№6, 1989/Жизнь. Искусство. Критика

Наша анкета: О чем молчим? И почему?

А. АЛЬКЕ, С. БИГУАА, Я. ГОРДИН, И. ДЕДКОВ, Р. ДЖАНГУЖИН, Н. КУЗИН, А. МАРЧЕНКО, Р. МИШВЕЛАДЗЕ, А. УРБАН, М. ЧИМПОЙ С. ЧУПРИНИН

В этом номере журнала мы заканчиваем публикацию ответов критиков и литературоведов на анкету, содержащую следующие вопросы:

1.Уступает ЛИ сегодня критика публицистике, и если да, то в чем и почему?

2. О чем до сих пор еще не сказали журналы, в том числе и наш?

3.О чем до сих пор молчите вы лично?

Редакция благодарит критиков и литературоведов, откликнувшихся на наше приглашение к серьезному и искреннему разговору. Напечатаны все ответы, поступившие к нам. Их содержание говорит само за себя и не требует комментария. Охвачен широкий спектр проблем развития нашей культуры. Ведь назначение анкеты – выявить важные, животрепещущие темы и ввести их в поле общественного внимания. По поводу острых вопросов, поднятых нашими авторами и читателями, журнал намерен высказаться. Материалы на эти темы читайте в ближайших номерах.

 

А. АЛЬКЕ (г. Рига)

1.»Странно, что здесь можно все читать и говорить, о чем хочешь», – с удивлением писал из Вены своим родным А. П. Чехов. Да, горько жить без права свободно мыслить и свободно обо всем говорить. Но стоит только чуть-чуть приоткрыть окно в мир, как происходит чудо – человек жадно тянется к свету, знаниям, истине, чтобы разобраться в окружающем его мире. И кто лучше «референта по общественным вопросам», как называл публициста Николай Михайловский, может помочь ему в этом деле? Недаром в Латвии каждому, кому дорога судьба нашей реки Даугавы, с 1986 года известны фамилии Дайниса Иванса и Артура Снипа, чья глубоко аргументированная статья «Думая о судьбе Даугавы» неопровержимо доказала, что проект Даугавпилсской ГЭС построен, как говорится, на песке, но с далеко идущими непредсказуемыми последствиями…

Эта публикация вызвала поистине половодье читательских откликов, докладов и серьезных расчетов специалистов, которые подтвердили правоту Д. Иванса и А. Снипа, поэтому не будет преувеличением сказать, что Даугаву на этот раз спасла именно публицистика. Так же, как русская публицистика приостановила проект поворота северных рек.

Критика, к сожалению, такой обратной связи с реальностью не имеет, да и читают ее куда меньше, чем публицистику. Голод из-за отсутствия информации, а шире – правды так же трудно переносим, как из-за отсутствия хлеба насущного. Кроме того, при сложностях наших житейских обстоятельств, как уже в прошлом веке отметил Н. Михайловский, легче говорить о литературе, чем о жизни… И если впервые за долгие годы появилась возможность сказать не только о литературе, грешно было бы такой возможностью не воспользоваться. А то опять останемся в информационном вакууме.

Хотя мысль Н. Михайловского требует уточнения: в XX веке говорить о литературе уже опаснее, чем в прошлом. Ведь защищать свободу мысли и слова, защищать идеал независимого исследования жизни в литературной среде времен прошедших почиталось нормой профессиональной этики. И писатели чтили слова Радищева: «В области истины, в царстве мысли и духа не может никакая власть давать решений и не должна; не может того правительство, менее еще его цензор, в клобуке ли он или с темляком». Но что нам сегодня Радищев?! Стоило только Алле Латыниной в статье «Колокольный звон – не молитва» заступиться за свободу мысли и слова, как сразу же объявились люди с намордником в руках… Я не против полемики, я против намордника для мысли. И самое страшное, когда он в руках у литератора, который призван эту мысль оберегать. И не будем перечислять, сколько раз для расправы с неприслуживающим критиком тем же нашим собратом по литературе призываются посторонние силы высокопоставленных вельмож. Пирровы победы этих погромов самым непосредственным образом сказываются не только на состоянии критики. Ведь прислуживающий критик с всеобщим выражением лица – уже беда культуры.

