Секрет успеха

По каким только признакам не подразделяется у нас литература! По жанру и теме, по месту проживания героев («деревенская» проза и «городская»), по месту прописки авторов («московская школа»), по возрасту писателей («проза сорокалетних», «поэзия фронтового поколения»), имеется к тому же проза «интеллектуальная» и «производственная», с недавних пор обнаружена «московская историческая проза» (дабы не путали с ленинградской, скажем, новосибирской или саратовской…).

Вероятно, перечислены не все признаки. Но ручаюсь – отсутствует один: популярность. Он не отменяет остальные, но уточняет общую картину, характер взаимоотношений литературы с читателем. Позволяет увидеть соотношение жанров с позиций, несколько отличных от тех, какие обычны для наших статей и монографий. Приплюсовывается показатель, которым мы чаще всего пренебрегаем, – что читают и кого читают.

В нашей стране с ее гигантским населением, сплошной грамотностью и давней традицией уважения к книге читают всё. От сложнейших философских романов, написанных причудливо и трудно, до заведомого примитива. Сплошная: грамотность не гарантирует вкуса, культура идет вширь быстрее, нежели прорастает вглубь. Вопрос: «Что читают? кого читают?» – вопрос и об уровне культуры, о преобладающих в ней началах.

На этот трудный вопрос, прямо скажем, внятного ответа у нас нет. Потому временами возникает озабоченность, даже растерянность. Несколько лет назад журнал «Литературное обозрение» провел анкету среди критиков – как понимаете свое назначение? Для кого пишете? и т. п. Сквозь разноголосицу ответов, авторы коих колебались от наполеоновских претензий вести за собой литературу до скромного согласия посредничать, растолковывая «идейно-художественное значение», просвечивала неподдельная тревога: не знаем, братцы, что читает народ. Ни цифр таких нет, ни доскональных исследований.

Кое-какая малость социологам известна. Например, «к классике, лидеру литературы, обращаются регулярно 5 – 6% читателей». В эти скудные проценты входят и школьники, чьи читательские запросы во многом диктуются учебной программой.

С классиками обстоит не лучшим образом. А с писателями-современниками, имена которых на слуху?

С одной стороны, постоянные контакты не только на конференциях, юбилейных встречах, в Политехническом музее, в зале Останкинского телецентра. Годами литературные газеты помещают фотографии: художник слова А. – весь внимание – беседует с нефтяниками, Б. – со станкостроителями, В. – с механизаторами, Г. – с хлопкоробами. Художницы слова общаются все больше с ткачихами и доярками.

Но обратная связь фотопленкой не фиксируется. Читают ли комбайнеры, нефтяники, программисты, доярки повести и поэмы посетивших их писателей? Может быть, они читают совсем других?

В июле 1984 года «Литературная газета» поместила письмо Сергея В., прямо заявившего: в жизни современного молодого человека книга не играет уже прежней роли. Незамедлительно пошли письма, опровергающие Сергея. И поддерживающие. Потом – пространный диалог писателя и социолога. Писатель сокрушался: молодежь читает мало, предпочитает телевидение, видеозаписи. Социолог напирал на необходимость научного подхода, на организационные проблемы: создана система библиотек для юношества, улучшается книгоснабжение, хорошо бы наладить «общегосударственную систему управления чтением молодежи» (!). Умеренный оптимизм не помешал социологу признать: удельный вес художественной литературы в общей структуре чтения снизился; престиж библиотекаря пал – лишь 2,7 процента молодых людей пользуются его советом, выбирая книги.

Диалог был снабжен заголовком «Нечитающий возраст?» и фотографией: на ней молодежь с интересом и восторгом рассматривала книги. «Нечитающий» вместе с тем вполне «читающий». Только опять-таки непонятно – кого. Непонятно – что.

