Цена познания
М. М.Гин, Достоевский и Некрасов. Два мировосприятия. Петрозаводск, «Карелия», 985, 184 с.
В декабре 1877 года, за три года до собственной кончины, Достоевскому пришлось стоять у гроба своего великого сверстника, народного поэта России Некрасова. Подводя итоги тридцатилетним отношениям с ним, Достоевский в ближайшем к печальному событию выпуске «Дневника писателя» поместил горестные, исповедальные строки: «Воротясь домой (после прощания с покойным, 28 декабря. – Л. С), я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в «Петербургском сборнике», в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал сподряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь… в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни!..»
В эти дни Достоевскому открылось подлинное значение духовной связи с поэтом, вспомнилась и разом осветилась вся история их дружбы-вражды – отношений сначала восторженных, затем болезненных и враждебных, после – сдержанно-деловых и, наконец, покаянно-прощальних.
Мысль о точках примирения – одна из вековечных у писателя. Еще в начале 60-х годов на страницах «Записных тетрадей» Достоевский высказывал мысль, содержащую зерно будущей Пушкинской речи: «И чего мы спорили, когда дело надо делать! Заговорились мы очень, зафразерствовались, от нечего делать только языком стучим, желчь свою, не от нас накопившуюся, друг на друга изливаем, в усиленный эгоизм вдались, общее дело на себя одних обратили, друг друга дразним; ты вот не таков, ты вот не так общему благу, а надо вот так, я-то лучше тебя знаю… Ты любить не можешь, а вот я-то любить могу, со всеми оттенками, – нет, уж это как-то не по-русски. Просто заболтались. Чего хочется? Ведь в сущности все заодно? К чему же сами разницу выводим на смех чужим людям? Просто от нечего делать дурим… ведь только чертей тешим раздорами нашими!»
В январском номере «Дневника писателя» за 1877 год, за десять месяцев до кончины Некрасова, Достоевский вспоминал всю историю их знакомства и с сожалением констатировал: «А прожили мы всю жизнь врознь».
Итак, «ведь в сущности все заодно» – «а прожили мы всю жизнь врознь».
Сложной, порой трагической диалектике этих «врознь» и «заодно» посвящена книга исследователя творчества Некрасова М. Гина, вышедшая посмертно.
Автор вполне осознавал, что трудно найти боже далекие, поистине полярные фигуры, нежели Достоевский и Некрасов, взаимоотношения – и личные, и общественные, и литературные – боже сложные, чем между ними. И тем боже благородна задача найти то, что их объединяет. Ведь как бы далеко ни расходились два писателя в понимании путей преобразования действительности, но «если они искренне и горячо преданы своему народу, живут его интересами, болеют его болями, как Некрасов и Достоевский, общее неизбежно скажется…» (стр. 5).
Сложность отношений Некрасова и Достоевского, столкновение и переплетение их литературных путей и судеб обусловили и определенную методику исследования. Невозможно, пишет М. Гин, ограничиться общим очерком, охватывающим лишь внешнюю схему отношений и контактов. «Необходим тщательный анализ с учетом всех фактов, всего имеющегося в наличии материала, до мелочей и деталей включительно, ибо именно детали и мелочи как раз и позволяют иной раз понять природу сложных и запутанных человеческих отношений и еще боже сложных – идейных и творческих» (стр. 6).
Задача воссоздания исчерпывающей и полнообъемной картины личных, деловых и идейно-литературных взаимоотношений Достоевского и Некрасова таит немало трудностей и даже опасностей.
Во-первых, можно попросту утонуть в мелочах, деталях и подробностях, не увидеть их совокупный смысл в контексте целого. Во-вторых, идеальная полнота фактов и источников практически недостижима – и невольно придется восполнять пробелы гипотезами и догадками. В-третьих, вообще непросто проникнуть во все тайные и сокровенные области мировоззрения и психологии, а тем боже – в сферу личных эмоций, взаимных обид, упреков, а также непросто разобраться в правоте или неправоте каждого из художников. И, наконец, в-четвертых: для исследователя творчества Некрасова всегда существует соблазн решить эти нелегкие вопросы в пользу «своего» писателя «за счет» другого (в данном случае за счет Достоевского), то есть субъективно, односторонне.