Есть, конечно, критики как в русской, так и в латышской литературе, честность и самость которых не подлежат никакому сомнению (назову только Мариэтту Чудакову, Инту Чакло, Игоря Золотусского), но критики как социального института в нашем прогрессивном обществе пока ведь нет. И кажется, никто институционализировать критику пока не собирается. Не доросли…

2.Спасибо Александру Ципко, обозначившему в «Науке и жизни» зоны, приближаться к которым исследователи пока боятся. К сожалению, таких зон очень много. Одну из них можно назвать «историей для дураков», созданием которой так долго занимались и – увы! – продолжают заниматься лжепоклонники музы Клио и прислуживающая публицистика. В то же время исследования честных историков остаются книгами за семью печатями. Вот еще одна зона, которую стоит исследовать и писать об этом: как сопрягается с правами человека (о которых говорил уже Чехов) запрет доступа к культурным ценностям и в чьих интересах этот запрет работает?

Как сообщают газеты, даже сегодня никак не могут пробиться на экран украинские картины «Микрофон» и «Порог», строго охраняются исследования А. Авторханова, недоступны произведения А. Солженицына… (Кстати, а сколько томов составили бы только списки литературы, которая до последнего времени была надежно упрятана в спецхранах «от Москвы до самых до окраин»?)

Зоной умолчания для журналов пока еще остается и бурная деятельность современных Подхалимовых. А может быть, они трепещут, угождают и лгут бессознательно, подобно тем журналистам, которые в центральных газетах так односторонне освещают процессы возрождения в Латвии?

И почему молчит печать о процессах денационализации людей и народов?

А журналу «Вопросы литературы», по-моему, стоит присмотреться к житейским характерам и типам современной литературы. Разве характеры и типы Людмилы Петрушевской как на ладони не раскрывают причины распада семьи? Разве документированный пером Бориса Екимова homo parasitans не убедительнее сотен томов по экономике доказал, к чему приводит ампутация духовной и материальной самодостаточности человека?

Уверена, что небезынтересным оказалось бы и сравнение двух carmen horrendum русской литературы – «Записок из Мертвого дома» Ф. Достоевского и «Колымских рассказов» В. Шаламова.

3.Когда-то русские медики изучали так называемый нейропсихический контагий, то есть нейропсихические заражения, эпидемии, их формы, варианты и течение. Да и король латышской сказки Карлис Скалбе не обошел вниманием повальное заражение людей мифами и иллюзиями, порождаемыми социально-экономической и культурной отсталостью. Но и в более просвещенные времена людям свойственно заблуждаться. Писать на эту тему, к сожалению, я пока еще не собралась с духом.

 

С. БИГУАА

1.Вопрос прямой и ответ тоже прямой: уступает. Но почему и в чем? – вот главное. Очевидно, дело заключается в самой природе публицистики, в ее способности быстро реагировать на обстоятельства, в ее возможности всесторонне проникать в прошлую и настоящую жизнь общества и открывать неизвестное. Критике тоже не чужда публицистичность. Но дело-то в том, что хорошей критики меньше, чем хорошей публицистики.

Правдивое и безбоязненное раскрытие жизни, искренность, честность, раскрепощенность духа, освобождение от демагогии – вот что подняло публицистику. Она более мощно и широко отозвалась на зов времени и дала возможность человеку глубже понять самого себя, оценить смысл своего существования. Публицистика помогла уменьшить дефицит правды. Однако, к сожалению, этот дефицит и сегодня велик и особенно сильно ощущается во многих союзных и автономных республиках, где не только высокие начальники, но и многие издатели и редакторы никак не могут освободиться от оков страха и послушания, которые насаждались десятилетиями. Гласность и демократия трудно пробивают свою дорогу по стране. Этого следовало ожидать: не было традиции и не так-то легко перестроить психологию людей, которые привыкли жить и мыслить «по-другому»…

Не изжита у нас и традиция чисто негативного отношения не только к критике и литературоведению зарубежных стран, но и к самой их жизни. Не мешало бы кое-чему поучиться и у них. Чувство исключительности рождает самодовольство, не дает возможности открытыми глазами посмотреть на мир.

