Уроки «Октября»

Дул, как всегда, октябрь ветрами.

В. Маяковский

 

Октябрь уж наступил – уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей;

Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.

А. Пушкин

 

Искать в истории уроки – занятие столь же давнее, как и самая история. В конце концов именно ради «уроков» мы стремимся понять логику исторического процесса, логику смены идей – не ради того, чтобы с кем-то «доругаться» или кому-то задним числом попенять за недальновидность. Таков, думается, и источник сегодняшнего интереса к 60-м годам. Вполне вероятно, это не единственный источник. Впрочем, столь же вероятно, что наиболее продуктивные результаты обращения к недавнему прошлому (давнее – более спокойно и не так раздражает современников) ожидают нас именно на этом пути.

Случилось так, что эпоха советской истории, именуемая «шестидесятые», оказалась актуальной в последнее десятилетие очевидной схожестью идейных поисков и задействованностью в актуальном историческом процессе тех же лиц. Здесь, впрочем, нам стоит отказаться от лежащих на поверхности исторических аллюзий. Отказаться именно ради усвоения «уроков». Бессмысленный «спор о шестидесятниках» (речь идет об исторической бессмысленности типичного спора «отцов и детей») заставляет отказаться и от этой привлекательной (в силу своего актуального интереса) стороны проблемы.

Шестидесятничество – сложнейший культурно-политический феномен. Спектр шестидесятнических идей даже в сфере политических медитаций – это широкий диапазон: от либерального антисталинизма до сомнений в самой советской системе. Но еще важнее: шестидесятничество – это и эмоционально- мировоззренческий феномен. И в этом смысле можно говорить о шестидесятническом мифе.

Сегодня ясно: шестидесятническая парадигма исчерпана. Шестидесятничество – это уже история. А потому серьезность уроков зависит от серьезности и непредвзятости взгляда на нее. И еще одно обстоятельство: 60-е сегодня, как представляется, мифологизированы не меньше, чем во времена Метченко и Выходцева, – лишь в обратную сторону. А потому стоит, как обычно в таких ситуациях, отойти от привычного (назовем его новомирским) взгляда на ситуацию и избрать другой фокус.

Итак, «дул, как всегда, октябрь ветрами».

Один из старейших советских литературных журналов, «Октябрь» прошел путь от группового издания (он был организован в 1924 году как орган МАПП, когда рапповство лишь выходило на советскую культурную арену) до органа Союза писателей СССР, позже – главного литературного журнала РСФСР и, наконец, первого независимого литературного журнала России.

«Октябрю» уготована была судьба периферийная. Уже на литературном ландшафте 20-х годов его почти не видно. На первое место здесь выдвигается политическая борьба, которую РАПП вел на страницах журналов «На посту», а затем «На литературном посту», при этом «Октябрь» остался местом публикации текстов пролетарских писателей, что обрекло его на прозябание. Редакторы «Октября» в 20-е годы менялись, и в эти годы в его руководстве перебывала вся рапповская верхушка: Леопольд Авербах, Александр Безыменский, Г. Лелевич, Юрий Либединский, Семен Родов, Александр Тарасов-Родионов, Федор Гладков, Дмитрий Фурманов, Александр Серафимович (гл. редактор в 1926 – 1929 годах), Николай Полетаев, Александр Фадеев, А. Исбах, Михаил Светлов, Михаил Шолохов, Владимир Ставский и др.

Ничем особым не прославившись в 20-е годы (в отличие, например, от «Лефа», «На литературном посту» или «Красной нови»), «Октябрь» оказался в течение тридцати лет (с 1931 по 1960-й с некоторыми перерывами) в руках Федора Панферова. Отчасти благодаря своей «незапятнанности», а точнее – неприметности и безликости в 20-е годы журнал довольно благополучно пережил 1932 – 1934 годы, когда с организацией Союза советских писателей были закрыты многие литературные издания, как групповые. Это была плата за отсутствие лица.

Годы дарения в журнале Федора Панферова, писателя, созданного новой властью, вполне бездарного, но волевого¹, также ничем не выделили «Октябрь» на советском литературном небосклоне. Оставшись в числе всего четырех советских литературных журналов, которые сохранились после войны («Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Звезда»), руководимый Ф. Панферовым журнал публиковал наиболее бездарную прозу, активно участвуя в главной идеологической кампании ждановской эпохи – «борьбе с низкопоклонством перед Западом и безродным космополитизмом»².

