Достоевский и Святая Русь: от «символа веры» к русской идее

1

В грозном 1854 году Ф. Достоевский, проходящий по решению суда солдатскую службу в Семипалатинске, пытается добиться опубликования в «Санкт-Петербургских ведомостях» одного своего текста, написанного, что называется, на злобу дня. В публикации ему отказывают чиновники, сам же текст впоследствии упрекают в неискренности и ложности выраженных мыслей и чувств — литературоведы [Примечания… 1972: 520–523]. В начале XXI века в отечественной филологии оформляется и полярная точка зрения на этот текст: «Стихотворение 1854 года, — утверждается в статье известного достоевсковеда и писательницы Л. Сараскиной, — это тоже символ веры Достоевского, символ веры в Россию, как бы ни относиться к имперской составляющей этой веры» [Сараскина 2008: 351]. Речь идет о стихотворении «На европейские события в 1854 году».

Высказанная Сараскиной точка зрения не получила распространения и не была подтверждена историко-литературным исследованием. А между тем такое исследование может внести существенные уточнения в вопрос о путях формирования художественного мира Достоевского и обнаружить особые истоки как его русской идеи, так и ее воплощения в романном творчестве писателя. Основные вопросы, которые стоят перед исследователем в этой связи, можно сформулировать так: 1. Сформировались ли к 1854 году, независимо от внешнеполитических и любых других внешних событий, у Достоевского морально-нравственные, духовные ориентиры, которые бы обнаруживали соотнесенность с идейным строем стихотворения? 2. Как именно проявляется авторский голос в стихотворении? Следы каких литературных, интеллектуальных влияний оно обнаруживает? И как в мотивной структуре и в идейном строе стихотворения взаимодействуют эти «чужие» слова со «своими», авторскими? 3. Как позднее в творчестве Достоевского проявляются идейные ориентиры, обнаруживаемые в этом стихотворении? Можно ли видеть в этом тексте проявление того комплекса идей, который в целом определяет вектор дальнейшего развития его творчества?

Ответ на первый вопрос однозначен и вполне известен. К началу Крымской войны в 1854 году Достоевский пришел с новым сознанием себя, с новым миропониманием. Это новое сознание в самом своем основании имело представление о всецелой святости Христа, о несомненной ценности связи человека с человеком через сострадательную любовь во Христе и о живом струении этой любви в русском человеке: к этому времени писатель начинает понимать «чудный» «народ русский», ценить в нем «характеры глубокие, сильные», принимать русское православие как нечто свое, родное¹.

Особую роль в этом внутреннем сдвиге сыграла, как известно, переписка Достоевского с Н. Фонвизиной². В ответ на ее письмо от ноября 1853 года, содержащее пронзительные слова о святости как о «нравственном неотъемлемом людьми сокровище», которое каждому человеку нужно «собирать»³, писатель впервые исповедует и свое неверие (сомнение), и свою «жажду верить», и свой символ веры: Христос есть самое совершенное, самое чистое и глубокое, самое прекрасное и разумное естество в мире, вера же во Христа — «свята» [Достоевский 1985b: 176].

Именно с этого символа веры исследователи творчества Достоевского так или иначе ведут отсчет в отношении его православных ориентиров, считают это высказывание поворотной точкой в духовной, творческой эволюции писателя⁴. Все основные элементы этого символа веры обнаруживаются в стихотворении «На европейские события в 1854 году»: это и непреходящая ценность веры во Христа как основание подлинной жизни и жизнеспособности человека, и восприятие Христа как высшего нравственного идеала и как Личности, вовеки близкой человеку:

Смотрите все — он распят и поныне,
И вновь течет его святая кровь!
…………………………………
Вновь язвен он, вновь принял скорбь и муки,
Вновь плачут очи тяжкою слезой,
Вновь распростерты божеские руки
И тмится небо страшною грозой!⁵

Все это свидетельствует о непосредственной соотнесенности идейного строя стихотворения с духовными исканиями писателя. Объемность стихотворения, его очевидная связь с драматическим историческим моментом, значимость многократно упомянутого в нем имени святой Руси при этом побуждают искать и внешние источники его формы и содержания. Своеобразие смысловой структуры стихотворения и, соответственно, специфику отношений между собственно авторским голосом и «чужими» голосами невозможно оценить вне поэтического контекста этого времени, включая религиозно-патриотический дискурс о Святой Руси, оформившийся в русской поэзии между 1830-ми и 1850-ми годами. Исследование содержательного и поэтологического свое­образия стихотворения в этом большом контексте позволит ответить на вторую группу поставленных вопросов — о соотношении авторского голоса с освоенными «чужими» словами в тексте.

Стихотворение начинается с вопросов, которые в контексте событий 1854 года следует считать риторическими: «С чего взялась всесветная беда? / Кто виноват, кто первый начинает?» Вопросы, которые подразумевают инвективу, сменяются ироническими намеками, также прикрывающими инвективу: «Народ вы умный, всякой это знает, / Да славушка пошла об вас худа!» Страстное обличение лживых лозунгов и темных намерений и деяний в целом — один из стержневых элементов содержания и формы этого стихотворения.

Инвективу, противопоставление своего чужому как праведного неправедному следует отнести на счет общих мест в поэзии о Крымской войне этого периода — как военно-патриотической, так и философской⁶.

