«Себя нам простить легко…» (Из блокнотных записей последних лет). Публикация А. Киреевой и К. Рождественской

Все мы люди смертельно больные

потому, что однажды умрем.

 

1956 год. Выступление в ЦДРИ. Концерт молодых под названием «Начало пути».

Какой-то белобрысый парень спрашивает меня за кулисами:

– Ты что работаешь?..

– Не понял…

– Ну я, к примеру, жонглер. А ты?..

– А-а, я стихи пишу…

Через пять минут в комнату входит конферансье.

– Мальчики, – говорит он, – необходимо быстренько набросать программку концерта. Вы двое что будете делать?..

– Я, – отвечает паренек из Циркового училища, – работаю жонгляж. А этот, – он кивает на меня, – работает художественное слово!..

До третьих петухов

сидят (еще налей!)

поэты без стихов,

актеры без ролей.

 

Писательская молодость – это не предисловие к будущей книге. Это – сама книга. Ее первые страницы, может

 

 

быть, самые лучшие. Поэтому важно с самого начала отвечать за каждую строку, за каждое слово. Преступно думать: «А-а, успею еще, научусь…»

Чему? Таланту? Требовательности?

И то и другое начинается с самого первого шага. Ибо молодая бездарность, молодой неуч могут превратиться только в старую бездарность, в старого неуча!

Надо быть жадным до жизни. Очень жадным! Нельзя жить – «это мое, а это – не мое…». «Это имеет отношение к творчеству, а это – нет…» Все имеет отношение к творчеству. Абсолютно все.

И еще: пусть никогда не проходит удивление перед творчеством. И страх перед ним же. И даже беспомощность перед чистым листом бумаги. Каждое стихотворение пишется в первый и последний раз.

Бывают романы, в которых душно и тесно, как в старой пыльной комнате. И когда какой-нибудь герой уезжает, хочется, чтобы он уехал в другой роман – хороший. И героине хочется сказать: да уйди ты отсюда, уйди. Уйди в роман, у которого крылья. Даже не в роман – в рассказ.

Ведь дело даже не в точности деталей. Самая точная деталь – пуговица на платье, строчка, бантик, брошка. На чем все это? И для чего?

Ведь странно, когда платье сплошь состоит из пуговиц или из бантиков. Или в машине масса висюлек, а сама машина не едет либо едет с трудом, пыхтя и дымя.

Деталь не должна выпирать, она не должна быть украшением.

Искусственно ставить перед собой «большие задачи» нельзя. Все равно ничего не получится. Если у тебя кухонный, квартирный взгляд «на вещи, то попытка решить «большую проблему» превращается в обыкновенное расширение кухни. Масштабы кухни могут быть самыми грандиозными, вплоть до космических, но кухня останется кухней. Вернее, ко всему ты будешь подходить с этой самой кухонной меркой.

Вот и выходит, что просто надо жить так, чтобы любые «большие проблемы» были твоими, естественными для тебя. Все время должно происходить соизмерение человека с человечеством. Не впрямую, не в лоб. Оно должно подразумеваться внутри тебя, быть частью твоего отношения к жизни.

У нас эпоха зрелищ без хлеба.

Наверное, это не шибко удобно,

но все-таки выдержать можно пока.

От Белого дома до Желтого дома

дорога не очень-то и далека.

 

Сталин живет во многих из нас, как осколок с войны. Жить с ним трудно, а операцию делать поздно. Риск.

Писательское поле и писательский огород для личных нужд.

В промышленности огромная проблема- наиболее полное использование отходов. А у нас в литературе отходы тоже используются. Да еще как! Читаешь иной роман и чувствуешь: вторчермет, переплавленный из прошлых романов того же автора.

Один мыслит образами, другой – образами.

Поэтический мир и поэтический двор.

Для некоторых известных писателей у нас созданы все условия, чтобы они не писали. Сплошные заседания, юбилеи, выступления, собрания!

Легкий жанр, легкая атлетика, легкая промышленность. Такие ли это легкие вещи?

Сказано, что «талантливое произведение – это национальное достояние». Писатель стал говорить: «Скоро поеду в Дом творчества заканчивать очередное национальное достояние»…

Конструируют героя, удобного для сюжета. Идут от сюжета, а не от героя.

Сюжет – как готовое платье. Бантик с этого переставим на это. И все.

Ее муж был очень хилым, и каждый раз, когда она сдувала с него пылинку, он простужался.

Американская критикесса, серьезная дама: сейчас не пользуются популярностью пьесы в 3-х актах. Ибо у нас 1-актная жизнь.

С интеллигенцией трудно работать в форме митингов.

…перемешаны ямы и выси…

Век сплошного страдания мысли.