Коллапс, в котором оказалась советская литература ко времени смерти Сталина (это не оценка – речь идет именно о внутрисистемном коллапсе этой культуры), имел и чисто институциональное (хотя до сих пор мало изученное) измерение. Дело в том, что из четверки оставшихся журналов симоновский «Новый мир» старался избегать публикации наиболее одиозных произведений, заклейменных впоследствии самим же «Новым миром» как «лакировочные» и «приукрашивающие действительность», а в идеологических кампаниях и проработках участвовал довольно вяло. «Звезда», оставаясь прежде всего ленинградским (к тому же единственным) журналом, так и не смогла (вплоть до перестройки) оправиться после разгрома 1946 года. До конца 1948 года (вплоть до снятия с поста главного редактора Вс. Вишневского) относительно самостоятельно держался журнал «Знамя», постоянно оказывавшийся в «поле партийного обстрела» за публикацию «идеологически ошибочных произведений» и «эстетскую линию редакции». И только «Октябрь» сохранял завидную устойчивость, всегда готовый к любым поворотам «идеологической линии партии».

Звездный час «Октября» – эпоха оттепели – не может быть понят без учета нескольких важных обстоятельств:

– именно в этот период (1959 – 1968) журнал становится органом Союза писателей РСФСР, созданного как противовес либерально настроенным писателям;

– именно в этот период (1961 – 1973) журнал возглавляет Вс. Кочетов, последовательный и вдохновенный защитник советской ортодоксии;

– «Октябрь» вошел в литературную борьбу в эпоху «вялотекущей» оттепели, когда шумные кампании начального ее периода (в связи с публикацией романов В. Дудинцева «Не хлебом единым» (1956 – 1957), Б. Пастернака «Доктор Живаго» (1958), альманаха «Литературная Москва» (1957) и многих других) завершились и публикации новых произведений уже почти не сопровождались писательскими собраниями и гневными публикациями в печати. Именно это позволило «Октябрю» не отвлекаться по мелочам от последовательной полемики с либеральными идеями, развить на своих страницах все стороны новой/старой ортодоксии.

Говоря о «советской ортодоксии», роль кочетовского «Октября» невозможно преуменьшить. Дело в том, что именно на его страницах эти широко распространенные умонастроения не просто «нашли выход» (полемика с «детьми XX съезда» велась на страницах едва ли не всех изданий – от «Правды» и «Литературной газеты» до «Знамени» и «Невы»), но «Октябрь» превратился в их трибуну, полностью подчинив себя этой борьбе. Говоря о массовом сознании дооттепелыюй эпохи, исследователи справедливо используют понятия «стихийный», «спонтанный» сталинизм. Но сталинизм, пройдя горнило оттепели, стал иным. Когда речь идет о «ресталинизации» в брежневскую эпоху, нельзя не учитывать новых контекстов явления. «Ресталинизация» не была простым возвращением к прошлому (да и не могла быть таковым). Сама потребность в ней диктовалась глубинными изменениями массовой психологии, которые, может быть, не столь очевидны, сколь несомненны. Роль кочетовского «Октября» в процессе становления «новой ортодоксии» (при очевидной оксюморонности этого понятия) огромна.

Схема, в которой традиционно описываются положение и позиция «Октября» в эпоху оттепели, сложившаяся тогда же, предельно проста: с одной стороны, либеральный «Новый мир» (отчасти – «Юность»), с другой – «Октябрь», возглавивший травлю Александра Твардовского и возглавляемого им «Нового мира», идущего в авангарде советского либерализма 60-х годов. На простоте этой схемы воспитывалось не одно поколение советской интеллигенции, всякая попытка взглянуть на ситуацию извне (как в известной оценке Александром Солженицыным борьбы тех лет, когда писатель, ставший знаменем «Нового мира», не мог уразуметь природы расхождений между членом ЦК КПСС А. Твардовским и членом Центральной Ревизионной Комиссии КПСС Вс. Кочетовым) расценивалась по меньшей мере как кощунственная. Причем Солженицын вышел из «Нового мира», а не из «Октября», что нарушает известную схему, согласно которой национализм логически должен вытекать из сталинизма. Из кочетовского «Октября» не родилось ничего – никто и не хотел впоследствии признавать своего родства с ним. Скажем, «Молодая гвардия» или «Наш современник» эпохи «застоя» считали себя определенно фрондирующими изданиями, а «Наш современник» постоянно доказывал свою преемственность от «Нового мира». Никто не хотел быть запятнанным откровенной сервилыюстыо «Октября». Ортодоксальная советскость «Нашего современника» или «Молодой гвардии» эпохи начала перестройки была рождена лишь цензурной невозможностью открытого национализма. Как только преграда эта была устранена, реальная позиция, отстаиваемая этими журналами, стала очевидной.

