Русская судьба Хемингуэя

Он писал И. Кашкину в 1939 году: «Мне очень хочется повидать Вас и побывать в СССР».

Он не приехал. Но его книги, легенда о нем, его взгляд на мир, запечатленный в новом слове о мире, пришли в нашу страну. И остались…

За шестьдесят лет ¹ Хемингуэя у нас издавали и запрещали, ему поклонялись и его обличали, превозносили и разочаровывались. История взаимоотношений с ним, исполненная крутых поворотов, подчас горько иронических, тесно связана с историей нашего общества, нашего самосознания, нашей литературы.

Это еще и неотъемлемая часть биографии моих старших и младших современников и моей собственной.

С 1974 года я начала обращаться к советским писателям с вопросом: «Какую роль в Вашей жизни сыграла американская литература?»

Ю. Домбровский ответил ²: «Кто открыл для меня действительно новые горизонты – это Э. Хемингуэй. Я понял, прочитав его, главное: литература была покорена русской прозой – психологическим реализмом таких титанов, как Л. Толстой, Ф. Достоевский и А. Чехов, но она казалась не только вершиной, но и концом психологической прозы в том смысле, что дальше идти уже некуда. В какой-то степени это и было так, но только в отношении текста, а пришел Э. Хемингуэй и открыл то, что давно знали актеры и некоторые драматурги (например, Шекспир и Шелли), но никогда не знали писатели, – подтекст, – и это открыло новые необозримые горизонты. Я думаю, что хотим мы или не хотим, а мы все, даже и полностью отвергающие этого великого мастера, как Набоков ³ или критики «нового романа», пользуемся в той или иной мере (чаще всего незаметно для нас) его методом и его достижениями».

Д. Самойлов: «Для нас американская литература как образцовая начала сознаваться через Хемингуэя, который лет пятнадцать – двадцать был чуть ли не самым любимым писателем. Это место Хемингуэй занял в 30-е годы. И утратил, вытесненный Томасом Манном, Фолкнером, отчасти Кафкой, которого мы долго знали лишь понаслышке.

Видимо, ни одного из названных писателей мы не полюбили с той силой, с какой любили Хемингуэя, который нам представлялся еще и образцом современного характера. Его литературное влияние на нашу прозу сменилось влиянием Сэлинджера. Хемингуэй и Сэлинджер, как мне кажется, оказали наиболее различимое влияние на стиль нашей литературной речи, оттуда – на нашу речь и самоощущение. И таким образом и на другие стороны нашей жизни, на понятие о личной свободе, например, и через это на поэзию».

Любовь к Хемингуэю в нашей стране была любовью романтической. Она несколько напоминает русский байронизм XIX века ⁴.

Подобно прадедам, накидывавшим гарольдов плащ, советские читатели тянулись к далекому Хемингуэю. Некоторые литераторы пытались копировать его рубленые, короткие фразы. Однако привлекал не только стиль, но и поведение его героев, его собственные поступки.

 

ХЕМИНГУЭЙ НАЧИНАЕТСЯ

Максуэлл Гайсмар утверждал, что «проблемы Хемингуэя скорее русские, чем американские». Это, может, и преувеличение, но Хемингуэю действительно была, очень близка русская классика ⁵.

В 20-е годы зарубежная литература широко публиковалась в СССР. В 1928 году Горький рекомендовал Крючкову для последующего издания на родине рассказ Хемингуэя о бродягах ⁶.

В 1929 году журнал «На литературном посту» (N 11 – 12) опубликовал статью американского социалиста Майкла Голда «Поэт белых воротничков». «Творчество Хемингуэя, – говорится в статье, – это лазейка, через которую его читатель пытается спастись от жизни, это – новый вид «башни из слоновой кости»…» (с. 102). Хемингуэй играет роль рассказчика сентиментальных сказочек. Он всегда убегает от чего-нибудь, а не идет вперед. И о самом писателе как человеке: «…бессердечен и сух… закоренелый эгоист» (с. 103).

Книги Хемингуэя у нас в стране еще не были известны, но проработка уже началась.

