Семиотика чая в русской литературе. Пушкин и другие

Известно, что чай в России появился еще в XVII веке. Использовали его не в привычном на Востоке назначении, а лишь в формате лечебного средства. Исследований на тему о том, как чай прокладывал путь в Россию, какие трудности возникали при его доставке из Китая, как следили за тем, чтобы по пути он не терял присущие ему вкус и свойства, достаточно много [Губаревич-Радобыльский 1908; Кулишер 2003; Соколов 2015; Дацышен 2018]. Да и в Интернете можно найти неисчислимое количество информации. Как правило, сообщается о чайной традиции в России, как будто она существовала всегда. Однако распространяются в основном стереотипные сведения. Практически отсутствуют тексты, из которых можно узнать об интеграции чая, весьма любопытной, в социально-бытовой организм культурного целого; почти не встречается ссылка на такие источники, как мемуары, тем более на художественную литературу.

Чайная торговля была затруднена продолжительным, в два-три года, путем, что множило расходы на доставку чая в Россию. Купцы нередко прибегали к услугам «посредников». Об этом писал, например, Д. Стахеев:

Если чайная партия должна следовать безостановочно от Кяхты до Казани, Москвы или Нижегородской ярмарки, и если купец, собственник чая <…> не желает сам хлопотать за наймом извозчиков в каждом городе, на расстоянии шести тысяч верст, то он отдает всю партию чая на доставку прямо до известного места, за известную цену, обязывая доставщика сдать чай в условленный срок. В силу этого как в русской торговле внутри России, так и в отдаленных сибирских городах образовался особый класс промышленников… [Стахеев 1870: 68]

Во второй половине ХIХ века, когда традиция русского чае­пития, правда со своими особенностями, утвердилась окончательно, более всего уделяли внимание самой технологии приготовления чая. К. Попов, неоднократно бывший в Китае, писал, что в условиях России для приготовления чая потребуется «хорошо вылуженный самовар», «чистая и без всякого постороннего вкуса вода и фарфоровый или фаянсовый чайник»; заваренный в емкостях, сделанных из металла, «напиток» теряет свой вкус: такой чайник «сообщает чаю свой металлический запах». Он высказался и об опасном конкуренте для «кяхтинской торговли» — это контрабандный кантонский чай, который «проник и во внутрь России: в Москву и Нижегородскую ярмарку» [Попов 1870: 5, 11]. Таким образом, можно сказать, что чай пробивал дорогу в бытовую культуру русских людей не однолинейно. Здесь были свои весьма занимательные сюжеты с перипетиями, описанные, хотя фрагментарно, уже в литературе XVIII столетия.

Чайный «элемент» в прозе XVIII века

Описательный словарь русского чая начинает формироваться еще в XVIII веке. Некоторые речевые его формы отразились в художественной прозе того времени. Показателен роман В. Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814): здесь чай упоминается фрагментарно и обособленно от общего контекста, но его включенность в социально-бытовой контекст очевидна. Выражение «Чай будем пить все вместе» часто встречается в романе.

Слово «вместе» подразумевало как домочадцев, так и гостей. Выражение «отныне я буду с тобой пить чай» означало привилегированную форму социальных связей. Любопытна фраза, произнесенная князем Чистяковым: «С сей поры я и чай буду пить вместе с князем Светлозаровым».

Бытовая функция чая двойственна. В одних случаях он служил для преодоления социальных барьеров, как об этом свидетельствует Нарежный, в других же, напротив, подчеркивал неравенство между сословиями. М. Чулков в романе «Пересмешник, или Славенские сказки» (1783) повествует о том, что дядя взял «к себе в дом» племянника и прибрал к рукам оставшееся от родителей родственника имение:

Он позволял мне называться своим племянником <…> и сажал с собою за стол <…> и я нагревал поутру и после обеда чайник <…> и не слыхал уже никогда, чтоб назвал он меня племянником, а всегда кликал уменьшительным именем, ибо он разбогател сколько от моего имения, столько и от доходов жениных.

Всесторонней связи человека и вещи, как правило, предшествует узнавание, а затем ее индивидуализация. В прозе XVIII века чай еще не предстает в ракурсе живого чувства мира, над многократными его названиями собственно ничего не строится. Чаще всего он сливается с другими предметами — вплоть до неразличимости. Встречаются только штрихи к описанию языка чаепития.

Так, самомнению Чистякова («с сей поры…») сопутствует узнавание: «Марья развела на очаге огонь, чтобы вскипятить воды (я не знал тогда, на что бы это купцу, но через несколько лет открылся свет в глазах моих: это значило пить чай)». Между непосредственным созерцанием предмета и его познаванием имеется временная дистанция («через несколько лет…»).

Идентификация могла быть связана и с созданием комического эффекта:

Когда мы начали этот чай прихлебывать, ибо он был очень горяч, так что пить его невозможно, тогда господин рассказчик, заговорившись, позабыл, что это горячая вода, и думая, что вино, которое он тянул за столом, хлебнул так неосторожно, что высунул язык, вытаращил глаза и повалился на землю («Пересмешник…»).