Позиция «Октября» была концом советскости. Она была прежде всего антилиберальна, но из нее не было пути (самого естественного) и в национализм (заметим попутно, что путь Солженицына от оттепелыюго либерального «Нового мира» к национализму (хотя, разумеется, просвещенному) – совершенно реальный путь). В этом смысле позиция «Октября» была абсолютно тупиковой – из нее не было пути никуда. Можно сказать, что она была тупиково-советской. И в этом смысле кочетовский «Октябрь» являет собой уникальный феномен не только в истории советской литературы, но и в истории развития отечественной общественной мысли в XX веке – не менее уникальный, чем позиция «Нового мира» времен А. Твардовского.

Оживление традиционной схемы произошло с началом перестройки, отличавшейся тем же противостоянием («Огонек» против «Нашего современника» и «Молодой гвардии») и мыслившейся поначалу как возрождение шестидесятнических идеалов в их борьбе с советской ортодоксией. А конец былой простоты связан с концом перестройки, когда рамки советского либерализма и советской ортодоксии были быстро преодолены. В конце перестройки шестидесятничество исчерпало себя, ее конец означал выход в «плотные слои атмосферы» мирового мифотворчества, возвращение в жесткую мировую историю (отсюда – актуализация исходных национальных мифов) из детского шестидесятнического мифа.

Разумеется, в постоттепельную эпоху в официальной истории советской литературы противостояние «Нового мира» и «Октября» всячески умалчивалось, поскольку было прямым напоминанием об «эпохе культа личности» и хрущевской оттепели; в официальном освещении весь накал тогдашней идеологической и литературной борьбы нивелировался и оставался в постоянном подтексте.

На Западе, напротив, «Новый мир» был канонизирован, ему было посвящено множество диссертаций, книг и статей, сохранивших «страницы героической борьбы» либеральной советской интеллигенции с коммунистическими ортодоксами в 60-е годы и фактически законсервировавших миф об абсолютности этого противостояния. Разумеется, из внесоветской ситуации уже была отчетливо видна идеологическая ограниченность новомирской позиции. Не раз раздававшиеся упреки в адрес «Нового мира» (особенно со страниц эмигрантской печати) в непоследовательности, «в половинчатости и недостаточной твердости, в том, что они, руководствуясь тактическими соображениями, не шли, что называется, ва-банк и вместо генерального наступления вели позиционные, маневренные бои с бюрократией»³, не должны вводить в заблуждение. Конечно, позиция «Нового мира» была во многом зависима от цензурных условий. Можно утверждать, что во второй половине 60-х годов это уже борьба со связанными руками. Но и требовать от журнала Твардовского призывов к свержению советской власти – такой же абсурд, как критиковать «Октябрь» справа – за то, что он не требовал вернуть Берию и засадить либералов в лагеря. Оба журнала оставались внутри своей эпохи, оба они были разными ликами одной идеологической ситуации. Ортодоксия «Нового мира» была лишь в том, что он апеллировал к революционным идеалам-мифам (перечитывая классику, Плеханова, Луначарского или Воронского), а «Октябрь» – к советским, то есть постреволюционным. Между двумя этими системами сложились отношения притягивания- отталкивания. Но заслуга в демистификации этой разницы, которая традиционно мыслилась как «прямая преемственность», принадлежит в равной мере и «Новому миру», и «Октябрю».

Эти отношения могут быть поняты только в случае учета второй – «октябрьской» – стороны в этой борьбе. Поскольку же эта вторая сторона никогда не учитывалась, иногда создается впечатление, что «Новый мир» воевал с какими-то миражами, ветряными мельницами. Между тем обе стороны занимали полноценные идеологические позиции. Бессмысленно упрекать «Новый мир» в том, что он не пошел «левее», а «Октябрь» – «правее». Рамки их борьбы в 60-е годы были рамками, а точнее – границами новой советскости. Это была действительная «линия фронта обострившейся идеологической борьбы».

Здесь важен не только историко-литературный контекст. Следует учитывать, что шестидесятничество было не только советским, но и европейским явлением, оформлением общеевропейского кризиса в посттоталитарную эпоху, приведшим к глубоким изменениям как в западной, так и в советской интеллектуальной среде. Без опыта шестидесятничества культурные изменения во второй половине XX века вообще непредставимы. Собственно советское шестидесятничество привело к радикальному изменению советской культуры, вся история которой после 60-х годов может быть осмыслена как продолжение (то открытое, то подспудное) той борьбы, которая рождена была XX съездом, она оказала влияние и на советскую культурную политику, прямым ее следствием стали диссидентство, самиздат, тамиздат и т. п. Упреки в ограниченности шестидесятничества по меньшей мере неисторичны. Следует вполне осознать, что без опыта 60-х годов никакое изменение ситуации в Советском Союзе и в мире было бы невозможно. Но следует учитывать и то, что шестидесятничество – сложный сплав. Это, условно говоря, продукт не только «Нового мира», но и «Октября».