 

Давид Самойлов. Он жил как бы в тени от всех общественных споров и мероприятий. В тени. Однако из этой тени струился яркий, ровный и побеждающий свет.

Похороны. 28 февраля. Большой зал. Полный зал. Все смотрят на сцену. Там – массовка. Страшное ощущение театра. «Ушел от нас…» А он – здесь. «Осиротела поэзия…» Не так. Не осиротела она. Люди осиротели. Мы.

«Взять город к Дню Советской Армии или к 7 ноября… Или, как Берлин, к 1 мая…» Взяли второго. Обидно?

Каждый праздник мы любим встречать новыми победами…

Отгадывают прошлое, фантазируют о нем, строят планы.

Подчистки в биографии поколения, в биографии страны. «Как невесту, родину мы любим». А биография невесты (и ее ближайших родственников) должна быть незапятнанной, идеальной. Так и старались.

Мы искали себя? Конечно, искали. Однако гораздо чаще искали не мы, а искали нас. Причем, как правило, находили.

Впрочем, нас и не надо было так уж искать: «мы – вот они…». До сих пор ищем (пусть даже подсознательно), кто бы нас нашел, позвал, поманил.

Что остается от поколений?

Поступки и имена.

Этот в таком-то году построил,

а этот в таком-то сжег.

 

Когда писатель умер, то выяснилось окончательно: таланта у него не было, а были влиятельные друзья. И – локти.

Ну, а врут как! Господи, как врут! Врут – то вдохновенно, с горящими глазами, то буднично, как бы между прочим.

Врут не краснея и не бледнея. На всех уровнях, буквально на всех!

И уж, конечно, при этом не забывают о собственных интересах. Как снегоуборочные машины, на себя гребут, все на себя и на себя: зарплаты, автомобили, квартиры, офисы. Причем делают это открыто, внаглую, не считаясь ни с чем. Да еще обижаются, когда их в чем-нибудь упрекают. Сильно обижаются.

Нет, я не против, чтобы эти «избранники народа» жили и работали в нормальных условиях. Ради Бога!

Однако при чем же здесь народ, именем которого они постоянно клянутся и от имени которого они все время выступают?!

Врут с парламентской трибуны и с трибун митингов, с телевизионных экранов и со страниц газет.

 

БИБЛЕЙСКОЕ

Видно, совесть у предателей чиста.

Среди них бывают тоже Чуды-Юды…

Снова вышла

биография Христа

в популярном изложении

Иуды.

 

Я замечаю, что любые воспоминания о чем-то всегда оказываются воспоминаниями о себе.

А вспоминать себя, да еще связно, толково, без выпячивания собственной «удивительной личности», – практически невозможно. И тут дело вовсе не в скромности или, наоборот, в нескромности автора, а в том, что он волей-неволей обязательно становится неким судьей, высшей инстанцией, начинает давать оценки людям, событиям, поступкам. Все равно мир (тот, прошлый, давнишний) становится искаженным, так или иначе полувыдуманным. И в этом искаженном, выдуманном мире бродит фактически тоже не шибко реальный «вспоминатель». Ибо себя он как раз и не помнит. В нем шебаршат лишь отдельные «вспышки» памяти. Причем наряду с главными, решающими (к примеру, начало войны) многие такие «вспышки», по сути, мало о чем говорят.

Да, ледоход на Омке. Силища, которая в конце каждой весны, несмотря на все старания людей, хищно и нагло сметала, буквально разбирала по бревнышку многострадальный деревянный мост! И конечно, грохот, грохот!

Однако уже после детства я столько раз видел ледоходы, что, быть может, помню-то я не тот – на Омке, а случайно создаю в памяти некую среднестатистическую картину ледоходов. Так сказать, «литературный вариант» того, что я видел потом, после – на Енисее, Лене, Неве, Ангаре.

Однако один факт (о нем я узнал всего лишь лет двадцать тому назад) меня, пусть задним числом, действительно потряс.

Речь идет об Омской тюрьме или Омской пересылке.

Осенью сорок первого (это я помню точно!) мне доводилось несколько раз проходить мимо нее. (Где-то рядом жил мой школьный приятель.)

Казалось бы, что здесь особого: ну, проходил и проходил. Да, мимо тюрьмы. Причем старался почему-то не смотреть в ее сторону.

А между прочим, там в это время находились наши лучшие авиаконструкторы: сидел Туполев, там же сидел и Королев. Все они сидели там недолго, – после их перевели в «шарашку». Однако сидели.

А я ходил мимо. И ничего не знал. Получается: мимо жизни ходил.