Есть книги, на которые в библиотеках ведется запись, их смиренно ждут месяцами. Работники библиотеки не торопятся, однако, называть имена любимцев публики. Не то чтобы тайна, – шила в мешке не утаишь, – но неудобство, что-то вроде бы шокирующее библиотекаря, отчего он (вернее, она) тушуется. Видимо, к самым популярным авторам относятся те, кому надлежало бы занимать место более скромное. Нарушена некая табель о рангах. Впервые по читательским заявкам выходят писатели, которым следовало быть третьими, четвертыми.

Не составляет труда назвать имена тех, кого с похвалой (а то и придыханием) упоминают в критических статьях и обзорах, имена, мелькающие в газетной хронике, информации, отчетах. Нет, нет, они тоже читаемы. На такого-то вроде бы очередь, такого-то надеются заполучить на вечер. «Они входят в первую пятерку?» – «Трудно сказать, мы не подсчитывали…», «Это разглашать не принято». Или: «Я вам скажу, только на меня не ссылайтесь».

За границей во многих странах опросами определяют самых читаемых писателей года. Иногда среди них оказываются и советские. Совершенно случайно мне стало известно, что в Италии (если память не изменяет) в число фаворитов одного года попал Юрий Домбровский со своим романом «Хранитель древностей».

Скорее всего, читательский спрос на Западе используется в коммерческих и рекламных целях. (Такую роскошь – издавать книги для заполнения книжных складов с последующей отправкой на склады макулатуры – могут себе позволить только некоторые наши редакции, баснословно щедрые за государственный счет.)

Изучение книжного рынка содействовало бы у нас более трезвому составлению издательских планов, помогло бы нашей критике. Спуститься на землю всегда полезно. Открывается неожиданное: популярность порой не гарантирует сосредоточенное внимание рецензентов. Не стану утверждать, будто такие книги не замечают вовсе. Но, соотнося свои построения, претензии, «жажды» с запросами массовой аудитории, критика немало бы выиграла. Всеобщий или преобладающий интерес к определенному литературному ряду – реальность и уже потому взывает к осмыслению.

Не добившись стопроцентной определенности относительно имен и названий на обложке, осмелюсь все же утверждать, что лидируют у нас сейчас три обширные тематические направления (группы, категории). Историческая проза, охватывающая разные периоды – от глубокой старины до Великой Отечественной войны; сюда же – не без натяжки – я отнес бы и беллетризованные биографии. Научная фантастика. Детектив, если шире – приключенческая литература.

Успех двух первых, в общем-то, понятен. Но почему третья? Что благоприятствует ей сегодня? Озадачивает, помимо всего, широта охвата читателей. Все возрасты и сословия, физики и лирики, пенсионеры и школьники, снобы и домохозяйки. Одни с вызовом признаются в своей «слабости», не считая ее таковой: «Да, читаю». Другие смущаются: «Почитываю».

За рубежом этот успех узаконен. Японский детективщик Дзиро Акагава признан одним из самых популярных писателей. Только в 1984 году он завоевал четыре первые премии среди бестселлеров. Продано 40 миллионов экземпляров его книг. Он выпустил 99 романов, будучи, по нашим меркам, совершенно молодым прозаиком – 36 лет.

Пойдет так дальше, плодовитый Дзиро Акагава обгонит самого Жоржа Сименона: у того на счету 193 романа под собственным именем и несметное, не поддающееся учету количество романов, повестей, рассказов под шестнадцатью псевдонимами… Завяжем узелок на память: детективная повесть, как правило, быстро рождается. Только не будем спешить с выводами – историялитературы знает далеких от детектива романистов, оставивших по себе невероятное число томов (у поляка Юзефа Крашевского их более пятисот), драматургов, тративших на создание пьесы два-три дня (Лопе де Вега).