Шестидесятничество – прежде всего социальный и исторический миф. Но в ряду других мифов (куда более грозных и кровавых) шестидесятничество слишком идеально, чтобы не просто сохраниться, но – выжить. Судьба этого незаконного ребенка XX века, «эпохи войн и революций», это судьба его политического эквивалента – левого либерализма.

Принципиальная новизна советской историко-литературной ситуации 60-х годов состоит в том, что впервые после 20-х годов возникли и реализовались реальные предпосылки литературной и идеологической борьбы, обусловленные кризисом советской модели сталинского образца. При этом было бы большим упрощением полагать (а такой взгляд сложился в традиционной советологии; согласно ему, советская идеологическая доктрина – это нечто статичное и принципиально не изменяющееся), что «Новый мир» как-то боролся с властью. Здесь не учитывается, что советская идеологическая доктрина принципиально релятивна и динамична (в ней сочетаются на равных противоположные, казалось бы, вещи: и «патриотизм» – хорошо, и «интернационализм» – хорошо, и «буржуазный национализм» – плохо, и «безродный космополитизм» – плохо; и «революционная романтика» – хорошо, и «правда жизни» – хорошо, и «очернительство» – плохо, и «лакировка» – плохо). В нужный власти момент один из полюсов актуализируется, другой переводится в пассив, чтобы в нужный момент всплыть. В результате такой сверхдиалектичности система была приспособлена к поистине бесконечным мутациям. Хрущевская эпоха характеризуется расслаблением идеологической кристаллической решетки. Так происходило в советской истории каждый раз, когда разгоралась внутрисистемная борьба (20-е годы, оттепель, перестройка). В этот момент резко ослабляется возможность для власти регулировать социальную аксиологическую шкалу, и актуализировать разные полюса можно было самостоятельно, довольно цинично и в своих интересах спекулируя на растерянности власти и своей идеологической бесконтрольности. В этот момент можно апеллировать то к одной, то к другой идеологической установке, все время оставаясь в позе полной лояльности (такая ситуация сложилась в недавнюю перестроечную эпоху, когда двумя официальными ликами власти были главные идеологи ЦК КПСС Александр Яковлев и Егор Лигачев, а Горбачев как бы соединял в одном лице оба начала: горячий инициатор реформ был столь же горячим сторонником «социалистического выбора»). Оба лика принадлежат между тем к одной культурной парадигме – это различные тактики единой стратегии – стратегии власти, возникновение их диктовалось логикой самосохранения.

«Новый мир» и «Октябрь» в равной мере сохранялись в рамках этой парадигмы: оба полюса в равной мере являлись новыми ликами власти. Их и можно описывать в поистине бесконечной системе советских оппозиций – «социалистические завоевания» («Октябрь») и «движение вперед» («Новый мир»), (в литературной схеме) «традиции» («Октябрь») и «новаторство» («Новый мир»), (в последних советских категориях) «социализм…» («Октябрь») «…с человеческим лицом» («Новый мир») и т. д. Однако впервые в условиях идеологического монополизма борьба приняла открытый характер. Причем голос власти озвучивала теперь не официальная печать (в лице газеты «Правда» или журнала «Коммунист»), а литературная. Борьба эта не выглядела как борьба власти с кем-то внешне противостоящим ей, но как борьба внутри системы, что особенно ясно видно в постсоветской исторической перспективе. А «Новый мир» и «Октябрь» в равной мере апеллировали к «чистоте социалистических идеалов».

«Новизна» позиции «Нового мира» (мало чем отличавшаяся, впрочем (за исключением политических реалий – «культ личности», репрессии, реабилитация и т. д.), от позиции «Красной нови» времен А. Вороиского, к которому «Новый мир» постоянно апеллировал) должна была быть оттенена не только прошлым, но и настоящим. Именно таким фоном и стал кочетовский «Октябрь». Оба журнала как бы подпитывали друг друга, отталкивались один от другого в своей многолетней полемике. «Новый мир» так же непредставим без своего антипода, как и «Октябрь» без «Нового мира».

