Русский классицизм как историко-литературная и эстетическая проблема

Почему можно объявить русский классицизм «проблемой»? С каких пор он снова стал предметом споров? И что же, собственно, в нем проблематичного? Для ревнителей барокко¹ самое понятие русского классицизма является научной фикцией. Сторонники существования «просветительского реализма» в русской литературе XVIII века изымают из классицизма все, что, по их мнению, не укладывается в очень жесткую ими же созданную схему². Так обходятся с классицизмом специалисты. В более широких литературных кругах по отношению к классицизму существует твердо укоренившееся предубеждение. Классицизм, по мнению многих, – это какая-то особая форма насилия над художеством, это принудительные правила для писателя, это система затверженных законов и общепризнанных обязательных образцов. Классицизм чужд интересам личности и даже самой идее личности, он полностью подчиняет частное – общему, особенное – видовому, личность – целому. Более того, когда мы обращаемся к классицизму, нас заранее предупреждают, что к нему нельзя применять общие эстетические мерки, взятые из практики литературного движения XIX – XX веков; Тем самым даже те, кто не считает классицизм капризным «зигзагом» русского литературного развития или историческим недоразумением, молчаливо признают, что классицизм можно мерить только его же собственной эстетической шкалой ценностей, ни в коем случае не допуская сопоставления ни с тем, что ему предшествовало, ни, особенно, с тем, что пришло ему на смену. Принцип исторического исследования при такой его постановке оборачивается антиисторизмом, так как у классицизма заранее отнимается какая-либо способность к эстетическому сопоставлению с другими, действительно более высокими и значительными эпохами художественного развития.

Почему же так плачевна оказалась участь классицизма? Каким образом его теоретическое понимание и практическое восприятие сошлись на общей идее эстетического «отчуждения» и невозможности сравнивать классицизм с тем, что мы сегодня считаем вполне живыми элементами нашей художественной жизни? Прав С. Тураев, когда он пишет, что легче «разгромить» классицизм Сумарокова, чем понять, почему «Сид» Корнеля совсем недавно принес славу Жерару Филиппу» ³.

В самом распространенном учебнике можно прочитать определение классицизма, которое разделяется почти всеми и как будто не вызывает ни у кого желания его изменить или уточнить. Для писателя-классициста единственный надежный источник познания мира -«абстрагирующая мысль, отвращающаяся от частного, единичного, возносящаяся в сферу чистых идей и понятий, сообщающая пестрой, неупорядоченной конкретной действительности, логическую ясность, стройный порядок алгебраических формул и геометрических чертежей» ⁴.

Так определяется эстетико-гносеологическая сущность французского классицизма, и, с небольшими оговорками, эта же характеристика переносится на классицизм русский.

Та разработка эстетических и историко-литературных проблем русского классицизма, которая осуществлена была в советской науке в 30-е годы (в первую очередь Г. Гуковский), по мнению большинства исследователей, разрешила все основные и многие частные вопросы генезиса, становления, развития и смены этого литературного направления другими в русской литературе второй половины XVIII века.

В 1940 году Г. Гуковский писал: «Русские классики считали ценным в плане идеологическом не конкретно-единичное бытие, а понятие, схему идеального или «разумного». Реальность российской общественной жизни их времени была в их сознании отрицательна в каждом единичном конкретном своем проявлении; они представляли себе конкретную реальность дурной уже в меру ее конкретной специфичности. Индивидуальное в их глазах – всегда дурно, отрицательно, так как оно отклоняется от общезначимой логической схемы.

Таким образом и теория русского классицизма могла допустить изображение конкретных реальностей – именно как отрицательного бытия» ⁵.

Таков, в сущности, и сегодня взгляд на классицизм большинства исследователей литературы XVIII века; его разделяет и Г. Макогоненко. Он пишет: «Классицизм – антииндивидуалистическое искусство. Не видя в человеке личности, эстетический кодекс классицизма растворял и личность самого писателя в общей идее отвлеченной разумности. Сумароков – создатель строго определенных жанров – развивал строго регламентированные идеи, как они начертаны в дворянском кодексе чести, который определен опять-таки чистым разумом. Поэтому эстетический кодекс классицизма исключал влияние личности писателя на создаваемые им художественные ценности» ⁶. И далее дополняет это общее определение: «В классицизме человек лишен индивидуальности, выступает персонифицированным носителем порока или разумного идеала» ⁷.