Она такая – наша история. И наверняка никто не догадается (да и в нынешней ситуации не разрешат никому!) повесить на этой «рабочей тюряге» памятные доски. Мол, «с такого-то по такое-то число такого-то года здесь находились…». А дальше – список. Точнее – списыще…

Я, конечно, размечтался. Нас ведь уже давно воспитали манкуртами. Не помнить спокойнее. Проще. Легче. Ведь нам положено вперед смотреть. Только вперед!..

Да и потом никаких тюремных стен не хватит для подобных – пусть даже очень скромных – досок. Досочек. Дощечек.

Я знаю, что уже после войны в Омской пересылке сидел и поэт Виктор Боков. Кто еще? Не знаю. Ибо «тайна сия велика есть…». До сих пор. И думаю – во веки веков.

У нас каждое поколение занимается разрушением традиций. Может быть, потому, что традиции эти устанавливаются приказами новых властителей.

Это было до новой веры.

Частичная полная победа.

Если возникает мысль: «Надо написать стихи…», то в этом случае стихи писать как раз и не надо. Не получатся стихи. Заставлять себя писать стихи – идиотизм. А вот заставлять себя писать необходимо. Хотя бы для того, чтобы рука не отвыкала от самого процесса.

Честно говоря,

хочется царя.

 

Сначала позвонил помощник Очень Важного Лица.

К телефону подошла жена. Помощник назвал ее по имени-отчеству и спросил: «Будет ли ваш муж дома от 17 до 18 часов?.. Пожалуйста, передайте, что звонили от такого-то…»

Приходишь домой и узнаешь эту новость. Делаешь равнодушный вид (мол, подумаешь, обычное дело). Хотя внутри что-то екает. Равнодушного вида не получается. Ждешь, волнуешься (почему?), на часы поглядываешь чаще, чем нужно. (Ну почему? Бред какой-то! Не будь идиотом!..) Странная гордость, смешанная со страхом, охватывает тебя. (Дважды идиот!)

И вот – звонок. Вроде бы обыкновенный, но ты сразу догадываешься: оттуда… (Ах, телепат хреновый! Внебрачный внук Ванги…)

«Это такой-то?.. Здравствуйте! С вами будет говорить…»

Дальше – небольшая пауза. Государственная тишина в трубке. А ты чувствуешь себя пацаном. (Господи, да что с тобой? Опомнись! У тебя же дети, внуки!..)

«Здравствуйте! Я хотел бы сердечно поблагодарить вас за очень нужные стихи…»

Он продолжает говорить, а ты уже не ты, совсем не ты.

Лепечешь что-то в ответ и ощущаешь, как в тебе все виляет!! И говоришь почему-то не своим голосом, каким-то бодро-пионерским, рапортующим. И фразы одна тупее другой! Но ты доволен, ты в восторге, ты счастлив!

Получается, что ты ждал этого звонка полжизни. Или – четверть. И вот пришел он – этот исторический миг. Ты заслужил! (чего?). Ты дрожишь (от чего, бедненький?).

Не знаю. Наверное, от рабства.

Заметили. Отметили. Оценили (что? кто?!). На душе стыдно и возвышенно.

Почти сразу же понимаешь, что во что-то вляпался. То ли в дерьмо, то ли в варенье. И тебя не отпускает чувство мерзостной благодарности или благодарной мерзости.

О, как ты кивал во время разговора, стихотворец! Как замечательно ты кивал! Всем, чем мог, кивал! Как ты жаждал отблагодарить за высокую милость! (раб! раб! четырежды – раб! ну, почему-у-у?!).

Такие мы.

А может, один я такой. Но до сих пор обидно.

Из души, которая так слаба

я – по капле —

выдавливаю раба.

Раба —

и, значит, преступника —

выдавливаю, как из тюбика…

А он говорит мне,

как эхо судьбы: —

Послушай,

а если мы оба – рабы?

А что, если ты,

гордясь и сопя,

по капле выдавливаешь

себя?..

 

Бедные дети, если бы они знали, что делали отцы во имя их счастья.

Ау, любимые враги!

Привет, заклятые друзья!

 

Для неталантливых (а поэтому шибко завистливых) людей весь мир изначально заполнен бездарями. Им физически больно видеть любого человека, обладающего своим голосом.

Работа с массами и работа с людьми. Массы не задают вопросов.

Музыканты настраивают инструменты, будто проверяют, не разучились ли они играть.

Что осталось от отца? Одно отчество.

Идти вперед даже тогда, когда идти некуда.

Утром отрезвит

буднично и просто

сторублевый вид

с Каменного моста.

Идиотская в принципе, хотя и неоспоримая, мысль: мне уже не надо шить или покупать новый костюм. Тех, которые у меня есть, вполне хватит. До конца. До моего конца.

Мудрость этого года вполне может оказаться глупостью в следующем. Так ведь уже бывало. И не раз.