В 1934 году в журналах «30 дней», «За рубежом», «Интернациональная литература» появились его рассказы. В этом же году вышел сборник «Смерть после полудня». Переводчики – Н. Георгиевская, Н. Волжина, Н. Дарузес, А. Елеонская, Е. Калашникова, Л. Кислова, Е. Романова, И. Романович ⁷, В. Топер, О. Холмская, Х. Г. К. В сборник включены рассказы из трех книг: «В наше время» (1925), «Мужчины без женщин» (1927), «Победитель не получает ничего» (1933). Из книги «Смерть после полудня» (1932) в этом сборнике – заглавие и небольшой отрывок из главы двенадцатой. Составитель, редактор и автор вступительной статьи – Иван Кашкин.

На фронтисписе – фотография: красивый, фатоватый молодой человек с усиками. Белая рубашка, галстук в клеточку, черный пиджак. У нас тогда почти никто так не одевался. В другой статье «Помни о…» И. Кашкин отмечал: «…одевался безукоризненно и галстук у него был на месте…» ⁸. Безукоризненность одежды и галстук – своеобразные символы тех лет, отрицательные знаки чужого мира.

Неизвестный писатель представлен с любовью. О своих чувствах И. Кашкин проговаривается редко, скупо, быть может, и этим ему близок Хемингуэй. Кашкин первым сделал множество тонких наблюдений; они не устарели и сегодня. Понятие «контуженности жизнью». Мысли о повторяющихся лейтмотивах. Временами автор статей сам становится не критиком, а прозаиком: «Хемингуэй чувствует мир, как тяжесть форели на конце лесы» или: «Он пилит горло деревяшкой своих суховато-сдержанных фраз и делает это с потрясающей художественной силой».

Однако И. Кашкин, первый и один из лучших пропагандистов Хемингуэя в СССР, сам отдавал дань господствующему мышлению, господствующему языку. Едва ли не за каждым добрым словом во вступительной статье сборника следовали оговорки, а то и обличения: «Со строк Хемингуэя глядело самое уродливое и страшное в человеке… Уклонение от больших социальных проблем остается дезертирством… Тематика последней книги Хемингуэя – болезненна. Это паноптикум уродств и извращений…» (с. 5, 12, 13).

Как и большинство советских критиков той поры, И. Кашкин разглядывает писателя с некой вышки, с которой ему-то самому все видно и все ясно; очень часты словосочетания «узкий», «ограниченный», «обособленный», «малый мирок».

На титуле: «Перевод Первого переводческого коллектива». Коллектив и – Хемингуэй. Таково время. «Время, когда мы думали, что республика в Испании победит, было счастливейшим в наших жизнях». «Мы», «наших» – такое у Хемингуэя нечасто.

В СССР происходило насильственное устроение «мы» – принудительная общность коммунальных квартир, колхозов, казармы, тюрьмы, лагеря. И бескорыстное, добровольное охватившее массы стремление – быть со всеми заодно. Страх не шагать в ногу соседствовал и соперничал со страхом перед тюрьмой.

«Человек один не может…» – на все лады победно цитировали у нас предсмертные слова Гарри Моргана, героя романа «Иметь и не иметь». Но и не один человек не может, – так тоже отзывался Хемингуэй во многих душах.

Советские читатели погружались с утерянными либо неведомыми ощущениями в хемингуэевский мир одиноких людей⁹. Счастье возникало, возможно, и по принципу дополнительности. «Какими вы не будете» (варианты: «где вы не будете», «как вы не будете»), – названием одного из его ранних рассказов можно описать состояние многих советских людей в 30-е годы. Хотя осозналось это только спустя многие годы.

За выход книг Хемингуэя требовалась «плата». Необходимым было обругать писателя, «отмежеваться», вписать в статьи оговорки (либо соглашаться с оговорками, вписанными тебе). Часть советских литераторов восприняла эту необходимость как нечто непреложное. Как непременное условие игры. Оправдывая это «высшими» соображениями либо вовсе отбрасывая нравственные оценки поступков. Другие (И. Кашкин, вероятно, был среди них) тоже принимали необходимость, но понимали, что это дурно. И поэтому выполняли требования с трудом. Начало вырабатываться двойное сознание, столь усовершенствованное позже. МНОЖИЛИСЬ носители двойного сознания – циники.

Без определенной временем дани книги Хемингуэя могли и совсем не выйти.

И. Кашкин собрал талантливых молодых людей для работы над переводами «джентльмена с трещиной». Они готовили русского Хемингуэя. И добились издания ¹⁰.