Мы сейчас гораздо полнее знакомимся с творчеством А. Платонова, Б. Пастернака, М. Зощенко, А. Ахматовой, В. Ходасевича… Нередко их «враждебные» творения впервые обретали жизнь в зарубежных странах, а ныне возвращаются в лоно родной литературы, часть еще находится в пути, если опять не поставят заслоны…

У критиков и литературоведов горы неисследованных материалов. Нужен глубокий анализ этих произведений. Меня разочаровали, например, некоторые статьи, посвященные «Доктору Живаго», в частности статья П. Горелова. Я воспринял ее как комплекс «заумных» и прерывистых размышлений, которые не только не формируют логически выстроенный и обоснованный взгляд на роман, но и витают вне целостной поэтической системы произведения, вне текста, разрушая его структуру и связь элементов художественной системы. Да, должен быть плюрализм мнений, столкновения разных точек зрения, но выраженных профессионально, талантливо. Я за честную, откровенную и серьезную критику, отражающую личность, собственное «я» автора.

2.О многом пишется, о многом напечатано. Однако о многом еще не сказано, в освещении некоторых важнейших проблем отстает не только критика, но и публицистика. Совершенно недостаточно освещаются вопросы национальных взаимоотношений, проблемы социально-экономического и культурного развития союзных и особенно автономных республик и областей. Зачем скрывать: и ныне остро сказываются грубые ошибки, допущенные в эпоху сталинизма и бериевщины, которые способствовали развитию шовинизма и национализма. Эти проблемы не могут быть решены, пока Абхазская АССР не будет иметь те права, которые дала Советская власть в 1921 году, пока она находится в прямой экономической зависимости от Тбилиси, без ведома которого невозможно на месте решить даже самые элементарные вопросы. Это пример по одной автономной республике. А сколько их?.. Эти проблемы надо обсуждать. Надо правдиво, по-ленински охватывать жизнь всех республик и областей, тогда будет ясная картина движения всего советского общества, тогда и легче будет выявить и решить назревшие вопросы.

Отвечая на вопрос о критике, хочется напомнить, что она не только анализирует литературу, но и пропагандирует ее. Проблема заключается в том, что именно она пропагандирует. Ведь критика, выявляя тенденции развития литературы, создает ту или иную атмосферу вокруг творчества писателя, формирует определенный взгляд на литературные явления. И как в воссозданном ею «процессе» не хватает объективности и честности, как часто выдвигаются на первый план произведения серые, невыразительные и не замечаются книги яркие, талантливые. Так было до последнего времени с творчеством одного из интереснейших наших писателей – Фазиля Искандера. Некоторые его произведения еще не полностью изданы у нас, а часть опубликованных пострадала от редакторских сокращений. Среди читателей писатель давно пользуется популярностью, но среди критиков и литературоведов этого особо не ощущалось, хотя и были интересные статьи и рецензии Ст. Рассадина, Н. Ивановой, Б. Сарнова. А ведь творчество Ф. Искандера – это целый оригинальный художественный мир, мир, являющийся отражением нашей реальной жизни, нашей сущности и психологии. Творчество Ф. Искандера давно уже требует серьезного исследования.

Советская литература – многонациональная, ее представляют 78 больших и малых самобытных литератур. Всесоюзный читатель не имеет возможности прочитать все, чаще всего он даже не знает, что именно надо читать, критика как пропагандист литературы мало ему помогает в этом. Порою больно смотреть, когда в книжных магазинах залеживаются книги одаренных и интересных национальных авторов. А как часто переводят на русский язык произведения, которые и в республиках вряд ли стоило издавать! Во всем этом есть доля вины критики и редакций центральных журналов: они мало внимания обращают на тенденции развития и своеобразие литературного процесса в национальных республиках. В итоге, например, в восприятии зарубежных литературоведов, критиков и читателей понятие «советская литература» очень часто отождествляется с понятием «русская литература», не учитывается ее многонациональный характер.

