Почвенничество и федерализм. А. П. Щапов и журнал «Время»

I

В начале августа 1859 года, по возвращении из сибирской ссылки в Тверь, а затем и в Петербург, Достоевский остановился дней на десять в Казани. Озабоченный главным образом получением от брата Михаила денег, необходимых для продолжения путешествия, в древней татарской столице Федор Михайлович замечает только «дороговизну нестерпимую»¹ и проводит время в городской библиотеке. Вероятно, из сферы его внимания ускользает местная культурная жизнь, где довольно важную роль тогда начинал играть 28-летний профессор Духовной академии, сибиряк по происхождению, Афанасий Прокофьевич Щапов.

В необыкновенно либеральной для тех времен казанской культурной среде все большее внимание привлекали щаповские теории об образовании Древней Руси путем постепенного освоения земель свободными крестьянами-колонизаторами. При полной самобытности областных общин, связанных лишь культурным и хозяйственным влиянием монастырей, создалась, по мнению молодого бакалавра, русская земля как конфедеративный союз, управляемый сетью народных советов, от мирской сходки местных сельских общин (и от думы или веча в городах) до общерусского земского собора как «совета всей земли». По мере того как изначальное «общинно-демократическое народосоветие» (термин И. Т. Посошкова) постепенно вытеснялось централизацией бюрократического государства, хранителем древних традиций (в форме религиозного предания) стал, по мнению Щапова, раскол.

Если бы, прогуливаясь около двухэтажного каменного дома, который и сейчас стоит на углу Арской и Академической улиц, Достоевский познакомился тогда со Щаповым, он узнал бы, может быть, что своеобразная смесь плебейского бунтарства, апокалипсического мистицизма и федеративно-демократических лозунгов, характеризующая взгляды Щапова, имела корни, не такие уж далекие от его собственных. Распространением в Казани социально-религиозных утопий в духе Фурье и Сен-Симона занимались с 1847 года братья Бекетовы, соседи Достоевского по квартире и его товарищи по социалистическим кружкам в середине 40-х годов².

Несомненна и связь щаповских исторических воззрений с теориями Герцена о русской общине как ядре новых производственных отношений и будущего политического устройства, основанного на местном самоуправлении. «Дело вовсе не в том, чтоб раз в году собраться, выбрать депутата и снова воротиться к страдательной роли управляемого, – пишет Герцен уже в «Письмах из Франции и Италии», очевидно под влиянием анархо-федерализма Прудона. – Надобно было основать всю общественную иерархию на выборах, надобно было предоставить общине избрать свое правительство, департаменту свое; надобно было уничтожить всех проконсулов, получающих священный сан от министерского помазания; тогда только народ мог бы действительно воспользоваться правами и, сверх того, дельно избрать своих центральных депутатов»³.

Те же самые лозунги звучат в двух важнейших документах, напечатанных в «Колоколе»: в платформе будущей «Земли и воли»»Что нужно народу?», написанной Огаревым, где тема самоуправления трактуется преимущественно в связи с налоговым правом⁴, и в «Ответе «Великоруссу»» (предположительно – Н. А. Серно-Соловьевича), отстаивающем «право народа на землю <…> и свободный союз областей»⁵. Напечатана в Лондоне и известная прокламация Н. В. Шелгунова «К молодому поколению» (распространялась в Петербурге в сентябре 1861 года), где читаем: «Мы хотим развития существующего уже частью в нашем народе начала самоуправления <…> Наша сельская община есть основная ячейка, собрание таких ячеек есть Русь»⁶. Характерно, что и самый радикальный революционный призыв тех лет, «Молодая Россия» П. Г. Заичневского, требует «изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей»⁷.

Не только Щапов, но и другой историк, чрезвычайно ценимый в левых кругах, – Н. И. Костомаров придерживался теории об исконно русском федеративно- вечевом строе. «Моя идея о том, что в удельном строе Руси лежало федеративное начало, – признался украинский историк, – хотя и не выработалось в прочные и законченные формы, заставляла подозревать – не думаю ли я применять этой идеи к современности и не основываю ли на ней каких-нибудь предположений для будущего»⁸. Популярность таких идей была столь велика, что историк П. В. Павлов в своей знаменитой речи «Тысячелетие России» на литературно-музыкальном вечере 2 марта 1862 года (в котором принял участие и Достоевский чтением «Записок из Мертвого дома») счел нужным специально от них дистанцироваться: «В продолжение целого тысячелетия Россия была рабовладельческой страной. Несправедливо видеть в союзной, удельно-вечевой Руси общество вполне свободное»⁹.