Что было общего у друзей моей юности, немного легкомысленных, уверенных в единственно правильном пути к великой, единственно правильной цели, с молодыми героями «потерянного поколения»? Разве вот тоже пили вино. Целовались. Многие реалии хемингуэевского мира: бар, яхта, бой быков, сафари – нам почти ничего не говорили; может быть, потому и притягивали. Смерть – абстрактное понятие; ведь из моих близких никто еще не умирал. Да и первая мировая война – древняя история. Для нас точкой отсчета был не четырнадцатый, а семнадцатый год.

С детства я хотела путешествовать. И мечтала о Париже – не только из-за французов, но и из-за Хемингуэя. В Париж никто вокруг меня не едет и не поедет. И я не поеду. Читаю наши газеты, читаю Хемингуэя – прошусь в Испанию. Тщетно. Меня не берут. Это все – внешний слой. Хемингуэй входил глубже. В бессознательное. Туда, где мне ох сколького не хватало. Где я была нищей по сравнению с героинями Хемингуэя. Не умела грустить. Не умела задумываться. Видеть ужас не умела, А ужаса вблизи было больше, чем рядом с Хемингуэем. С романтическими героями и героинями не сосуществуешь – на них взираешь издали: возмущаешься ли, любуешься ли – но издали. Они в ином измерении.

Вступительная статья И. Кашкина к первому сборнику появилась (в несколько измененном виде) под названием «Трагедия творчества» в английском издании «Интернациональной литературы» в мае 1935 года. Хемингуэй, получив номер журнала, ответил сразу же. Начался диалог через океан.

Американец был свободен, ответствен только перед собой. Русский был многим ограничен, связан. Он, советский гражданин, писал личное письмо иностранцу, когда подобная переписка уже возбуждала подозрение. Он писал на чужом языке, сам подчеркивая, что это ведет «не только к неверно написанным словам, но и неверно изложенным мыслям». Он не знал, как начать, потому первая фраза на удивление длинна: «Многоуважаемый сэр, или мистер Хемингуэй, или, быть может, дорогой товарищ!» Так к Хемингуэю еще никто не обращался.

Была в этом первом письме из СССР деловая часть: состав сборника, извинение за странное название» ¹¹. И. Кашкин признавался, что его письмо не выражает восторгов, это – попытка понимания (или непонимания). Хемингуэй на это живо, хотя и не без кокетства, откликается: «…мне не комплименты нужны, а то, что меня может чему-нибудь научить»¹².

«Приятно, когда есть человек, который понимает, о чем ты пишешь. Только этого мне и надо. Каким я при этом кажусь, не имеет значения» (с. 175). Ему всегда было важно, каким он казался. Но гораздо важнее – быть понятым.

И. Кашкин сообщает, что, к его собственному удивлению, даже массовый советский читатель проявил к книге американского писателя дружеский, хотя и сдержанный интерес.

И. Кашкин, как и многие советские критики после него, пытался отстраниться от Хемингуэя, пытался объяснить, доказать, насколько он, Хемингуэй, – «не наш». Но, вопреки подсказкам лукавого разума, читатели ощущали, а лучшие критики выражали – насколько он до боли наш¹³.

«Теперь все стараются запугать тебя, – пишет Хемингуэй, – заявляя устно или в печати, что если ты не станешь коммунистом или не воспримешь марксистской точки зрения, то у тебя не будет друзей и ты окажешься в одиночестве. Очевидно, полагают, что быть одному – это нечто ужасное; или что не иметь друзей страшно. Я предпочитаю иметь одного честного врага, чем большинство тех друзей, которых я знал. Я не могу быть сейчас коммунистом, потому что я верю только в одно: в свободу» (с. 177).

Он говорит о том и так, о чем и как говорил и до заочной встречи с И. Кашкиным, и многократно позже, в частности в Нобелевской речи 1954 года. Но именно в письме, посланном в СССР, ему надо было столь развернуто выразить декларацию писательской независимости: «В какие бы времена я ни жил, я всегда смог бы о себе позаботиться; конечно, если бы меня не убили. Писатель – он что цыган. Он ничем не обязан любому правительству. И хороший писатель никогда не будет доволен существующим правительством, он непременно поднимет голос против властей, а рука их всегда будет давить его. С той минуты, как вплотную сталкиваешься с любой бюрократией, уже не можешь не возненавидеть ее. Потому что, как только она достигает определенного масштаба, она становится несправедливой.