Надо бы активнее привлекать и печатать талантливых критиков и литературоведов из республик: это позволило бы представить более или менее полную картину движения всей советской литературы, и критической мысли в том числе, начиная с периода ее становления в 20-е годы.

3.О чем до сих пор молчите вы лично? Я сравнительно молодой литературовед, и у меня, к счастью, не было времени молчать. Меня, как и многих молодых исследователей, сейчас волнует главное: всеми силами стараемся избавиться от того мировосприятия, которое формировалось под давлением лжи и фальши прошлых десятилетий. В этом смысле многие наши старшие воспитатели в большом долгу перед молодым поколением. За последние три-четыре года благодаря именно центральным журналам, телевидению и радио мы поняли, что мы ничего не знали о семидесятилетней жизни страны, о нашей истории, не имели более или менее полного представления о советской литературе. Надо наверстывать упущенное. Но этого мало. Каждый из нас должен сделать все от него зависящее, чтобы процесс коренной перестройки нашей жизни был необратим.

 

Я. ГОРДИН (г. Ленинград)

1.Критика явно уступает сегодня публицистике по причинам, я полагаю, достаточно очевидным.

Неверно было бы сказать, что мы переживаем сегодня кризисный момент. Сегодня просто-напросто вышла на поверхность изначальная кризисность нашей социально-политической системы, в том ее виде, в каком сложилась она к середине 20-х годов. Культура не была исключением. Именно у нас реализовалась мечта Николая I о жестоком включении литературы – и культуры вообще – в государственную структуру, о ее полной подконтрольности и существовании в формах департамента.

Сегодня все здоровые силы сосредоточились на том, чтобы вернуть словесности естественное для нее состояние разумной свободы и органичного способа существования. Поскольку это задача в большей степени общественная, чем собственно литературная, то и средства выбираются соответственные. Кроме того, произошла – по вполне понятным причинам – резкая политизация сознания читателя, и каждое литературное произведение воспринимается прежде всего как фактор политической борьбы. Хорошо это или плохо – вопрос другой, но это – данность. Отсюда и приоритет публицистики над литературной критикой. Скажем, борьба вокруг «Жизни и судьбы» В. Гроссмана, произведения в высшей степени художественного, к литературной критике тем не менее отношения не имеет. Это столкновение различных философий общественного существования, реализуемое чисто публицистическими средствами. Более того, собственно критическая статья, если она анализирует явление в том или ином смысле заметное, логикой нынешней ситуации отбрасывается в область публицистики. Так было со статьей И. Дедкова о романе Ю. Бондарева «Игра», которая, будучи сама по себе именно критической, стала исходной точкой ожесточенной публицистической полемики и вывела на поверхность отнюдь не литературный конфликт.

Неорганичность существования нашей литературы привела к полному сбою эстетических критериев: абсолютные художественные качества произведений в ситуации «литературы-департамента» перестали определять их критическую оценку. Высокая литература смешалась в массовом сознании с литературой низкой или вообще не-литературой. Появился дикий тематический критерий. И молодой критике, как мне представляется, для восстановления системы подлинно литературных критериев придется вспомнить некоторые из уроков русской критики прошлого века, а если говорить об уроках, более близких по времени, – то лучшие образцы «формальной критики», скажем, блестящую статью Ю. Тынянова «Промежуток» с ее синтезом эстетического и социально-психологического. Придется заставить себя обратить внимание на то, как «сделана» литературная вещь.