II

Тема федерального самоуправления проникает достаточно рано и в группу культурных деятелей, сгруппированных вокруг журнала «Время» и известных под названием «почвенников».

С первого взгляда почвенничество представляет собой разнородное и эклектичное явление, союз личностей, соединенных только одним участием в издательских предприятиях братьев Достоевских, но идеологически глубоко чуждых друг другу: несмотря на посредническое влияние Достоевского, в период расцвета движения (1861 – начало 1863 года) публицисты позитивистского склада вроде А. Разина имеют мало общего с неославянофилами типа Ап. Григорьева и Н. Н. Страхова¹⁰. Тем не менее у почвенников оказывается по крайней мере одна общая идеологическая черта: неприятие сословно-бюрократического централизма как несвойственной для России политической системы и упор на необходимость культурного, а в перспективе и политического самоутверждения освобожденных от сословных перегородок народных масс.

Призыв к свободной самодеятельности общественного организма ведется у почвенников по различным линиям: ссылки на политическую экономию и на социологию позитивистского толка, с одной стороны, а с другой – идеализация изначального стремления к вольности, к свободному самоуправлению, якобы органически присущего русскому народу. Несмотря на неоднородность идеологических предпосылок, политическая перспектива, указанная всеми почвенниками, одинакова: местное самоуправление, децентрализация, основанная на межсословных учреждениях. Таким образом, внимание и сочувствие со стороны почвенников к щаповским теориям о земско-областном характере русского исторического развития – вполне естественное явление, тем более что сам Щапов оперирует научными инструментами крайне эклектичного характера: от географического детерминизма до романтической идеи «духа народного, творящего историю»¹¹.

Не случайно и то, что первым почвенником, обратившим внимание на Щапова, является единственный представитель движения, обладающий основательным историографическим образованием, – ученик М. Погодина и в юности друг С. Соловьева Ап. Григорьев. Уже к середине 50-х годов будущий сподвижник Достоевского внимательно следит за спорами между представителями разных моделей развития русской истории, признавая в них ключевой момент для будущего возрождения национального самосознания. С самого начала основным противником выступают «родовики», то есть историки «государственной школы», и их апология бюрократического централизма как созидательного момента по отношению к пассивной народной массе, погруженной в косность «родового быта».

Сам Григорьев в письмах к В. П. Боткину от апреля 1856 года¹² объявляет себя «общинником», то есть приверженцем спонтанного и «органического» народного творчества, как в культурной, так и в общественной сфере. Но для выработки развернутого «общинного» (или «пра- почвеннического») истолкования русской истории необходимы научные авторитеты. Погодин И И. Д. Беляев, которых чрезвычайно ценил Григорьев, выглядели методологически устаревшими на фоне новейшей русской истории, почти полностью находившейся под влиянием «родовиков», а сами славянофилы были приемлемы лишь частично, из-за того, что они опирались исключительно на крестьянскую патриархальность, из-за неприятия ими секуляризованной культуры в целом и превозношения ими допетровской Московии: уже в письме к Погодину от января 1856 года Григорьев отвергает новорожденный славянофильский орган «Русская беседа», как «журнал Троицкой лавры и проч.», и противопоставляет ему свое собственное направление – «народность демократическая и прогрессивная»¹³.

Не феодальное государство XVII века, но областной федерализм эпохи уделов Григорьев выделяет как исконно русскую политическую традицию, временно прерванную татаро-московско-петербургским деспотизмом. В статье 1859 года, целиком посвященной опровержению методологических и идеологических предпосылок «Русской истории» С. Соловьева, Григорьев устанавливает период, являющийся как бы парадигмой «органической» модели развития, к которой русская государственность циклически возвращается: «Была минута, когда все это, до сих пор еще старой задержавшеюся жизнию живущее стихийное – развивалось само из себя – мучительными, но блестящими борьбами выработывало из себя и для себя свой центр. Эта минута есть XII век и начало XIII…»¹⁴ Через пару лет критик подтверждает эту позицию, упрекая Карамзина в том, что он «не понял федеративной идеи, блестящую минуту развития которой представляет наш XII век и которую, без «попущения» божия в виде татар, ждало великое будущее, не понял городовой жизни и значения князей как нарядников»## Григорьев А. Народность и литература // Время. 1861. N 2. См. также:

1. Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30 тт. Т. 28/1. Л., 1985. С. 362 (далее: ДС). На самом деле, в предшествующем двухлетии цены товаров первой необходимости почти удвоились в Казанской губернии, что привело к резкому ухудшению жизненных стандартов разночинной интеллигенции и университетских студентов недворянского происхождения. Видимо, это и являлось причиной идеологической радикализации в данной социальной среде (см.: Вульфсон Г., Бушканец Е. Общественно-политическая борьба в Казанском университете в 1859 – 1861 годах. Казань, 1955; Вульфсон Г. Н. Разночинно-демократическое движение в Поволжье и на Урале в годы первой революционной ситуации. Казань, 1974).[↩]
2. См.: Поддубная Р. Н. Бекетовско-майковский круг в идейных исканиях Достоевского 1840-х годов // Освободительное движение в России. Вып. 8. Саратов, 1978; Вильфсон Т. Н. Братья по духу. Питомцы Казанского университета в освободительном движении 1840 – 1870-х гг. Казань, 1989. Важную роль в применении социально-утопических теорий к истории русских религиозных движений сыграл Г. З. Елисеев: с 1845 по 1854 год будущий сотрудник «Современника» преподавал историю церкви в Казани и «стал чаще поговаривать о важности в русской истории народного элемента» (цит. по: Знаменский П. История Казанской духовной академии. Т. 3. Казань, 1892. С. 278). Сам Щапов, который учился у него в 1852 – 1854 годах и занимал впоследствии его место в Духовной академии, признавал его решающее влияние на студентов (см. письмо Щапова к Елисееву от 24.12.1872 // А. П. Щапов в Иркутске. Иркутск, 1938. С. 77).[↩]
3. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. 5. М, 1955. С. 162. Текст этот впервые включен в издание писем 1854 года, но был составлен уже в конце 1848-го.[↩]
4. См.: Революционный радикализм в России: век девятнадцатый / Под ред. Е. Л. Рудницкой. М., 1997. С. 114.[↩]
5. Там же. С. 119.[↩]
6. Там же. С. 103.[↩]
7. Там же. С. 146.[↩]
8. Автобиография Н. И. Костомарова. М., 1922. С. 272 – 273.[↩]
9. Материалы для истории революционного движения в России в 60-х гг. / Под ред. В. Богучарского. СПб., б./г. С. 52. Скептицизм по поводу превратившихся в общее место щаповских теорий выразил и И. С. Тургенев в ходе известной полемики с Герценом: «В течение лета я потрудился над Щаповым (истинно потрудился!) – и ничего не изменит теперь моего убеждения. Земство – либо значит то же самое, что значит любое односильное западное слово – либо ничего не значит – и в щаповском смысле непонятно ровно ста мужикам изб ста» (письмо от 26.09 (08.10).1862).[↩]
10. Расхождения болезненно ощущались и некоторыми почвенниками: ср. письма Ап. Григорьева из Оренбурга с июня 1861 по март 1862 года (Григорьев А. Письма, М, 1999. С. 250 – 276).[↩]
11. Щапов А. П. Великорусские области и смутное время (1606- 1613) // Отечественные записки. 1861. N 10; его же. Сочинения. В 3-х тт. Т. 1. СПб., 1906. С. 648.[↩]
12. Григорьев А. Указ. изд. С. 107 – 112.[↩]
13. Григорьев А. Указ. соч. С. 97. Отмежевание от традиционного славянофильства, как направления «теоретического», «узкого», «барского» и неспособного ответить вопросам современности, станет общим местом в 60-е годы как для Григорьева, так и для Достоевского (см.: Григорьев А. А. Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой. Граф Л. Толстой и его сочинения. Статья первая // Время. 1862. N 1; ДС. XIX. С. 57 – 66). Неоднозначно и отношение Щапова к славянофильству (см.: Аристов Н. Жизнь Афанасия Прокофьевича Щапова //Исторический вестник. 1882. N И. С. 296 – 297). [↩]
14. Григорьев А. Взгляд на Историю России, соч. С. Соловьева // Русское слово. 1859. N 1. С. 14.[↩]