Еще в 1954 – 1956 годах (когда главным редактором журнала был М. Храпченко) на страницах «Октября» печатались Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко, Л. Мартынов, хотя фаворитами поэтического отдела журнала остаются В. Луговской, В. Боков, С. Щипачев. Традиционно безлика проза «Октября», где фигурируют персонажи уходящей эпохи – А. Коптяева, Е. Катерли, М. Бубеннов, С. Бабаевский, Г. Коновалов; здесь печатаются бесконечные «романы- чулки» – «Сотворение мира» В. Закруткина, «Битва в пути» Г. Николаевой, «Перекоп» О. Гончара, хотя авторами «Октября» в это время были Ю. Казаков, Б. Можаев, Ч. Айтматов. Вернувшийся к руководству журналом в конце 1957 года Федор Панферов так рассуждал о прозе: «Какую же литературу, главным образом роман… требует от нас современный читатель?.. В былые времена читающие люди исчислялись лишь тысячами; у обеспеченного читателя незанятого времени было невпроворот. Литературу читали и «около варки варенья», вроде леденцы сосали, и тогда в ходу были пухлые романы типа Данилевского, Мордовцева, Загоскина и т. д. Ныне наш многомиллионный трудовой читатель подобной пухлятины читать не будет: у него на такое нет ни времени, ни интереса. Ему надобен роман по идейности насыщенный, по форме сжатый»⁴. Тем не менее именно эта «пухлятина» осталась едва ли не главным признаком прозы «Октября» на протяжении всех 60-х годов.

Отличительная особенность критики «Октября» в это время – поистине удивительное умение не говорить о существенном, избегать разговора на горячие литературные темы, не затрагивать кипящих вокруг споров и идеологических проработок, писать о писателях периферийных и «безопасных». Из номера в номер журнал печатает «литературные портреты». Среди персонажей – Г. Марков, Н. Задорнов, С. Орлов, М. Шагинян, Э. Капиев и другие вполне «благополучные» писатели, о которых сообщалось, что они «прошли большой путь в советской литературе», рассказывалось об их «служении партии и народу» и других подробностях творчества.

Бесконечные статьи о классике также отличались удивительной безактуальностью, в них бесполезно Искать какие-то аллюзии, исторические параллели, какой-то «выход в современность». Когда просматриваешь эти статьи, замечаешь, что они подобраны таким образом, чтобы никакой актуальный смысл не мог быть в них найден и чтобы отдел критики был «заполнен» чем-нибудь совершенно нейтральным, что закладывалось уже в самих темах (например, С. Машинский «С. Т. Аксаков и русский театр» (1959, N 5) или Н. Богословский «Ранний Чехов» (1960, N1) и др.). Они носят, как правило, отвлеченно-академический характер и могли бы быть успешно помещены в каких-нибудь академических сборниках. Это была установка, противоположная той, какую избрала иовомирская критика, – все статьи «Нового мира» о классике почти непременно несли некий актуальный смысл (будь то литературная борьба в XIX веке или русский театр), были спроецированы на современность. Специфика состоит в том, что «Новый мир» провоцировал борьбу и полемику, а докочетовский «Октябрь», напротив, пытался увильнуть от всех этих споров.

Публицистика «Октября» остается наиболее мобильным отделом, всегда быстро откликаясь на последние партийные установки. Когда Хрущев заговорил о необходимости «усиления антирелигиозной пропаганды и материалистического воспитания», в «Октябре» тут же появляются рубрики о современной науке;

1. Так, в 1954 году «воля» Ф. Панферова вошла в противоречие с «со-. циальным заказом»: он был снят со своего поста и весь состав редакции был заменен. Это произошло после того, как в «Октябре» были напечатаны заметки Петра Вершигоры, в которых автор выступал за правдивое изображение партизанского движения во время второй мировой войны (1954, N 5). Однако спустя три года Ф. Панферов вернулся в редакторское кресло. И до и после этого (во время войны и затем, после своего возвращения в журнал в 1957 году) Панферов, впрочем, вдруг выказывал «норов». (См.: В. Фролов, Федор Панферов в журнале «Октябрь». – «Вопросы литературы», 1990, N 9.)[↩]
2. См. подробнее: Евгений Добренко, Метафора власти. Литература сталинской эпохи в историческом освещении, Мюнхен, 1993, с. 318 – 363.[↩]
3. Сергей Чупринин, Позиция. Литературная критика в журнале «Новый мир» времен А. Т. Твардовского: 1958 – 1970 гг – «Вопросы литературы», 1988, N 4, с. 31.[↩]
4. Федор Панферов, Что такое современность? – «Октябрь», 1958, N 11, с. 146, 147[↩]