2.Журналы делают самые первые попытки проанализировать чрезвычайно сложный и дифференцированный процесс превращения русской литературы в то, что мы называем советской литературой (например, статьи А. Гангнуса в N 9 «Нового мира» за 1988 год и Л. Лиходеева в N 10 «Вопросов литературы» за тот же год). Тут ведь дело не ограничивается чисто терминологическим определением периода. Перед нами явление уникальное, подчас устрашающее, часто трагическое, как правило, опровергающее мировой культурный опыт. Чего стоит, скажем, явная и тайная, сознательная и бессознательная, но постоянная борьба лучших наших писателей против определяющих черт того процесса, в который они были втиснуты. Платонов, Булгаков, Шолохов – автор «Тихого Дона», Зощенко, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Гроссман и многие другие – корифеи и жертвы одновременно. Перед критиками, историками литературы и собственно историками, социальными психологами стоит тяжелейшая задача разработки методологии и системного подхода к этому явлению, без которых невозможно понимание, а возможно только описание. А без понимания станет буксовать изучение всего комплекса – от стилистики до биографий писателей.

3.В той сфере, в которой я считаю себя в какой-то степени компетентным, я не молчал и не молчу. Тут, очевидно, сказалось преимущество исторического материала, дававшего особые возможности. С середины 60-х годов меня интересовали социально-психологические предпосылки нашего настойчивого и целеустремленного движения в тупик, постоянного и принципиального насилия над органичным жизненным процессом и человеческой природой, фанатично осуществлявшегося с петровских времен (хотя истоки уходили глубже). Я говорил об этом в меру своего понимания и в 70-е, и в 80-е годы. Говорю и теперь. Другой вопрос – какова мера моего разумения и насколько воспринимается то, что я говорю.

 

И. ДЕДКОВ

1.Наверное, публицистика, особенно социально-экономическая, превосходит сегодня литературную критику (в популярности, актуальности, резонансе), но лично у меня никогда не было желания как-то с нею соревноваться. У критики свой предмет, и когда сильно от него отвлекаются, хорошего выходит мало. А критика отвлекается теперь сильно – в политику, в историю, иногда делая это прекрасно, но чаще – до постыдного недобросовестно. Кое-что помещаемое в литературно-критических отделах журналов, особенно «патриотического» направления, отношения к литературной критике просто не имеет. И по предмету, и по преследуемым целям, и по этическому уровню высказываний. На мой взгляд, в современной публицистике много больше нравственного здоровья и чувства ответственности перед народом и страной, чем в том, что норовит сойти сегодня за литературную критику, наследующую великие традиции русской культуры.

2.Не сказано, например, о том, какое миропонимание, какие художественные, идейные, нравственные ценности внедряла в читательское сознание литература, наиболее распространяемая по стране в 70-е, да и в 80-е годы (в частности, романы Г. Маркова, А. Чаковского, А. Иванова, П. Проскурина, М. Алексеева, И. Стаднюка и т. д.).

Не сказано о том, что такое 20-е годы в нашей литературе, в издательской деятельности, в литературной борьбе, в организации литературных сил, в отношении к классике. Может быть, объективные публикации об этом времени, – хотя ряд статей на эту тему в журнале уже был напечатан, – помогут некоторым современным литераторам уточнить свои представления о рапповцах, о «разрушении русской культуры», о роли Бухарина, Троцкого, Луначарского и т. п.

Не сказано, конечно, об очень многом. Например, о критике Аркадии Белинкове.

Или – о философских, этических и социальных исканиях русской интеллигенции в последнее предреволюционное десятилетие.

3.Если я о чем-то молчу, то не потому, что опасаюсь сказать то, что думаю. Просто еще не пришла в необходимое равновесие жизнь, нарушенная возвращением в Москву спустя тридцать лет.

К сожалению, молчу, хотя и надеюсь высказаться о современных разновидностях русского патриотического сознания. Хотя, может быть, и не нужно спешить: пусть они расцветут, дадут плоды и все узнают их вкус?

