Семь злейших духов

Хотелось бы сначала откликнуться на то, что здесь было сказано о протестантском проповедничестве. Я не могла в воскресенье утром увидеть по телевидению пастора. Но я присутствовала на «слете» церквей в московском Богоявленском соборе, где среди церковных иерархов выступал Билли Грэм, – и был, надо сказать, на фоне довольно казенных речей явлением живым, затронувшим сердца, – поэтому какое-то представление о современной пасторской стилистике у меня осталось. Нам она скорее инородна, чем враждебна, скорее непривычна, чём кощунственна, ибо в центре мысли тут стоит образ Христа. Непривычна для нас взволнованность личного обращения и динамичность жеста. И если на чей-то традиционалистский вкус стиль Билли Грэма может показаться лицедейным, то для многих он оказался огненным. Однако как бы ни расценивать эстетику этих проповедников, все же не от них – как-никак наших братьев во Христе – и не из-за океана идет угроза нашей религиозности и нашей церкви. Она идет изнутри.

Разница между христианскими деноминациями по определению не так страшна, как антагонизм между всеми ними вместе, с одной стороны, и с другой – миром сим с его безбожным опиумом для народа, то есть марксистской и гедонистической идеологиями. Беда, в частности, заключается в православном сервилизме: будь то перед властью, как раньше, или перед духом времени, как теперь. Раньше владыки сидели рядом с Ворошиловым, а сегодня – сидят в телестудиях, мелькая наряду с клипами и голой натурой.

Другой задетый здесь вопрос: что считать христианской литературой, а что – нет (конечно, речь идет не о литературе специально религиозного назначения). Легче всего думать, что дело в религиозной тематике. Ничего подобного. Следуя замечательной формулировке Жака Маритена относительно поэзии, можно сказать об искусстве в целом, что оно «занято сотворенным миром и загадочным отношением тварных сущностей между собой, а не началом всего сущего в его надмирном единстве». Художник оформляет человеческое бытие и дает голос вещам. И вот звучание, которое придаст голосам вещей творец, и делает его творение христианским или безбожным и даже антихристовым. А это зависит от миросозерцания – от того» предстает ли в сознании художника мир прекрасным в своем прообразе или абсурдным – как поле игры случайных сил. Не обязательно осознанная, но всегда живущая в творческом сознании интуиция мира, Психея, Муза – независимо от предмета изображения, а иногда и вопреки изначальному замыслу – и освещает произведение в религиозные тона. «Капитанская дочка» – великая христианская повесть, хотя в ней нет собственно религиозных сюжетов. Зато в ней есть милостивый взгляд на мир, но в то же время – ясный в различении добродетели и греха, чести и бесчестия, нормы и аномалии в человеческой и государственной жизни – взгляд христиански воспитанной, благодатной личности Пушкина.

Отношение литературы и религии, собственно, и есть тема сегодняшней встречи, и, очевидно, то, каково оно теперь, и есть самое важное для нас. У меня с нынешней литературой сложились невыносимые отношения. Я ловлю себя на том, что перспектива знакомства с каким-нибудь особенно нашумевшим сочинением уже вселяет в меня страх, отвращение и тоску. То же самое я замечаю за собой не только как за читателем текущего, но и как за зрителем или слушателем.

Даже и в близкой мне, казалось бы, академической сфере любомудрия, где знакомство с новинками вроде бы продиктовано моим жизненным выбором, чтение типичного текста современного мыслителя вызывает обычно хотя и меньше страха, но не меньше уныния и удивления, не того удивления, с которого начинается философия, но которым заканчивается знакомство с ней. Занятие новейшими философскими «дискурсами» рождает недоумение: зачем я читаю их, когда это только «шумы» от «торжествующих созвучий» философской классики? Вот и при заглядывании в литературные бестселлеры хочется скорее хвататься за русскую, да и за мировую классику как за лекарство от заглоченных ядов. И с любым жанром сегодняшнего искусства – во главе с «самым массовым» и наглядным, кинематографом, – происходит у меня то же самое: рождается один только восторг по поводу прошлого.