В конечном счете,

что такое роза?

Она – шиповник,

выбившийся в люди…

 

Был юбилей поэта. Юбилей как юбилей.

Однако странно, что все выступающие, говоря о юбиляре, почему-то усиленно повторяли один и тот же эпитет: «скромный».

Вспоминали: «…нынешний юбиляр – тогда еще очень молодой человек – появился у нас в редакции – скромный, застенчивый…». Замечали: «цикл его недавних стихов проникнут какой-то особой, глубинной скромностью…». Утверждали: «… его эпитеты поразительно скромны и внешне непритязательны…».

И как-то само собой выяснилось, что скромность есть главное, а может быть, даже единственное достоинство юбиляра. Получалось, что все остальные – сплошь хамы и наглецы, а он – скромный. Даже чрезвычайно скромный. Жил себе тихо, писал тихо, никуда не лез и этим – естественно- заслужил уважение как писателей, так и читателей…

А потом юбиляр прочитал свои стихи. Они были наверняка из тех, с которыми он «никуда не лез». Потому что всем сидящим в зале сразу стало ясно: «лезть» куда-нибудь с такими стихами – занятие грустное и бессмысленное…

Дальше был банкет. И там тоже наперебой пили за скромность таланта. А сам талант, как это и положено, сидел во главе стола, слушал заздравные тосты, кивал головой и время от времени смахивал набежавшую слезу.

Он сидел скромно-скромно. Тихо-тихо сидел. И абсолютно никуда не лез…

Нормально, когда человек, пишущий стихи, скромен. Скромен в отношениях с другими людьми. Это – не лишнее. Но остается он скромным до тех пор, пока не относит свои стихи в печать. Это уже изначально нескромно: желание обнародовать то, что ты написал для самого себя, и верить, что это кому-нибудь, кроме тебя и твоих родственников, интересно.

Так что творчество – вещь нескромная! Даже очень…

Заманить лирическим отступлением,

а потом сказать: ты в плену…

 

Выступающий сказал: «Надо обязательно остановиться на последней работе нашего уважаемого коллеги писателя Н…»

Остановился.

Долго и дотошно топтал эту работу, а потом пошел дальше.

В конце научно-популярной книги был специальный раздел под названием: «ИСТОЧНИКИ».

Из него я понял, что автор, создавая свое произведение, наплевал в 142 источника.

Причем в некоторые он успел плюнуть по нескольку раз.

(Говорят: «Для того, чтобы люди лучше жили, государство должно больше строить музеев и стадионов…»

Возможно, это и так.

Но после военного переворота в Чили Центральный стадион был превращен в огромный концлагерь, а в подвалах Национального музея Сантьяго были оборудованы превосходные камеры пыток.)

Буддийский ад.

Самая страшная казнь, самое жуткое наказание: человеку много раз подряд прокручивают его собственную жизнь, бесконечно повторяя страницы неиспользованных возможностей.

Из немецкого сатирика Курта Тухольского: «Он ничего не понимает в женщинах: дамам из общества предлагает деньги, а продажным женщинам посвящает стихи. И что самое удивительное, всегда имеет успех!…»

Поэты – занятный народ. Одному из них при мне передали привет из Свердловска. Не от кого-то конкретно, а вообще. Так и сказано было: «Вам привет из Свердловска!..»

Поэт вместо вполне законного вопроса: «От кого?» солидно кивнул головой, закрыл на секунду глаза, потом открыл их, глубоко вздохнул и задумчиво, с величаво-усталой грустью произнес: «Да, я знаю… На Урале меня все очень любят…»

Своеобразные способы определения людей, У грузчиков, доставляющих в квартиры различные тяжести – шкафы, рояли, серванты и т. д., хозяева делятся на две категории:

– на тех, которые говорят: «Осторожно! Руки!»

– и на тех, которые говорят: «Осторожно! Мебель!»

Солдаты науки, сержанты полей и лейтенанты пера.

Иногда критиков сравнивают с хирургами.

Хирургам нельзя оперировать родственников, друзей и близких знакомых. Вернее, не то чтобы нельзя, а не советуют.

Я, правда, не знаю, можно ли им оперировать личных врагов.

Пишут: «критик препарирует…».

Но ведь препарируют только трупы!!

Вид с птичьего полета?

Птицы летают на уровне шестого этажа. Однако вид с балкона собственной квартиры и вид «с птичьего полета» – абсолютно разные вещи.

…на уровне поэтов и орлов…

Пьяный стоит в подземном переходе, бьет ладонью по стене, всхлипывает и кричит: «Ох, и надоело мне это каменное Подмосковье!..»

Главной причиной наших слишком частых неурожаев и недородов считалось и считается то, что мы живем в «зоне рискованного земледелия».