Скажем сразу, что М. Гин преодолел эти трудности, прежде всего, благодаря тому, что оба писателя для него равно «свои», как и вся русская художественная культура. Отсюда – бережное отношение к обоим великим художникам, преклонение перед их памятью. Отсюда и особая научная добросовестность в интерпретации «мелочей и деталей», которая в сочетании с эрудицией, вдумчивым анализом и тактом в обращении с подробностями человеческих жизней определила пафос книги. Некрасов и Достоевский, принадлежавшие при жизни к разным лагерям русской общественной жизни, перед лицом истории одинаково представляют великую русскую литературу – такова путеводная мысль исследования, предпринятого М. Гином.
Один из ключевых разделов книги повествует об исходном пункте взаимоотношений Некрасова и Достоевского, об их сотрудничестве в 40-е годы. Здесь стремление исследователя к возможно большей полноте картины позволяет иначе, достовернее осветить то, что считалось давно и хорошо известным.
Вопреки бытующим мнениям о восторженном сближении Достоевского с Некрасовым, которое якобы завершилось полным разрывом, М. Гин доказывает, что ни полного разрыва, ни полного сближения никогда между ними не было.
Достоевский стал первым открытием «великого первооткрывателя» Некрасова, редактора и издателя, обладавшего феноменальным чутьем на талантливых людей (среди других его открытий окажутся позже Тютчев, Лев Толстой, Чернышевский). Блистательный дебют Достоевского в литературе, те дорогие, светлые и счастливые минуты, которые пережил писатель, обласканный Белинским и его кружком, – все это связано с Некрасовым, неотделимо от него.
Но с Достоевским произошло то, считает М. Гин, что происходит с каждым великим художником, открывающим новую страницу в искусстве: его творчество пытаются уложить в традиционные рамки, измерять привычными критериями и, убеждаясь, что это не удается, отвергают не устаревшие критерии, а… «не укладывающегося» в них автора.
М. Гин подробно воспроизводит историю травли Достоевского его недавними поклонниками, стремясь учесть все имеющиеся материалы, вплоть до мельчайших деталей. Автор справедливо и доказательно усомнился в распространенной легенде о «почетной кайме» – особом типографском знаке, которого якобы требовал молодой Достоевский для публикации своих произведений на страницах журналов1. Позиция Некрасова в этой истории, а также его отзывы о произведениях Достоевского, проанализированные в рецензируемой книге, ведут к важному выводу: нет никаких оснований утверждать, что после разрыва Достоевского с кружком Белинского, когда пора горячего увлечения автором «Бедных людей» была уже позади, Некрасов полностью разочаровался в таланте Достоевского-писателя.
Напротив, арест Достоевского, привлечение его к суду по делу петрашевцев, жестокий приговор не могли не вызвать сочувствия Некрасова к сосланному на каторгу писателю. Работая над поэмой о политическом ссыльном («Несчастные», 1856), Некрасов думает, прежде всего, о Достоевском, – об этом факте, исполненном высокого значения» М. Гин пишет с особым увлечением.
В 60-е годы, после возобновления литературной деятельности Достоевского, восстанавливаются и его отношения с Некрасовым. И речь идет, утверждает М. Гин, не только об обоюдной заинтересованности Некрасова-редактора в Достоевском-авторе и Достоевского-писателя в Некрасове – издателе журнала. Постоянно ощущается их влечение друг к другу – интерес Достоевского к поэзии Некрасова, а Некрасова – к произведениям Достоевского. При всех противоречиях и расхождениях прослеживается решающая роль этого фактора, творческого по своей природе, – такой вывод ученого приобретает статус и концепции и методологии сравнительно-типологического сопоставления.
Именно осознание своего братства по перу, по творчеству, по служению отечественной литературе уберегало обоих художников от крайностей, позволяло им обходить серьезнейшие препятствия, на которые они постоянно наталкивались в попытке сблизиться. И только тогда, когда роль творческого фактора в их взаимоотношениях ослабевала, появлялись самые неприятные, самые больные и самые досадные ошибки. Так, Некрасову, отказавшемуся печатать «Село Степанчиково» на страницах «Современника», принадлежат недальновидные и поспешные слова: «Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше…» (стр. 47). А Достоевский, по сути, только начинался, и Некрасов не разглядел в первой послекаторжной повести зачатки будущих великих романов.