Писатель смотрит со стороны, как цыган. Сознавать свою классовую принадлежность он может только при ограниченном таланте. А если таланта у него достаточно, все классы – его достояние. Он черпает отовсюду, и то, что он создает, становится всеобщим достоянием» (с. 177). Советские читатели узнали эти «крамольные» строки лишь двадцать семь лет спустя. Когда и у нас уже говорили, писали и даже (очень редко) печатали нечто подобное.

Во втором письме того же 1935 года, ответном, И. Кашкин не упоминает хемингуэевской декларации. Хотя, видимо, исходит из нее, обращаясь к писателю: «Дорогой враг!» И. Кашкин пишет о том, что исполнил просьбу: передал Мальро¹⁴ через Эренбурга, что, по мнению Хемингуэя, роман Мальро «Условия человеческого существования» – лучшая книга последнего десятилетия.

В конце 1938 года И. Кашкин снова пишет во Флориду. Сообщает о составе новой книги. Размышляет об ее структуре. Делится своими намерениями. Хемингуэй сразу же отвечает. Письма из России ему необходимы. Сколько людей написали бы ему, если бы знали об этом… Если бы смели…

15 ноября 1939 года Л. Чуковская записывает в дневник: Анна Ахматова прочитала «книгу, которую я принесла ей в прошлый раз, – «Смерть после полудня» Хемингуэя. Я рассказала ей, что Митя ¹⁵ случайно раскрыл эту книгу на прилавке у букиниста, зачитался, пришел в восторг и купил – никогда прежде не слыша имени автора.

– Да, большой писатель, – сказала Анна Андреевна».

Передавая добрые пожелания «всем товарищам, участвовавшим в переводе сборника», Хемингуэй поясняет: «Товарищ – это слово, о котором я теперь знаю много больше, чем когда писал Вам в первый раз» (с. 181).

«Теперь» – после Испании. Он рассказывал о своей работе в те месяцы над романом «По ком звонит колокол». Просил далекого корреспондента: «Пожелайте мне удачи, дружище». Кончил рассказ «Никто никогда не умирает», но предупреждал: не надо переводить по журнальной публикации, надо ждать авторских гранок. Советским читателям пришлось ждать двадцать лет – рассказ был опубликован в журнале «Огонек» в 1959 году (N 30).

Несколько раз о Хемингуэе писали советские прозаики, в частности Андрей Платонов.

У Платонова с ним есть нечто общее: оба ощущали самый дар жизни как едва ли не священный. Оба глядели в глаза смерти – и не опускали взгляда. В одном из военных очерков Платонов пишет о том, как нужно встретить и пережить смерть самому, как нужно умереть, чтобы сама смерть обессилела, встретив тебя. Это и так, вероятно, мог бы сказать и Хемингуэй. Но у Хемингуэя с Платоновым больше черт различия, чем сходства. Хемингуэй – особенно в молодости – не выносил чужого страдания. Платонов погружался в страдание.

В статье «Навстречу людям» (о романах «Прощай, оружие!» и «Иметь и не иметь») Платонов говорит о поисках человеческого достоинства, о том, как Хемингуэй стремится «открыть истинного, то есть не истязающего себя и других, человека, притом нашего современника…

Хемингуэй предполагает, что для такого человека не нужно ничего особо возвышенного, вдохновенного, ничего лишнего, пошлого, а также нарочито прекрасного или чего-либо чрезвычайного в смысле характера: все трудно осуществимое не должно мешать происхождению этого человека».

Этику Хемингуэй часто «превращает в эстетику; ему кажется, что непосредственное, прямое, открытое изображение торжества доброго или героического начала в людях и в их отношениях отдает сентиментализмом, некоторой вульгарностью, дурным вкусом, немужественной слабостью» ¹⁶.

Платонов, следуя традиции русской литературы, искал человеческое достоинство по-иному. Для него этика была выше эстетики. Впрочем, в результате возникла иная эстетика. Платонов стал критиком. Стал потому, что ему, подобно многим писателям, хотелось поделиться размышлениями о литературе и жизни, и потому, что его прозу не публиковали.