На Западе полицейские и шпионские романы выпускаются фантастическими тиражами. Лишь одно издательство выбросило на книжные полки около двух миллионов экземпляров романа Флеминга «Из России с любовью!». У книги Спилэйна о знаменитом сыщике Хаммере «Мой пистолет не ждет» тираж три с половиной миллиона. Типографская продукция такого толка накладывает отпечаток на всю западноевропейскую жизнь. Флеминг породил не только агента 007 Джеймса Бонда, не только литературную «бондиану», но и моду на брюки, рубашки, плащи и саквояжи. Изготавливается даже водка «007»…

Обитатель квартиры на Бейкер-стрит Шерлок Холмс при всей своей потрясающей проницательности не подозревал, что спустя несколько десятилетий на другой лондонской улочке – тихой, ничем не приметной – откроется магазин с шутливо-заманчивой вывеской «Всё для шпиона».

Один из телевизионных каналов в Англии и Америке почти беспрерывно гонит детективные ленты. Наше телевидение тоже старается не оплошать. Стоило недавно надавить на клавишу – ив тебя с экрана телевизора вперял взгляд многомудрый следователь, в комнату врывался треск пистолетов, предсмертные стоны.

Нынешнее повальное увлечение детективом повлекло за собой забавные, чтобы не сказать странные, перекосы. Профессор-литературовед сокрушался по поводу склонности исторических (псевдоисторических) жанров к детективной, когда не к скандальной, интриге. (Третья в нашем перечне группа простерла свое влияние на первую.) По наблюдению профессора, появилось и детективное литературоведение, распаляющее специфический интерес ко всевозможным «тайнам» жизни (того чаще – смерти) писателей, к «загадочным» рукописям. Поиски подчас выступают на первый план, затмевая сами результаты.

Журналист, которого ты привык считать вдумчивым и обстоятельным, вдруг сочиняет нечто детективное и не слишком серьезное о дефиците автомобильных запчастей. Выигрыш в числе читателей безусловен, как и проигрыш в постановке вопроса. Это в одной газете, В другой вводится рубрика «Иронический детектив»: советник юстиции, слывущий, вероятно, в кругу коллег незаурядным остряком, рассказывает криминальные истории, сдабривая их вымученными шутками. В третьей газете, не мудрствуя лукаво, печатают детективный роман с бесконечным продолжением…

Редакторы проявляют благосклонность к жанру; читатели – интерес. Писатели же – беспокоятся. Один из них прямо призывает: «Давайте поглядим правде в глаза: сегодня больше всего читают не классиков, не авторов блистательной военной прозы, а убогие детективы, отечественные и зарубежные, да еще фантастику, отнюдь не научную. Часто, слишком часто молодежь предпочитает то, от чего за версту несет «массовой культурой».

Не побоимся этого термина, не побоимся».

Бояться не надо, но разобраться желательно. Хотя бы попробовать. Не рассчитывая покамест на всеохватывающие выводы.

Когда вырвалась вперед документальная литература, когда читательским вниманием завладела деревенская проза, то и другое поддавалось объяснению, пусть даже при таком объяснении обнаруживались разногласия. Возобладание детектива, допустим не абсолютное, не породило большой полемики. Этот жанр всегда популярен, и если в какие-то годы волна успеха поднимается выше обычной отметки, то критика все равно сохраняет свое неизменно индифферентное к нему отношение. Охочие, как правило, до воинственных призывов социологи (дать бой разводам, включиться в борьбу за многодетную семью…) на сей раз активности не проявляли, не нацеливали, не объясняли. Впрочем, на одно социологическое построение я наткнулся: горожане сельского происхождения, составляющие ныне немалую часть населения городов, привыкли, дескать, к природной цикличности, а не к ритмам современного производства, улице с потоками машин; детектив же настаивает на точности, рассчитывает время по минутам, и потому, надо предположить, люди охотятся за периферийными журналами, которые умудряются растягивать чуть не на год небольшой роман Сименона…

В интересной, хотя и не во всем бесспорной, книге Аркадия Адамова «Мой любимый жанр – детектив» нынешняя неслыханная популярность детективного романа у нас сравнивается с его исконной популярностью на Западе. В подтверждение приводятся цифры, признания ученых, артистов, поэтов, предъявляется счет к издательствам, лишь на 10 – 15 процентов удовлетворяющим заказы книготорга. (При том, добавлю от Себя, что детективы выпускаются огромными тиражами, печатаются в массовых сериях «Военные приключения», «Подвиг» и др.)

