в социальной сети. Портрет автора прорисовывается яснее в тех эссе, герои которых особенно дороги портретисту, и он начинает беседовать со своими подопечными, рассуждать о жизни и литературе.

Размышляя о критиках, автор книги говорит о наболевшем, самом насущном: о разрыве поколений, Интернете, роли литературных премий и писательских форумов в сегодняшнем литературном процессе. Интернет, к примеру, Чупринин воспринимает необычно, словно видя в нем площадку Политехнического института советских времен: это «зона, куда <…> на время эвакуируются или где <…> гастролируют критики с именем» (с. 446). Литературные премии, по мнению критика, превратились в «механизаторские списки», больше вызывающие ажиотаж, нежели пробуждающие настоящий интерес к литературе: более глубинное восприятие происходящего в литературе подменяется рейтингами.

Один из примеров ностальгического очерка — эссе об Александре Агееве, с которым С. Чупринин познакомился в Дубултах, где в 1970-1990-е годы проходил Всероссийский семинар молодых критиков. К Агееву, «человеку длинных мыслей» (какое определение!), Чупринин был расположен особо и много помогал в жизни ввиду «отчаянного финансового положения» Агеева. Отсюда — особенная, личная интонация текста, который, по сути, представляет собой скорее воспоминание о дружбе («две жизни, шедшие параллельно», с. 462), нежели оценку профессиональных качеств Агеева. Задушевная нота звучит и в эссе об Алле Латыниной: «…школа старой «Литгазеты», для меня и Аллы Николаевны общая, и я помню, как Чаковский, пыхая вонючей сигаретой, учил писать меня хлесткие реплики» (с. 498).

В этом же ключе и лирические сетования автора о вечном течении времени и о новых «генерациях»: «Еще, как не мной сказано, чертовски хочется работать, но куда ж деваться <…> если приличествующим пусть не возрасту, но профессиональному стажу становится благословляющий державинский жест: здравствуй, мол, племя, младое, незнакомое…» (с. 430). Надо сказать, из молодых критиков С. Чупринин особенно жалует Валерию Пустовую, отмечая ее «природосообразность» (с. 568) — неологизм, означающий, вероятно, творческую эволюцию автора, которая «на заре туманной юности дерзила и зарывалась, а позврослев, страстности не потеряла, но стала <…> трезвее» (с. 568). Не совсем, правда, понятен упрек Пустовой в том, что она совсем не «захаживает в патриотическую словесность» (с. 570). А нужно ли? По странной случайности та же шпилька — и в адрес Немзера, «натуры титанической и деспотической» (с. 511). Разве при сегодняшней глобализации идей и мнений современный критик не волен сам выбирать ареал для литературной охоты, разве должен он «жить по понятиям»?

Впрочем, нет сомнений в том, что Немзер для Чупринина — критик особый. Эволюция Немзера-критика — от «терпимости и осмотрительности» к раздраженным и взвинченным оценкам, потому что «инструмент у Немзера один — сердце, большое, как у теленка, горячее сердце» (с. 507). Есть в этой цитате что-то от Ильфа и Петрова. Нарочито ли, случайно ли — ответить на этот вопрос сложно.

Не все эссе Чупринина проникнуты такой приязнью, как эссе о Немзере. Например, эссе о Льве Данилкине начинается неожиданным откровением: «Меня <…> Лев Данилкин явно не жалует. Но я не обижаюсь…» (с. 533). Оно выделяется на фоне других текстов книги своей попыткой примириться с позицией портретируемого, что сделать автору книги непросто, ибо Данилкин заявляет, что литературная критика — всего лишь «коррумпированная система» (с. 537). Удивительно, но Чупринину это отчасти даже нравится: «Сам не таков, но ценю людей, которые, сорвавшись с катушек, действуют, как Гамлет у Давида Самойлова» (с. 537). Отчего же? Да оттого, что есть особая прелесть «и в срывах вкуса, и в азарте…» (с. 537).

Гораздо меньше снисхождения у С. Чупринина к И. Кукулину, которому явно не хватает яркости и «блескучих конфетти» (с. 543) Данилкина: «Ни тебе яркой эвристической метафоры, ни игры с интонацией…» (с. 544). Но и это не самое главное: для Кукулина вся современная литература маркирована одной-единственной оппозицией, противостоянием советского и несоветского, а это, шутит эссеист, все равно, что Запад противопоставлять Востоку. «Э, разочарованно думаешь, батенька…» (с. 549) — недоумевает С. Чупринин в ответ на мысль Кукулина о «несчастье» «толстожурнальной цивилизации», «не обрубившей» «связей с ненавистной <…> словесностью советской эпохи» (с. 547).

Особое, самое почетное место в книге занимает эссе об Ирине Бенционовне Роднянской, которая — на правах корифея — закрывает книгу. «Если сама Роднянская похвалила, писателю можно ходить гоголем» (с. 580). Писать о ней Чуприну сложнее всего, ибо, уверяет он, «уста запечатаны — уважением, граничащим с обожанием» (с. 581). Эссе выдержано в приподнятой, почти одической манере.

Подводя итоги критики конца XX века, автор констатирует: критика «как род литературы снята с производства» (с. 596). Однако парадоксальным образом книга Сергея Ивановича Чупринина убеждает читателя в обратном.

Елена ЛУЦЕНКО

Российская академия народного хозяйства и государственной службы