При этом разговорная лексика и фразеология («взялась беда», «первый начинает», «славушка пошла худа»), отчасти сближая зачин стихотворения с военно-патриотической поэзией, выделяет его интонацией обывателя — «маленького человека». Отсюда — следующие несколько неожиданные одомашненные метафоры: «Уж лучше бы в покое дома жить / Да справиться с домашними делами!» От имени этого «маленького человека» Достоевский и ведет разговор с читателем в первой части стихотворения — примерно до 40-й строки, хотя уже с 20-й этот голос начинает подвергаться стилистическим и семантическим изменениям, обозначающим его слияние с голосом автора. Можно предположить, что голос «маленького человека» позволяет читателю воспринять идейный строй стихотворения не как исключительное авторское высказывание, но как общий, естественный для (условно говоря) простого русского человека ход рассуждений. Слияние этих двух голосов порождает, в частности, движение в семантике повторяющегося имени «Русь».

Это имя возникает в 11-й строке, сразу после упоминаний о «русском» (человеке, которого «смешно французом» «пугать») и перед исторической отсылкой к временам татарского ига, когда «давил ее <Русь> татарин под пятой». Лексический контекст подсказывает, что Русь здесь означает «русские люди» и «русские земли», исторически ставшие основанием для формирования Российского государства. Это же значение сохраняется у имени «Русь» в 21-й строке: «Страдала Русь в боях междоусобных», но в строке 24-й, соединяясь с характеристикой «святая», оно явственно приобретает новое содержание, связанное с духовным стержнем русской культуры — православной верой. Это новое содержание раскрывается в строках ниже — в том числе в трехкратном использовании самого слова «вера» и в апелляции к «кресту, святыне, вере, трону».

То, что впервые имя «святая Русь» появляется в творчестве Достоевского именно в этом стихотворении, говорит сразу о двух вещах: во-первых, что его включение в текст обусловлено контекстом поэзии о Крымской войне, и, во-вторых, что ему, этому включению, способствовал более широкий поэтический контекст эпохи.

Поиски ключа к этим двум контекстам приводят к стихотворению П. Вяземского «Песнь русского ратника» (1853), соединяющему победное настроение военно-патриотического толка с фольклорным образным и стилистическим строем. Это вышедшее большими тиражами произведение Вяземского осуществляет удивительный синтез лирического жанра с эпическим, дворянского «я» с народным «мы», фольклорных образов с гражданственными мотивами. Для образности и идейного строя этого стихотворения значима сопряженность имени «Святая Русь» с выражением «Белый царь», что характерно для русских народных исторических песен⁷. При этом за самим именем «Святая Русь» в поэзии Вяземского стоит глубокое осмысление феномена, заново открытого и своеобразно понятого русской интеллектуальной элитой в 1820–1850-е годы.

2

Возвращение преданного забвению в письменности XVIII века понятия «Святая Русь» в русские книжные тексты началось не ранее 1811 года, когда Н. Карамзин в «Записке о древней и новой России…» с одобрением отметил, что «деды наши <…> оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство» [Карамзин 1991: 34]. Живость восприятия этого понятия и самой записки в целом, равно как быстрая интенсификация дискурса о Святой Руси в философских работах (славянофилов А. Хомякова и И. Аксакова), в публицистике отчасти близкого славянофилам М. Погодина, в поэзии того же А. Хомякова, а также П. Вяземского, Ф. Глинки, Ф. Тютчева, И. Никитина, в частной переписке (например, в переписке П. Вяземского и В. Жуковского), свидетельствует о том, что имя «Святая Русь» становится необычайно значимым для русской интеллектуальной мысли в первой половине XIX века⁸. В условиях подъема народного духа в связи с Отечественной войной 1812 года, в контексте общеевропейского интереса к проблеме национального своеобразия имя «Святая Русь» становится ключевым в поисках русской интеллектуальной элитой основ собственной национальной идентичности##Об обращении русской литературы XIX века к дискурсу о Святой Руси говорят Вяч. Иванов в работе «Живое предание» (в ракурсе славянофильства) и В. Лепахин в третьей части своего труда «Иконичный образ святости: пространственные, временные, религиозные и историософские категории Святой Руси». Оба текста отличаются фрагментарностью и эссеистичностью. Своеобразна работа голландского ученого В. ван ден Беркена «»Святая Русь» в русской литературе XIX в.: за и против», опубликованная в 1991 году в книге «Русская литература XIX в. и христианство». В этом кратком научном очерке весьма тенденциозно охарактеризовано формирование «националистического» дискурса через осмысление феномена Святой Руси в творчестве славянофилов, Тютчева, Гоголя и Достоевского. Автор подчеркнуто принимает сторону западников и всех тех, кто разбивает «вдребезги миф о Святой Руси».

1. См. об этом письмо к М. Достоевскому от 30 января — 22 февраля 1854 года [Достоевский 1985a: 172–173], а также «Дневник писателя» за 1876 год: [Достоевский 1981].[↩]
2. См.: [Новикова 2014].[↩]
3. Цит. по: [Кайдаш 1981: 312].[↩]
4. См., в частности: [Сараскина 2008].[↩]
5. Здесь и далее стихотворение цит. по: [Достоевский 1972].[↩]
6. См., в частности, стихотворения Ф. Глинки, П. Вяземского, Ф. Тютчева, А. Хомякова. Об этом подробнее см.: [Королева 2021a].[↩]
7. См.: [Климас 2020].[↩]
8. Подробнее об этом см.: [Королева 2021b].[↩]