Справедливы претензии А. Адамова к критике; Прежде, в социологическом запале, она числила детектив жанром всецело буржуазным: сыщик – охранитель частной собственности; нагромождение ужасов, убийств, дешевых эффектов, сексуальных извращений сообщает тексту налет бульварности. С очевидным опозданием критика обнаружила в лучших произведениях жанра остроумно сплетенный сюжет, романтику розыска, подлинный драматизм поединков с таинственным преступником… Обнаружить обнаружила, но разобраться не спешила. Случалось, – это тоже продемонстрировано А. Адамовым, – предлагала поспешные и опрометчивые умозаключения, дефиниции, с которыми впрямь трудно согласиться. То сужала рамки жанра, норовя и вовсе его отменить, то беспредельно их растягивала, включая в детективную прозу романы Диккенса и Бальзака, повести П. Нилина, В. Липатова…

А. Адамов предлагает свое определение детектива, перечисляет причины успеха жанра. И определение это, и причины достаточно убедительны. Но так ли постоянен успех? Не знает ли жанр своих перепадов? Если он «эффективнейшее средство идейного, нравственного и эстетического воздействия на людей… острейшее орудие идеологической борьбы», почему «советский детективный роман все охотнее переводится и издается на Западе», почему доходит до того, что «Литературная газета» публикует фрагменты из романа Джона Ле Карре «Маленькая барабанщица», где, как разъяснено во врезке, автор «восхваляет деятельность… агентов» империалистических спецслужб?

Что-то тут не совсем так. С какой стати заключать торговые сделки, обмениваясь с противником «острейшим орудием»?

Детективный жанр, процветая на Западе, нередко поставляет ширпотреб для «массовой культуры», для словесности, которую прямо именуют коммерческой. Надежная статья доходов – факт, но насчет «острейшего орудия» предстоит подумать.

Братья А. и Г. Вайнеры – из лучших, на мой взгляд,, мастеров жанра – в полемических заметках не без иронии объясняют огромную популярность кинодетектива, вызвавшую общественное негодование (не так оно и велико, это негодование): кинодетектив «похож на младшего ребенка в семье – тот вечно болтается под ногами взрослых, всех отвлекает от дела, задает беспрерывно вопросы, ставит проблемы: серьезные, занятые люди сердятся, даже раздражаются на дитятю, но все равно… любят его».

Мило, трогательно. Но достаточно ли для уяснения ситуации, позволившей детективу вырваться вперед?

Соглашаясь с А. Адамовым относительно непричастности Бальзака и Диккенса к детективу, не думаю, будто жанр обособлен от приключенческой литературы.

Л. Мошенская в статье «Мир приключений и литература» («Вопросы литературы», 1982, N 9) рассматривает детектив как составную часть приключенческой литературы, включающей в себя также традиционно авантюрные сюжеты и научную фантастику. При таком – не лишенном оснований – подходе общие закономерности улавливаются лучше, нежели особенности детектива и научной фантастики как жанров, каждый из которых обладает и своими чертами. Объединяющее очевиднее разъединяющего (последнее достаточно велико в наши дни, когда научная фантастика получила мощный импульс благодаря достижениям научной мысли, современной технологии, а классический детектив по-прежнему гонится за злоумышленником, пусть и пользуясь вертолетами, по телетайпу объявляя всесоюзный розыск). Взгляд на детектив, как на литературу приключенческую, помогает преодолеть теоретическую «робинзонаду», представление об изолированности, обособленности жанра. Не теряя из виду жанровых особенностей, рассматривать детектив в общелитературном контексте, сравнивая не только внутри «своего» ряда, но и переступая его пределы. (Стоило Л. Мошенской переступить, и начались кое-какие несообразности. Но до этого дойдет черед.)