А если попытаться подойти к русскому классицизму с позиций его действительной истории? Если изучить не то, как думали теоретики классицизма о своем искусстве, а как они его действительно создавали, в реальных исторических условиях своего века, то, может быть, окажется вполне применим и к классицизму критерий личности и, следовательно, будет соблюдено основное условие современного научного анализа – указана сопоставимость классицизма с художественными явлениями других эпох не только по контрасту, но и по сходству, и классицизм в нашем сознании перестанет быть воплощенным отрицанием, а станет явлением эстетически содержательным?

Человек в представлении XVIII века, как века Просвещения, распадался на человека этического и исторического. Природа человека, понятая как его изначально добрая субстанция, противопоставлялась его атрибуту – человеку историческому, социальному. Отсюда вместо целостного представления о человеке в мире и человеке в искусстве, характерного для французского классицизма XVII века, возникает в эстетике XVIII века двойственное представление о целях, содержании и назначении искусства. Старая, как сама эстетическая мысль человечества, идея соединения в искусстве «пользы» и «забавы» приобретает в XVIII веке новый смысл и становится предметом самых острых эстетических споров. Особенную остроту эти споры получили в сфере комедии и басни, где классицизм XVII века оставил «образцы» доведенного до высочайшей степени художественного совершенства искусства комедии (у Мольера) и басни (у Лафонтена). Именно в борьбе вокруг и по поводу этих жанров наглядным образом сказалась новая, морализаторская тенденция века Просвещения в противоположность XVII веку подчинить искусство – морали, «осерьезнить» смех⁸, общечеловеческую критику заменить сословной критикой и самокритикой.

Взятая извне, не выведенная из исторического человека, а основанная на абстрактном представлении об этическом человеке, мораль не могла быть выражена языком искусства, она требовала прямого для себя выражения. «Рупорность» персонажей комедии XVIII века – лишь частное выражение тех новых условий, в которых формировался классицизм XVIII века.

Колебания между нравоучением в искусстве, прямым изложением определенной системы идей, с одной стороны, и художественным их выражением – с другой, – таково основное движущее противоречие новой литературы, которая возникла в конце 1720-х годов и просуществовала в России почти целое столетие и которую, следуя исторически сложившейся в литературе и науке традиции, мы продолжаем называть классицизмом.

Л. Кулакова отметила зарождение этих внутренних противоречий в русском классицизме уже с самого его возникновения. «…В силу особенностей русского исторического процесса история русской литературы сложилась таким образом, что идеализирующие тенденции классицизма столкнулись с тяготением к «верности природе» и обязательность изображения «природы изящной» подверглась сомнению внутри самого классицизма уже в период его становления» ⁹. К сожалению, это верное замечание не получило реализации в ее книге. И она осталась в пределах привычной схемы сумароковского классицизма.

Русский классицизм возникает и развивается в условиях абсолютной монархии, дворянской, хотя и со значительным участием бюрократии. Ни о каком социальном компромиссе или равновесии сил (союзе «помещиков» и «купцов») в России не приходится говорить даже еще в первой половине XIX века, а XVIII век – это время безусловного экономического и политического преобладания дворянства.

После революции 1905 года Ленин неоднократно напоминал своим противникам, что русский абсолютизм, русское самодержавие развивалось под воздействием конкретного содержания классовой борьбы. Он писал: «…И самодержавие, и конституционная монархия, и республика суть лишь разные формы классовой борьбы, причем диалектика истории такова, что, с одной стороны, каждая из этих форм проходит через различные этапы развития ее классового содержания, а с другой стороны, переход от одной формы к другой нисколько не устраняет (сам по себе) господства прежних эксплуататорских классов при иной оболочке. Например, русское самодержавие XVII века с боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма» и от обоих резко отличается самодержавие XIX века, вынужденное «сверху» освобождать крестьян, разоряя их, открывая дорогу капитализму, вводя начало местных представительных учреждений буржуазии. К XX веку и эта последняя форма полуфеодального, полупатриархального самодержавия изжила себя» ¹⁰.