Здесь чай лишен статуса, это просто «горячая вода». Узнавание касается и других тонкостей чаепития. Оказывается, употребление чая было регламентировано. Однако в романах Нарежного и Чулкова время чаепития не конкретизировано. Чай занимал определенное место в быту, но отсутствовали навыки формирования его метаязыка.

Комические чайные сцены стоят у истоков будущих «чайных анекдотов». О чае в форме забавного живого диалога рассказывается в одной из эпиграмм А. Измайлова:

«Я слышал, не живешь ты более с женой?»
— «Терпел уж я, терпел, но наконец взбесила!
Прогнал негодную». — «Конечно, изменила?»
— «О нет, совсем не то!»
— «Так, верно, нрав дурной?
Что, неуступчива она или бранчива?»
— «Ну, грех сказать: глупа, зато уж молчалива…
Да страсть проклятая!..» — «Ужли она пила?»
— «Пила поутру чай, да и детей поила,
И чашку с блюдечком разбила,
А чашка в пять рублей была!»

Пили женщины (тем более дети) чай или нет во времена Нарежного, Измайлова? И кто объект эпиграммы: дворянин? купец? И. Кубасов, историк литературы начала ХIХ века, имевший основательные знания о биографии губернатора Твери А. Измайлова, оставил любопытные сведения. Опираясь на измайловские письма, он утверждал, что «единственными средствами, сближавшими тверян между собою, вне служебных обязанностей и сношений чисто деловых, были <…> карточная игра или просто хождение в гости на чашку чаю, для приятных разговоров, на званый обед». В эпистолярном наследии Измайлова биограф находил свидетельство о тверских «приемах угощения». Угощали гостей так называемой «прихожей рюмкой», то есть рюмкой вина:

Подносить гостям заставляют детей, и если гость не пьет, то ребенок
поставит поднос на пол, ляжет на него и не встанет, пока гость не выпьет. Становятся также на колени перед гостями и кланяются
им в ноги.

Могли в такой же манере угощать гостя чаем, «причем в прежние годы чай подавали только мужчинам, а дамам предлагали клюкву и бруснику с медом» [Кубасов 2009: 348, 349].

Роман XVIII века дает возможность признать, что чай был модным напитком («едой»), но предполагал определенную модель этического действия. Пили его не во всех богатых домах. Хотя он и пользовался почетом, все же не в состоянии был вытеснить традиционные напитки. Попив чаю, люди возвращались к привычной «еде» — употреблению «дара божия». Это касалось не только низших сословий, хотя Нарежный красноречиво иллюстрирует свои наблюдения в рассказе о Никите, «лошадиных дел мастере», который при малейшей возможности выходил из двора, захватив чашку щей (ср.: чашку чая), целый хлеб, квас и сулейку вина: «Когда опорожнил он половину сулейки, стал веселее обыкновенного».

Чай упоминался в различных социально-бытовых обстоятельствах. В романе Чулкова «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» (1770) описываются быт и нравы людей из чиновничьей среды. Семья садится пить чай, в это время хозяину подают именной реестр тех, кто приходил к нему по делам с параллельным предложением взятки и подарков. Чай пили в основном в богатых купеческих домах, здесь же показано, что он входил также в список предпочтений приказных секретарей. Чулков повествует о секретаре, который во время утреннего чаепития изучает «челобитную» пришедших к нему с «делом». В то время, когда он уединялся на двухчасовую молитву — а мнил он о себе как человеке набожном, — жена в передней горнице принимала взятки, аккуратно поименно всех записывая. А муж за утренним чаепитием изучал представленный ему «реестр» и по величине взятки решал «дела» в приказе.

В основе рассказа Чулкова, вероятно, лежали реальные наблюдения. Зеркальное описание ситуации видно в басне Измайлова «Приказные синонимы» (1823):

Какой-то человек имел в приказе дело.
Он прав был и богат;
И так, взяв денег, смело
К секретарю ранехонько идет,
Челом ему, а сам мошонку вынимает
И перед ним на стол крестовики кладет.
Тот, бросивши перо, просителя сажает,
Но с денег сам не сводит глаз.

Проситель долго не мог получить указ по своему делу, он чуть ли не впал в отчаяние. Ему на «помощь» приходит повытчик (начальник отделения в приказе). Оказалось, что двадцати пяти целковых, которыми он пожертвовал ради дела, недостаточно: «Ну так десяточек еще ты доложи, / Да мне пять рубликов». Повытчик за «объяснение» в дополнение просит еще «фунт чаю».

Таким образом, литература XVIII века показывает постепенное вхождение чая в социально-бытовой круг людей; в ней заметны тенденции к формированию его языкового «кода»; но чай не является еще знаком культурно-бытового уклада, его описание ситуативно и каких-либо смысловых последствий не имеет. Чаепитие пребывает на границе бытовых привычек. Требовались временная дистанция и всеобъемлющий взгляд извне на прошлое, совпадающий с художественным историзмом Пушкина, собирающего в единство быт и бытие.