В обстоятельной статье доктора филологических наук А. Вулиса «Поэтика детектива» («Новый мир», 1978, N 1) детектив определяется как приключенческий роман (повесть, реже рассказ), дающий деяние через исследование, через узнавание; он принимает остросюжетную форму и завершается обнажением скрытых событийных пружин, в принципе не обязательно уголовных.

Определение несколько расплывчатое (встречаются и другие, аналогичные). Все они справедливо указывают на неизбежное раскрытие тайны, секретных мотивов, побуждений и таким образом сами раскрывают одну из «тайн» популярности жанра – тяга к познанию неизвестного в природе человека. Но почти все определения игнорируют человека, характер, причастный своему времени. Жанр повисает в воздухе, и перепады его популярности обретают не меньшую загадочность, нежели криминальная интрига.

Загадочен – особенно на первый взгляд – и сегодняшний триумф детектива, не подкрепленный выдающимися творениями. Не видно новых Эдгара По, Честертона, Конан Дойля. Наиболее серьезные авторы сами признают: много слабых книг, много неудач, промахов в современных детективных повестях, фильмах. Выходит, успех жанра не зависит от литературных достоинств произведения?..

Крупные таланты осуществляют себя в других жанрах, но популярность их порой уступает популярности вполне заурядного детективщика.

О крупных талантах критика рассуждает охотно и пространно – они того заслуживают. О заурядном детективщике кому охота писать? Но как раз его, не всегда замечаемого в статьях, рецензиях и обзорах, частенько предпочитает публика. Вполне естественный интерес критики, литературной печати к писателям, осуществляющим глубокую вспашку, не помогает понять, почему их коллеги, снимающие преимущественно верхний покров на довольно специфическом участке, завладевают вниманием читающей аудитории. И это усугубляет крайне смущающую ситуацию: пренебрегают не только советами библиотекарей, но и не слишком считаются с советами критиков. Чаша весов с книгой заурядного детективщика способна перевесить чашу, на которой покоятся и книга незаурядного прозаика, и статья дельного критика, убежденного, что ему приличествует заниматься выдающимися талантами, проблемами «большой» литературы. Есть из-за чего почесать в затылке…

Нам трудно привыкнуть к тому, что мы живем в век парадоксов, и ни одно из определений этого века не в состоянии объять его противоречий. Век НТР обернулся веком, когда наука дала человечеству орудия глобального самоуничтожения и сделала его реальностью. Умеющие объяснять поступки и действия масс, классов, мы столкнулись с так называемым немотивированным убийством. Гордые сверхскоростями перемещения, мы ищем покоя, стремимся снять напряжение, жаждем разрядки. Обремененные грузом новейшего знания, цепляемся за всякие небылицы, спорим о летающих тарелочках, всерьез дискутируем о предметах, высмеянных еще сто лет назад. Сама наука нередко способствует порождению суеверия и благоприятствует его распространению. Поток грозно увеличивающейся информации рыхлит почву для «старых новостей», воспринимаемых иной раз как открытие…

Эти – и не только эти – противоречия по-своему содействуют нынешней популярности детектива, которая тоже чем-то парадоксальна и отвечает потребности отвлечься соприсутствуя. Хочется похожего и одновременно непохожего на жизнь, воспроизводимую в деревенской и городской прозе. Серьезность талантливой литературы не всегда содействует ее массовому признанию. Многие тянутся и к «чему-нибудь попроще». Но не ко всякому «попроще». Вялое описательство тоже подталкивает читателя к жанру, где напряженное действие развивается с неизбежными убийствами, головоломками, ядами, пальбой и т. п. Где сопереживание читателя в немалой мере заменено соприсутствием, не требующим особых нервных затрат, углубленной душевной и умственной работы, – ее на твоих глазах и ради тебя осуществляет его величество Сыщик. Жанр не привязан к обыденной повседневности, легко минует государственные границы, обживает дальние края, чужестранные земли. Это всегда приманчиво. Приманчиво и безотносительно к уровню воспроизведения драм и экзотических земель, душевной и умственной работы.

