С. Л. Фокин. «Русская идея» во французской литературе XX века

Профессор С. Фокин, заведующий кафедрой лингвистики Санкт- Петербургского государственного университета экономики и финансов, известен своими монографиями и статьями по французской литературе и философии XX века. На первой странице новой книги автор оговаривается: «Речь пойдет не о привычном толковании понятия, почти обязательно включающем размышления о пресловутой загадке славянской души, не о серебряном веке с русскими философами и дягилевскими балетами и не о провидении поэтов, почуявших неотвратимость «возмездия» и, подобно Ницше, заметивших, что они «танцуют на краю бездны»».

Бездна в книге С. Фокина, может быть еще более опасная, чем бездна истории, – это бездна духа. Это тот революционный миф, который стал особенно притягательным в 1920 – 1930-е годы. Порожденный реальностью Первой мировой войны и наступлением фашизма, он далеко выходит за рамки времени, обозначенного в книге. Автора особенно интересует мировоззренческий сдвиг, при котором политика начинает заменять религию. Ведя генеалогию этого процесса с Великой французской революции, С. Фокин выводит плеяду художников, для которых воображаемый мир становится более жизненным, чем мир физически данный.

Творцами революционного мифа предстают Поль Валери и Андре Жид, Андре Мальро и Дрие ла Рошель, Андре Бретон и Жорж Батай, Морис Бланшо и Луи Фердинанд Селин, Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар. В паре с Альбером Камю появляется Борис Пастернак, доводя число героев книги до сакрального – двенадцать. Каждому из «апостолов» посвящена не просто отдельная глава, а рассказ о самостоятельном аспекте мифотворчества.

Мысль о призрачности «духовно-политического образования» советского общества, но и о притягательности этого призрака – один из главных стержней книги. В главе об Андре Жиде речь идет о скрещении пути писателя с «путем русского коммунизма». «Дневник» Жида запечатлевает почти религиозный пыл «новообращенного» и горечь разочарования. Следы этого процесса – в семантике «Дневника», словарь которого заимствован из религиозной сферы. Обращение, проповедование, паломничество, исповедь, уединение, отлучение, отступничество – не случайные термины автора «Яств земли». Они напоминают и о строгом протестантском воспитании Жида, и о том внутреннем горении, с которым он менял прежние идеалы на революционную веру. Об опасности такой замены проницательно писал современник и оппонент Жида католик Франсуа Мориак.

Но и далекий от христианства Андре Мальро спустя десятилетия после «красных тридцатых» в эссе «Черный треугольник» как закономерность приводит триаду: воля к достижению цели, ее применение, ее конечная цель. Крах наступает на третьем витке, ибо сила и решительность сами по себе не определяют смысла существования. Освобождение от этики любви чревато угрозой коловращения (заложенного в фонетике и в этимологии слова revolution). Романное мышление Мальро, по мысли С. Фокина, отличается склонностью к опоре на реальный факт при вольном обращении с широким историческим материалом. Подобный ход напоминает о поэтике романтизма с тем отличием, что у Мальро речь идет о жгучей современности. Так, в «Завоевателях» действие развивается с 25 июня по 11 августа 1925 года. От момента публикации его отделяет менее трех лет. Достоверность усиливается тем, что писатель рассказывает о событиях, в которых лично участвовал. И все- таки роман Мальро не документальное повествование, хотя даже Лев Троцкий принял его за хронику китайской революции. Мальро допускает сознательные неточности в обозначении места и времени, как это вообще свойственно манере писателя. Он творит миф о революции, в котором главную роль играет русский революционер Бородин. Мастер закулисной интриги, посланник Сталина, Бородин долгое время рассматривался как мифический герой, образец революционной стойкости. Л. Троцкий ассоциировал его с самим Сталиным. Одну из проницательных рецензий на роман написал Ж. Батай, заметивший, что дело не в выборе прообраза, а в целях, которые ставит перед собой революция, совершающаяся не ради достижения власти: «Это ценность, позволяющая жить, надеяться и, если потребуется, жестоко умирать». В такой трактовке мысль Мальро совершает круг, напоминающий о «смыслоутрате» (термин С. Великовского). В «Бунтующем человеке» Камю прочерчивается та же мысль: бунт закрепляется в тоталитаризме.