В душе Платонова не было ничего от человека из «стана богатых», подобного герою рассказа «В снегах Килиманджаро». Хемингуэя притягивала сила. Он писал о сильных мужчинах, о чемпионах и сам старался быть чемпионом во всем. Платонов своих героев не вооружал ничем, кроме милосердия. Платонов всегда с побежденными, со странными, увечными, слабыми. Может быть, его привлек Хемингуэй по контрасту? Может быть, именно ему было дано почувствовать родственную мягкость, слабость, скрытую в самой природе силы героев американского писателя?

Платонов создал мир, в котором его самого словно и не существует. Мир Хемингуэя насквозь лиричен. Платонов хотел писать «напрямую», все до конца (иногда нес при этом художественные потери). Для Хемингуэя главный закон – закон айсберга. Оба испытывали муки творчества – несоответствие слов ощущениям. Один пытался преодолеть это сдержанностью, сжатием, выразительностью пауз. Другой – невероятными языковыми сплавами, нагнетанием. Платонов верил в социализм как в человеческое братство. Но сам показывал, что получается-то не братство, а страшный котлован… Платонов, наиболее крупный советский писатель из обращавшихся к Хемингуэю, в стилистике не испытал никакого его влияния.

В статье Л. Ивановой ## Л.

1. В 1928 году Хемингуэй был впервые упомянут в советской печати в журнале «Вестник иностранной литературы». [↩]
2. Здесь и далее, где отсутствуют ссылки на газеты и журналы, я цитирую присланные мне ответные письма. Они хранятся в ЦГАЛИ. [↩]
3. Набоков называл Хемингуэя «писателем для юношества». «Прочитал нечто… о колоколах, кабаках, быках (в подлиннике – аллитерация. – Р. О.), и мне это было отвратительно». Однако признавал: «У него по крайней мере есть свой голос». Высоко ценил рассказ «Убийцы», «великолепную повесть «Старик и море» (см.: «Strong Opinions», 1973, p. 18, 42, 80). [↩]
4. В 1933 году американский критик Федимен назвал Хемингуэя «новым Байроном». «Байроном XX века» назвал его и Ван Вик Брукс в некрологе. [↩]
5. Хемингуэй признавался, что среди книг, которые ему так хотелось перечитать, словно прочитать впервые, были «Записки охотника», «Война и мир», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы». Важная тема «Россия для Хемингуэя» выходит за рамки данной работы. [↩]
6. См. письмо П. П. Крючкову от 9 марта 1928 года. Вместе с письмом Горький посылает «La Revue Europeenne»; транскрипция имени еще – Гэмингвэй. [↩]
7. И. Романович, один из переводчиков первого сборника, в 1937 году был арестован. Имя его не восстановлено и в изданиях после 1956 года.[↩]
8. «Литературная газета», 18 октября 1934 года.[↩]
9. Патриарх американской литературы Эдмунд Вильсон по поводу Хемингуэя в одном из своих писем говорил: «Индивиды в России продолжают терпеть поражения. Они продолжают горевать и страдать» («New Republic», December 11, 1935).[↩]
10. В 1935 году появляется «Фиеста» в переводе В. Топер, под редакцией М. Лорие. Вслед за англичанами русские переводчики предпочли название «Фиеста» труднопроизносимому, библейскому «И восходит солнце». Все старые читатели Хемингуэя продолжают называть этот роман «Фиеста». В 1936 году – «Прощай, оружие!» в переводе Е. Калашниковой. В 1939 – «Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов» (в подлиннике – сорок девять рассказов. Часть из них была раньше опубликована в сборнике 1934 года, а часть – много лет спустя).[↩]
11. Что бы мы сказали, если сборник рассказов Чехова в США назвали бы «Чайка»? [↩]
12. Здесь и далее письма Хемингуэя цит. по: «Вопросы литературы», 1962, N 10, с. 176 и далее.[↩]
13. Илья Эренбург в статье «Памяти Хемингуэя» вспоминает: «Редакция «Интернациональной литературы» на вопрос, заданный в середине 30-х годов: кто из зарубежных писателей наиболее популярен у нас, – получила единодушный ответ: на первом месте – Хемингуэй». – «Saturday Review», July 4, 1961. [↩]
14. Андре Мальро, французский писатель, впоследствии министр культуры, в это время находился в Москве.[↩]
15. Матвей Петрович Бронштейн, муж Лидии Корнеевны, физик-теоретик, растрелянный в 1938 году. [↩]
16. «Литературный критик», 1938, N 11, с. 158, 159.[↩]