Называю – предположительно и пунктирно – лишь некоторые из причин нынешнего читательского успеха детектива. Заметки эти не о жанре как таковом, но о примечательных его образцах и некоторых секретах успеха. Потому жанровые границы меня сейчас не слишком занимают (точно так же не слишком занимают они сегодняшних авторов и читателей).

Когда литературоведы очень уж увлекаются «пограничным вопросом», они подчас попадают в тенета схоластики, обнаруживают у самых завзятых детективщиков отход от жанровых заповедей. (К концу своей статьи А. Вулис пришел к убеждению, что роман А. Адамова вряд ли целесообразно называть детективным…)

Император Николай I, не будучи специалистом в области литературы, тем не менее охотно наставлял подданных по части словесности. Пушкину, к примеру, он рекомендовал переделать «Бориса Годунова» в духе Вальтера Скотта. Пожелания царя, сообщенные поэту через Бенкендорфа, сводились к тому, чтобы сочинить завлекательную историю о таинственном убиении младенца, о происках бояр. Важные для Пушкина проблемы – право на царство, власть и народ – император для себя лично решил с помощью картечи и менее всего хотел бы теперь привлекать к ним внимание: То ли дело увлекательно-развлекательный сюжет о загадочных деяниях прошлого.

Не одни цари в стародавние времена искали в литературе пристанище от забот и тревог, от непреклонно суровой реальности.

С другой стороны, какое это, казалось бы, пристанище, что за тихая заводь, когда льется кровь, кипят страсти, таинственно гибнет человек? Однако – заводь, однако – пристанище. Благо рассказ ведется о -деяниях, но не о судьбах, о происшествиях, но не проблемах. Сюжетный динамизм, мысль, упрямо ищущая разгадку преступления, не проникая в глубины, не вырываясь на простор обобщений, придают безусловную привлекательность детективной литературе. Эта литература не чужда истории, быту. Не претендуя на историческую достоверность, на всепроникающую правду бытия, она втягивает читателя в хитросплетения фабулы, заставляя забывать обо всем на свете, торопливо проглатывая страницы. Не оторвешься.

Но и над вымыслом слезами тоже не обольешься. Не тот вымысел…

Детектив скорее средство отвлечения от чего-то серьезного, чем вовлечения. Он общедоступен и неприхотлив. «Войну и мир» не очень-то почитаешь, покачиваясь в переполненном вагоне электрички, а Сименона – сколько угодно.

Относительно западного детектива журналист-международник Д. Краминов замечает: «Подменяя социальные конфликты состязанием злодейства и ловкости, а человеческие отношения – сексом, эта литература предназначена главным образом для того, чтобы отвлечь внимание от сложных и трудных общественных проблем, беспокоящих людей».

Было бы одинаково неразумно распространять эту формулу на детектив вообще (Д. Краминов и на Западе видит детективные произведения иного толка) и забывать о потенциальной склонности жанра уводить от проблем, беспокоящих человека.

Беспокоящих проблем, при всем их различии, всегда хватало людям. С лихвой хватает и сегодня. И на Западе, и на Востоке. Отсюда ни в коем разе не следует, будто сам по себе это жанр – «низкий», второсортный. Таких жанров нет. У каждого свой потенциал, свои преимущества, свои сложности. По-настоящему острый сюжет трудно выстроить, не обладая филигранным мастерством. Автор должен уметь ненавязчиво навязать читателю свои условия затейливой игры. Игра продолжается и когда жанр обращен к жизни повседневной, находя и в ней тайны, отдаваясь их постижению. В любой сфере он посвящает себя разгадке неизвестного. В поисках разгадки герои соприкасаются с учеными и военачальниками, выслушивают последнее слово нищего и присутствуют при доверительном разговоре высокопоставленных политиков.