М. Гин скрупулезно собирает и тщательно документирует все свидетельства, все приметы, все даже намеки о проявлениях доброй воли обеих сторон. Это и дружеский отклик Некрасова на первый номер журнала братьев Достоевских «Время», это и напечатанные на страницах «Времени» произведения Некрасова, это и поведение Некрасова, не одобряющего резкость, запальчивость и грубость выступлений «Современника» против журналов Достоевского, это и позиция Достоевского в полемике («И чего мы спорили, когда дело надо делать!»). Во всяком случае, резюмирует М. Гин, личные отношения между Достоевским и Некрасовым сохраняются даже после «беспримерной (по отзыву Достоевского. – Л. С.) в летописях российской словесности ругани» (стр. 55) между «Современником» и «Эпохой»: именно к Некрасову обращается писатель за помощью и советом после смерти брата, и Некрасов не остается безучастным.
С другой стороны, и Достоевский даже в периоды самого резкого неприятия русского радикализма в общественной жизни – в 70-е годы, в обстановке крайней полемики вокруг «Бесов», – ни разу печатно не позволил себе ни одного выпада в адрес Некрасова; А ведь как раз в эти годы сторонниками Достоевского и бывшими сотрудниками Некрасова поэт был объявлен «изменником литературы». Поразительно, отмечает М. Гин, что новому сближению между ними суждено было состояться почти сразу после критики концепции «Бесов» Михайловским – сотрудником «Отечественных записок» – и ответа на эту критику в «Дневнике писателя» за 1873 год, печатавшегося на страницах «Гражданина». Боже того, эта полемика Достоевского с сотрудником некрасовских «Отечественных записок», вернее, ее тон и характер и подготовили новый период в отношениях двух писателей, не прекращавшийся до смерти поэта.
И вот в феврале 1875 года – как когда-то в юности – Некрасов явился к Достоевскому выразить свой восторг по поводу первой части «Подростка».
О каком бы аспекте взаимоотношений Достоевского и Некрасова ни писал М. Гин – о некрасовских образах, цитатах и словесных формулах, полемически использованных Достоевским, или о критических отзывах писателя по поводу
поэмы «Русские женщины», или о замысле «Жития великого грешника», генетически связанного, как доказывается в книге, с некрасовским «великим грешником» Власом, – ученый всюду упорно ищет глубинные причины непреходящего творческого интереса художников друг к другу. Тот факт, что ни один современный Достоевскому поэт не занимает в его сознании столь значительное место, как Некрасов, заставляет искать родственное, общее не в каких-либо деталях и частностях, не в случайной тематической или сюжетной перекличке, но в «самой основе мировоззрения и творчества каждого из них, в том, что составляет фундамент, почву художественного сознания и Некрасова и Достоевского».
М. Гин считает главным то, что оба художника – ровесники не только по возрасту, но и по опыту жизни; дворяне по происхождению, разночинцы по существу, «оба упорным трудом и нелегкой борьбой пробивали себе дорогу в жизни, сами создавали себя и свою судьбу» (стр. 128). Этим и обусловлен общий угол зрения, общее восприятие (неприятие) современной им больной действительности, стремление увидеть жизнь глазами обездоленного человека, демократа-разночинца. Эта общая – глобальная – точка мировоззрения приковывала обоих к русской злобе дня, к сегодняшним заботам России, к «реализму в высшем смысле». Общее в самом типе художественного мышления – господство мысли, руководящей идеи, «указующего перста» – питало духовный климат созданных ими художественных миров, исполненных вечной борьбы, вечных «pro и contra».
И хотя способ решения «проклятых вопросов», вопросов о путях изменения «лика мира сего», разделяет Некрасова и Достоевского – о чем в книге сказано предельно отчетливо, – все же исследователь считает боже плодотворным попытаться понять, в чем величие художника, что позволило ему создать нетленные духовные ценности, сохраняющие на века свое непреходящее значение. Сильными сторонами мировоззрения и творчества Достоевского обусловливалось, в конечном счете, его постоянное влечение к музе мести и печали – таков один из важнейших выводов книги М. Гина.
«…Это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии…»
В этих проникновенных словах Достоевского, произнесенных у могилы Некрасова и, безусловно, относящихся к человеческой и писательской судьбе самого Достоевского, – ключ к пониманию обоих собратьев-современников и путь к их сопоставлению, Этот путь в книге М. Гина точно угадан и во многом пройден.
- В новейших исследованиях эта легенда, пущенная в ход литературными противниками Достоевского в целях его моральной дискредитации, окончательно опровергнута (см., например: В.Захаров, По поводу одного мифа о Достоевском. – «Север», 1985, N 11).[↩]