Одна из самых интересных глав книги посвящена Жоржу Батаю. До работ С. Фокина Батай у нас был практически неизвестен. И причиной тому политическая позиция Батая, его близость к Борису Суварину, знавшему Ленина и исключенному из большевистской партии в середине 20-х годов. Организованный Сувариным в эмиграции «Кружок Маркса – Ленина» и его печатный орган «Социальная критика» становятся политической трибуной Батая. Разоблачения советской системы оказываются тем разрушительнее, что они ведутся изнутри с позиций марксизма. Батай делает самый убийственный шаг – сближает тоталитарные системы Германии и России. Сближение это идет не в привычном русле поисков истоков в экономической сфере. Батая интересует психологическая структура фашизма. Именно так называется его программная статья в журнале Суварина. Переворачивая с ног на голову положение о базисе и надстройке, Батай доказывает, что глубинная сущность фашизма лежит в области общественной психологии и религии. Согласно его мысли, социум представляет собой нечто однородное и предопределяется «наличием в нем интеграции индивидов в систему». Порядок обеспечивается традиционными формами религии, науки, общественными организациями, политикой господствующих социальных групп. Но само наличие однородного подразумевает вхождение инородного, постоянно угрожающего порядку. Это асоциальные элементы – преступники, проститутки, люмпен-пролетарии, тайные религиозные и политические объединения. Существование инородного не поддается строго научному объяснению, приближаясь к категории бессознательного. Так, в инородном вызревает фашизм, который затем переходит в сферу государственного, однородного. Батай выдвигает идею саморазрушения, пожирающего любые революции. Мера не может быть жизненной там, где господствует «безрассудная трата».

Но и урегулированная обществом, устоявшаяся жизнь тоже не приносит человеку счастья. «Идиллия» в новелле Мориса Бланшо уже не столько революционный миф, сколько пародия на него, антиутопия. Человек, попавший в страну всеобщего счастья, «чужак» вынужден или жить «вперемежку», или погибнуть. Не случайно Бланшо был любителем и знатоком Кафки.

Литературный вымысел подкреплен у С. Фокина материалами биографическими. Такова глава о злоключениях Селина в Ленинграде. Обласканный советской властью, а затем надолго вычеркнутый из отечественного литературного обихода, Луи Фердинанд Селин – не функция, не марионетка. С. Фокину приходится домысливать эпизоды и даже создавать собственную гипотезу «обращения» и «отречения» Селина. Появление в главе о Селине персонажа романа Мальро – таинственного Бородина дает главе странную, почти призрачную перспективу. С. Фокин прибегает к романтическим приемам сюжетосложения – с нарушением логики, тайнами и даже собственными домыслами, которые, однако, не объясняют пагубности пути талантливого художника к антисемитизму и фашизму. «Меа Culpa» Селина остается в главе лишь декларацией. Покаяние автора «Путешествия на край ночи» просматривается лишь в общей концепции книги – опьянение идеей всеобщего братства гибельно для художника и требует покаяния, от которого не спасает даже смерть, как происходит с Дрие ла Рошелем, фактически выбравшим самоубийство.

В жанре биографических заметок написаны главы об А. Камю, Ж. П. Сартре, С. де Бовуар. В первом случае это переписка Камю с Пастернаком. В событийную канву главы помещена заметка о переводе писем Пастернака к Камю. Ее идеологический сюжет – переход Камю от эстетики бунта к эстетике любви. Проблематика «Доктора Живаго» созвучна творчеству Камю, а Пастернак в «Постороннем» открывает, что «чувственность оказывается тупой и беспомощной… Она нуждается в сострадании». Пастернак прочитывает Камю в свете идеи любви.

«Недоразумение в Москве» Симоны де Бовуар – эпизод автобиографии, которой придан смысл философского дневника, трактующего отношение мужчины и женщины, Востока и Запада. Для Сартра последнее путешествие в СССР – не факт биографии, а странствие в поисках смысла. Симона де Бовуар глядит на Сартра глазами «другого». Каждый находит то, что ищет. Сартр «поражен национальным эгоизмом русских», Симона де Бовуар – трагической несовместимостью мужчины и женщины.

Сложный идеологический текст опирается на тщательно прописанный документальный фон, придающий достоверность проводимой автором идее. Мы узнаем, что герой романа Мальро Бородин – вовсе не вымышленный персонаж, имевший прообразом Сталина, как полагал Лев Троцкий, а ответственный работник Коминтерна Марк Маркович Грузенберг, советник вождя китайской революции Сунь Ятсена. Интересные материалы приведены о влиянии на Андре Жида его дяди Шарля, выдающегося экономиста, развивающего идеи кооперативного движения, близкие воззрениям Чаянова. А пощечина, которую дал Андре Бретон Илье Эренбургу накануне Первого съезда советских писателей, ложится тенью на самоубийство писателя Кревеля. Даже последние, наименее прописанные главы о русской спутнице Сартра и о ревности Симоны де Бовуар не остаются в сферах только интимных. Как и детали личной жизни Жида, его отношений с Мадлен Рондо и Элизабет ван Рисенберг, они ведут к идее бессемейного общества в России, извечной зависимости женского начала.

В талантливой книги литературоведческий анализ соседствует с политическими пассажами и с мемуарно-эпистолярными эссе. Многоплановая картина французской литературы XX века скреплена мыслью о зависимости писателя от революционного мифа, который они творят и за который так дорого платят.

З. КИРНОЗЕ

г. Нижний Новгород