«Пограничность» позволяет детективу пользоваться арсеналом соседей. Близость к другим жанрам прозы – историческому, «бытовому» – усиливает ощущение достоверности и ведет подчас к взаимопроникновению каких-то тенденций.

Такая гибкость – тоже один из секретов читательского успеха детектива. Но в ней же сокрыта опасность для автора. Ну, как он уверует, будто для него нет недоступного, разрешается стричь все, что растет, и на детективном уровне возьмется за философские проблемы, полагая «Бориса Годунова», «Преступление и наказание» или «Фауста» причастными к приключенческой литературе? Того заметнее другая крайность – увлекательность любой ценой, надуманные тайны, искусственно сконструированная сшибка добра и зла, необязательные поединки, не мотивированные сюжетом убийства, изготовление на материале истории пикантных историек, турусов на колесах.

Но перехлесты в ту либо иную сторону – опять же не основание для высокомерного взгляда на жанр. «Семнадцать мгновений весны» – одно из достижений отечественного телевидения, и несправедливо было бы приписывать все заслуги прекрасным исполнителям, опытному режиссеру, одаренному композитору. Создатели фильма располагали интересной повестью Юлиана Семенова, позволившей В. Тихонову, Л. Броневому, Е. Евстигнееву, Р. Плятту, О. Табакову создать образы, запомнившиеся благодаря своей сложности, нестандартности. Подчеркиваю: образы, характеры.

Оправдан успех телефильма «Место встречи изменить нельзя», поставленного по роману братьев А. и Г. Вайнеров «Эра милосердия».

Есть и еще немало детективных повестей, романов, фильмов, заслуживающих доброго слова даже тогда, когда они отходят от канонической схемы, которую в свое время имел в виду Бертольт Брехт.

Комментируя его известное высказывание, А. Вулис поясняет: для Брехта схема – не синоним шаблона. «Однозначные герои, жесткая, скрупулезно рассчитанная организация жизненного материала на основе «априорной» интриги – это совсем не обязательно штамп». Но – уточним – близость к нему обязательна. А удаление от штампа – не обязательно измена жанру.

Однако «чистота» жанра, в конце концов, дело третьестепенное. Нравственная чистота, идейно-моральная определенность – вот в чем вопрос. Подле «горячих точек» планеты тоже можно греть руки…

Нередко считается: когда сыщик ловит жулика- это канонический детектив, когда контрразведчик охотится за шпионом – это детектив политический. Если контрразведчик и шпион читают газеты, высказываются на злобу дня, перед нами – политический роман. Эпитет, прилепившийся к роману, – не основание для амнистии, не повод для поблажек. Тайны тайнами, но в элементарной правдивости всякий детектив («чистый» и «нечистый») нуждается не меньше, чем любой жанр. Называй хоть горшком, только в печь не ставь.

Название «политический» сплошь и рядом рассматривается как высшее воинское звание. Редакторы почтительно застывают, издатели, преодолевая рефлексию, быстро включают роман в план выпуска. Читатели устремляются за новинкой, автор – за материалом для очередного фолианта.

Интерес к политике – знамение тревожного времени. В политическом романе с детективной пружиной политика персонифицирована, действие перенесено за кулисы. Но политизация детектива, как и литературы вообще, не должна вестись за счет снижения художественного уровня. Иначе такой детектив не только не сработает в желательном направлении, но может вызвать и нежелательные последствия.

Ю. Лотман прав, утверждая: «В детективной литературе внимание читателей сосредоточено на таинственном событии», – но спорны последующие его утверждения: «Характеры, по сути дела, никого не интересуют. Они заменены ролями: роль жертвы, роль преступника, роль незадачливого официального сыщика-полицейского и роль мудрого, всепроникающего детектива».