Ленин в данной связи не говорит о причинах перехода от самодержавия XVII к самодержавию XVIII века, хотя замена боярской думы и боярской аристократии сочетанием бюрократии и служилых сословий (в первую очередь дворянства) под эгидой абсолютизма, временами даже «просвещенного», и Лениным понималась как следствие реформ, осуществленных Петром I, реформ, которые в традициях русской общественной мысли очень долго воспринимались как «переворот», как «революция сверху».

Подводя итоги того, что он называет петербургским периодом русской истории, Герцен настойчиво защищал мысль о соответствии в конечном счете петровских реформ потребностям всей нации, а не только правящего сословия. В 1857 году он писал: «Крутой разрыв со стариной оскорблял, но нравился, – народ любил Петра I, он его перенес в легенды и сказки… Бесчеловечная дрессировка Петра I и таких преемников его, как Бирон, разумеется, поселяла ужас и отвращение, но все это переносили за открывавшуюся ширь новой жизни. Так, как во Франции переносили террор.

Петровский период сразу стал народнее периода царей московских. Он глубоко взошел в вашу историю, в наши нравы, в нашу плоть и кровь; в нем есть что-то необычайно родное нам, юное; отвратительная Примесь казарменной дерзости и австрийского канцелярства не составляют его главной характеристики» ¹¹.

Петровские реформы и созданная ими официальная идеология при всей своей вполне понятной социальной ограниченности были сильны пафосом общенациональных интересов и потребностей, и, так понятые, они еще в середине XIX века, для Герцена и Чернышевского, сохраняли свое обаяние; в свою очередь русское просветительство как итог своих размышлений о петровском «перевороте» и «его последствиях для «новой России» внесло в русскую общественную мысль вполне сознательно и обдуманно идею «естественного равенства» людей; отсутствия «от природы» между ними каких-либо различий, которые являются уже результатам социальной истории.

Так впервые в историю русской общественной мысли вошла идея личности, пока что в социологическом ее толковании, как сказали бы мы сегодня, или в «философском», как предпочитали говорить в веке Просвещения. Еще в очень общем, абстрактном и не отрицающем социальную структуру выражении идея естественного равенства была первой ступенью воспитания национального самосознания на пути к демократическому пониманию личности и ее прав. Понадобилось три четверти столетия, – и у Радищева идея естественного равенства слилась с идеей равенства социального.

В литературе русского классицизма идея естественного равенства рано получила прямое и недвусмысленное выражение, стала одной из самых важных тем.

1. См.: А. Морозов, Проблемы европейского барокко, «Вопросы литературы», 1968, N 12.[↩]
2. См.: Г. П. Макогоненко, От Фонвизина до Пушкина. Из истории русского реализма, «Художественная литература», М. 1669.[↩]
3. С. В. Тураев, Исторический урок просветителей, «Филологические науки», 1967, N 3, стр. 100.[↩]
4. Д. Д. Благой, История русской литературы XVIII века, Учпедгиз, М. 1951, стр. 115.[↩]
5. Г. А. Гуковский, Проблемы изучения русской литературы XVIII в., в кн. «XVIII век», сб. 2, Изд. АН СССР, М. – Л. 1940, стр. 19.[↩]
6. Г. П. Макогоненко, От Фонвизина до Пушкина. Из истории русского реализма, стр. 108.[↩]
7. Там же, стр. 113.[↩]
8. См.: М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, «Художественная литература», М. 1965, стр. 75 – 76, 126 – 132.[↩]
9. Л. И. Кулакова, Очерки истории русской эстетической мысли XVIII века, «Просвещение», Л. 1968, стр. 14.[↩]
10. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т, 17, стр. 346.[↩]
11. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XII, Изд. АН СССР, М. 1957, стр. 365.[↩]