Само по себе расхождение кого-то с современностью было бы не столь важно, если бы оно являлось плодом субъективного предубеждения, но в данном случае дает себя знать не идейная предвзятость ретрограда, а спонтанная реакция самого организма, или, лучше сказать, досознательной души, которая обнаруживает истину с детской непосредственностью, как это происходит в андерсеновской сказке «Платье короля», а такая реакция не может быть аномальной (если она не аномальна в других случаях). Подтверждение тому – фактор внезапности: импульсивность вашей ответной реакции на неожиданное появление на экранах или в эфире выходцев из бывшего андерграунда ставит чистый эксперимент, подтверждающий вредоносность для человеческой природы источаемой ими проникающей радиации. Вы, наверное, замечали, с каким скрежетом воспринимает ваше неподготовленное, непосредственное чувство внезапную встречу – например, посреди дельной Политической или усладительной классической передачи – с каким-нибудь модным сотрясателем воздуха, который производит на вас впечатление убийцы, выскочившего из-за угла. Или бывает так: вы слушаете по радио политические новости из цикла «События и люди» – и вдруг тут же, следом, вы еще не успеваете опомниться, прорывается «поверх барьеров» что-нибудь «литературное»: из Лимонова, Алешковского или позднего Аксенова, и – будто перед вами вывалили из мешка каких-то скользких гадов.

Культура, та, которая назойливо мелькает и шумит, приняла аномальное направление.

Посмотрите, что за человек появился на свет из «подземелья» и бродит по страницам новых повестей и рассказов?

Это ублюдок, то есть человек с животными инстинктами, с извращенной плотской душой. В лучшем, без явной уголовщины, случае это похотливый Чайльд-Гарольд, чаще уже в юбке. Даже антигерой недавнего прошлого и тот имел нечто, в чем превосходил свое окружение, – этот же соревнуется с ним не в благородстве, а в низости, что и засчитывается здесь за превосходство. Ему мало пасть, нужно стащить за собой весь мир и даже небесную скинию, не оставив ничего, не захватанного своим» лапами. Героиня одной дамской прозаической штучки метит прямо в новые спасители, на что намекает и фамилия ее напарника – Отматфеян, – спутника ее странствий, соучастника ее «страстей» (насколько я смогла понять, перелистав это «евангелие» для сексуальных маньяков), апостола, ее учения, на протяжении сотни страниц рыщущего вместе со своей водительницей в поисках разрешения «квартирного вопроса» (весьма условно понятого). Им тоже «негде голову преклонить», хотя у каждого из них есть дом. Что эти напарники – люди не свободные, а женатые и замужние, это не только не создает атмосферы вины, наоборот – подает эффектный повод для насмешек и цветистой лжи (семейственных жен автор особенно не жалует). Главные персонажи не чувствуют вообще никаких человеческих связей, мир для них – объект презрения и одновременно вожделения, как скопище возможных площадок для рандеву. И. Роднянская проницательно заметила, что в этой повести есть один положительный персонаж – старая женщина, пожалевшая собаку, – да и тот за это высмеянный.

Однако перед нами ведь не гориллы, а люди, и за их животной одержимостью есть идейная подоплека. Эти обезьяны, – как мы уже поняли, вовсе не без претензий. Автор выводит их в люди, накидывая на них флер печали – неотъемлемый признак тонкоорганизованных натур! – заставляя своих избранников имитировать рефлексию и вообще представлять из себя элитарную публику, свободно оперирующую изысканным набором имен: Бёме, Бердслей, Николай II.

Автор и впрямь хочет описать не человека с улицы, а идеолога, носителя своей, авторской философии. Сюрприз состоит в том, кто нынче избирается на эту роль, чему он нас поучает и с какой вестью к нам обращается.

Весть, с которой явились новые пришельцы на страницы толстых журналов (возьмите этих, возьмите других «детей подземелья», безразлично), – это опровержение всех десяти заповедей христианства. Не солги, не убий, не пожелай чужого, уважай отца и мать, возлюби Бога, возлюби ближнего, не сотвори себе кумира и т. д. – все они до единой заменены на обратные, а из попрания седьмой заповеди сотворен кумир. Здесь пародируются заповеди Блаженства и практикуются качества, противоположные четырем главным добродетелям нравственной теологии: благоразумию, воздержанности, справедливости, стойкости.

Герои невозмутимо варят человечину; размеренно-деловито, как по инструкции, умертвляют человека или животное, методически и беспрерывно кого-то раздевают… Однако последуем совету апостола Павла не говорить о сих мерзостях («А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться…», – Ефес 5,3).

Вы можете сказать: «это ужасно, но такова жизнь». Отнюдь, жизнь дурна, да не так. В жизни геологи не варят человечины за здорово живешь. В жизни происходят чудовищные вещи – и они становятся все чудовищней, – но то, что описывает андерграунд, во-первых, остается для жизни криминальными случаями в мире девиантов, а не повседневной нормой, за каковую хотят нам выдать эти кошмары. Во-вторых, если подобные извращения и станут повседневностью, то благодарить надо будет прежде всего этих самых «писателей», и, конечно же, рок-музыкантов, и вообще «прогрессивных деятелей искусства», ибо все они прокладывают безумствам законные пути. На подмогу идут теоретики с открытиями типа: «совесть -химера».