Каждый выполняет роль по-своему; выполняя ее, Дюпен Эдгара По остается Дюпеном, Шерлок Холмс Конан Дойля – Шерлоком Холмсом, патер Браун Честертона – патером Брауном, Мёгрэ Жоржа Сименона – Мегрэ. Натуры не слишком сложные, но вполне определенные. Характер Максима Максимовича Исаева – давнего героя Ю. Семенова – всего ярче в «Семнадцати мгновениях весны». Ярче еще и потому, что здесь, в отличие, скажем, от «Испанского варианта», у него осмысленнее, исторически оправданнее функции. Пускай роль все та же – разведчик.

Однако, если в детективе, особенно политическом, герои – всего лишь пешки в руках автора, поглощенного сюжетной интригой, смысл повествования в немалой степени утрачивается.

Не могу согласиться с Л. Мошенской, когда она пишет: «В произведениях реализма нас захватывает стихия самой действительности, психологическая глубина характеров, там – «учебник жизни» и «приговор писателя» над ней. От приключенческой книги читатель ждетсовершенно другого, и автор ее ставит перед собойсовершенно иные задачи…» (подчеркнуто мной. – В. К.).

«Совершенно другого», «совершенно иные» – это одновременно и слишком категорично, и слишком растяжимо. Отсутствие в приключенческой литературе «приговора писателя» над действительностью – чистейшее заблуждение. «Приговор» выносился всегда, непременно. Выносили его и Дюма, и его продолжатели. Выносят его и нынешние авторы детективов, в том числе и политических. Весь вопрос в правомерности, идейно-художественной мотивированности «приговора». И тут мы неизбежно придем к человеку, герою детектива.

Желание В. Ковского обнаружить в детективном повествовании человека в многообразии социальных и личных переплетений (статья «Я надеюсь, что книга хорошая…», – «Вопросы литературы», 1975, N 7) мне куда более понятно, чем уверенность Л. Мошенской, будто подобные требования правомерны лишь по отношению к психологическому роману. Так же как и понятно все более осознанное стремление авторов детективных произведений к созданию достоверных, неоднозначных характеров.

Другое дело – как это стремление осуществляется, чего следует, а чего не следует ждать от героя детектива, сознавая специфичность жанра и тенденции его развития.

Не гипнотизируют ли иных литературоведов раз навсегда утвердившиеся, по их мнению, функции персонажей? Всякое отступление от «творческого шаблона» в детективе рассматривается ими как отступничество. Теория жанра, конечно, нужна, но и ей должно развиваться, не отворачиваясь от вечно зеленого древа жизни. От конкретных успехов и конкретных неудач. Правы, по-моему, критики, которые ратуют за сближение детектива с «серьезной» прозой. Тенденция видится мне в том, что детектив вовлекает в собственную сферу новые характеры, далекие от традиционных масок.

В намерении сообщить жанру большее человеческое содержание братья А. и Г. Вайнеры говорят о его сверхзадаче: «…пристальное рассмотрение внутреннего мира человека, его взаимоотношений с миром внешним, динамика его характера, например, от вполне спокойного, чисто служебного отношения к предстоящему расследованию убийства и до горячей прямо-таки личной ненависти к негодяю, убийце».

Такая сверхзадача безусловно обогатит жанр. Детективу нужна не только обновляемая в духе времени схема, но и личность, воздействующая на читателя силой собственной мысли и души. Так, однако, воздействующая, чтобы не падал градус сюжетного напряжения. Все-таки жанр, пусть и не «чистый», есть жанр. Напрасно братья А. и Г. Вайнеры надеются, будто решение сверхзадачи в детективе увенчается триумфальным итогом: «Только тогда появляются Порфирии Петровичи и Раскольниковы, вершины и пропасти человеческого духа, отображенные в искусстве».

Нет, не тогда. Не всякое убийство и его расследование – предмет детектива; сверхзадачи, решаемые гением, беспримерны и неповторимы. Уже потому множественное число (Порфирии Петровичи, Раскольниковы) неуместно. Порфирии Петрович никак не вершина человеческого духа, Раскольников – не пропасть. Достоевский поглощен не поисками убийцы, но философией дозволенного и недозволенного человеку по отношению к другому человеку.