Семантическая функция чая в «Капитанской дочке»

Не раз отмечалось, что Пушкин проявлял интерес к XVIII веку на всем протяжении творческого пути. Выделяется обширный круг произведений, включающий в себя как поэтические произведения (стихотворения «Стансы», «Моя родословная», «Пир Петра Первого», поэма «Медный всадник»), так и прозаические («Арап Петра Великого», отчасти «Пиковая дама»). И конечно, венчает интерес Пушкина к веку русского Просвещения повесть «Капитанская дочка». При этом постоянно подчеркивается «уровень концепционного осмысления» Пушкиным XVIII века, особенностью которого выступает «активное вторжение личного автобиографического подтекста в оценку событий этой эпохи и всего, что с ними связано» [Стенник 1983: 77, 78]. Этот подтекст, сопутствующий пушкинскому описанию исторических и культурных процессов прошлого, присутствует и в концептуализации бытовой повседневности.

Чай упоминается в ряде пушкинских сюжетов о XVIII веке. Например, модусом легкого драматизма отмечена фраза в «Пиковой даме» (1833), несколько омрачающая бытовую поэзию чаепития: Лиза «разливала чай» и получала от графини «выговоры за лишний расход сахара». Включается чай и в контекст наивного бытового диалога в «Медном всаднике» (1833). В не вошедшей в окончательную редакцию поэмы строфе читаем:

— Я вижу-с: в лодке генерал
Плывет в ворота, мимо будки.
«Ей-богу?» — Точно-с. — «Кроме шутки?»
Да так-с. — Сенатор отдохнул
И просит чаю: «Слава богу!»
Ну! Граф наделал мне тревогу,
Я думал: я с ума свихнул.

В пушкинском восприятии времени явно ощущается обратная перспектива — художественный историзм, основывающийся на познании бывшего с позиции настоящего. Границы между историческими эпохами как будто стерты; история рассматривается как единство всех элементов жизни, настоящее дано уже в прошлом. Историзм Пушкина подразумевает оценку прошлого как органического элемента целого, а не суммы отдаленных друг от друга картин. Поэтому нельзя удивляться тому, что в текстах классика используется продуманный принцип «наложения» настоящего на прошлое, что явно видно в «Капитанской дочке».

Так, в «Станционном смотрителе» (1830), тематически не связанном с XVIII веком, рассказчик, Самсон Вырин и Дуня за чашкой чая беседуют; церемония сближает людей, принадлежащих к разным уровням социальной иерархии: «как будто век были знакомы». В контексте легкой любовной игры чай называется в другом замысле Пушкина:

…я украдкою посматривал на ее милую дочь, которая разливала чай и мазала свежее янтарное масло на ломтики домашнего хлеба <…> круглое румяное лицо, темные, узенькие брови, свежий ротик и голубые глаза <…> Мы скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею как с кузиною («В 179* году возвращался я…»).

В «Гробовщике» (1830) Адриян Прохоров, сидя за окном, выпивает «седьмую чашку чая», погруженный в печальные размышления по поводу болезненных для него денежных затрат. Когда же Готлиб Шульц заходит к соседу с намерением пригласить его к себе на день рождения, гробовщик добродушно просит немца «садиться и выкушать чашку чаю». Здесь Пушкин прибегает к «фигуре умолчания» — в рассказе о чае происходит коммуникативный разрыв: читатель так и не узнает, принял или нет Шульц предложение Адрияна, что в свою очередь предупреждает комический эффект эпизода «веселья» на именинах Шульца.

Чайный мотив обрамляет сюжет «Гробовщика». С него начинается повествование, на нем и завершается: «Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей». Начало и конец связаны, но по контрасту: «был погружен в печальные размышления» vs «— Ой ли! — сказал обрадованный гробовщик». Точка зрения автора на чай дается в двойной перспективе. Пушкин смотрит на предмет из его будущего, благодаря чему он начинает фигурировать в больших смысловых контекстах.

Налет чайного драматизма ощутим в незавершенном «Дубровском» (1832–1833). С одной стороны, чай выступает метафорой уюта. Князь спешит домой, где «самовар их ожидал»; Марья Кириловна «разливала чай, слушая неистощимые рассказы любезного говоруна». Другая стилистика в сцене, свидетелем которой герои становятся в доме смотрителя. Здесь сидит проезжий с видом, «обличающим разночинца или иностранца»; он «не спрашивал себе ни чаю, ни кофию».

Эти и другие рассредоточенные по разным произведениям чайные мотивы получают единство в «Капитанской дочке», как будто бы обрамляющей и превращающей в целостную картину разбросанные прежде по другим текстам элементы чайной традиции.

В стихотворении 1829 года «Зима. Что делать нам в деревне?..» слугу, несущего «утром чашку чаю», лирический субъект пытает вопросами о погоде: «Тепло ль?