 

Р. ДЖАНГУЖИН (г. Алма-Ата)

1.Признаюсь, что не вижу принципиальной разницы между критикой и публицистикой: по-настоящему профессиональная критика всегда публицистична, ибо предметом ее является не анализ механической модели художественного произведения, не какие-то имманентные свойства и качества структуры. Подлинная критика соотносит произведение со всем сложным, многоуровневым и динамически развивающимся комплексом живой реальности, раскрывает причинно-следственную связь времен и явлений. Говоря иначе, предметом критики является весь совокупный историко-, этно- и социокультурный контекст, породивший анализируемое художественное произведение, из которого она, в буквальном смысле слова, выламывается на просторы «прекрасного и яростного мира» во всей полноте и многообразии его внутренних связей. В последние годы в художественно-критическом анализе возобладало утверждение социально опосредованных истин, и причина тому – всеобщее оживление социальной жизни общества. Думаю, однако, что повышенное внимание к социальному контексту произведения отнюдь не является прерогативой современной критики, но относится более к ее языку, средствам ее выражения. Если за предшествующие десятилетия, говоря о социальном контексте произведения, литературная критика выработала язык тонких намеков и аллюзий (находя в этом даже некоторый эстетический изыск), то сегодня она предпочитает говорить на более доступном и популярном автобусно-трамвайном диалекте и в известном смысле депрофессионализировалась.

Если же сказать прямо, на мой взгляд, критика сегодняшнего дня формируется главным образом по принципу групповых интересов и пристрастий и делает это более откровенно, чем прежде. Причем откровенность и правдивость здесь не всегда рядоположены. Это обстоятельство подрывает мое доверие ко многим (даже интересным) публикациям. Кажется, нечто похожее произойдет в самое ближайшее время и в публицистике. Уже происходит, о чем недвусмысленно было сказано на встрече М. С. Горбачева с деятелями науки и искусства 6 января этого года.

2.Создается впечатление, что наши издания состязаются в публикации сенсационных материалов о частной жизни партийных и государственных деятелей прошлых лет, провоцируя тем самым обывательский интерес к фактам истории.

Убежден, что дело не в том, насколько плох или хорош тот или иной реальный прототип очерка или статьи. И в конечном счете даже не в том, чтобы как можно больше фактов прошлого сделать достоянием гласности. Намного важнее раскрыть внутренние механизмы той системы, субъектами которой в равной мере были как «гонители» и «гонимые», так и огромные массы людей, оставшиеся за пределами «исторической сцены». Важнее и много труднее выявить законы, по которым действовали механизмы, деформирующие идеи социалистического гуманизма, потому что без осознания – коллективного осознания! – законов социально-исторического развития нашего общества мы не сможем понять самих себя в контексте общечеловеческой истории и культуры, а значит, лишим себя возможности создания правдивой, научно обоснованной концепции своего историко-культурного развития.

Именно поэтому представляется сомнительным, что тот реестр отрывочных эмпирических сведений, который мы столь неустанно пополняем, способен хоть как-то соответствовать требованиям перестройки, а если взглянуть глубже, то жизнеспособности и жизнестойкости всей социалистической формации.

Читая в толстых журналах острые, хлесткие материалы московских авторов о перестройке в том или ином регионе страны, задаюсь вопросом: а что, разве местные (республиканские ли, областные ли) авторы и по сю пору пребывают в летаргическом сне застоя? Или талантом не вышли?..

Ответ все же нужно искать в другом. В том, что редакторы центральных изданий не хотят создавать себе излишние хлопоты с поисками авторов «на местах», работой с ними. Не потому ли в сознании всесоюзного читателя возникает и все более укрепляется мнение, что перестройка – это дело нескольких десятков московских публицистов и ученых? «А мы оглядимся и подождем: чья возьмет».

Считаю, что представительство так называемых «провинциалов» на страницах центральной прессы необходимо прежде всего для решительного расширения и углубления процесса перестройки, для обеспечения реального успеха начинающимся позитивным сдвигам как в производстве, так и в общественном сознании.

Сейчас в Казахстане все более и более нарастает общественное требование предать гласности документы и события прошлого, отмеченного целым рядом социальных катастроф. Я имею в виду антиколониальное восстание 1916 года, к анализу которого с новых позиций, после Мухтара Ауэзова («Лихая година», 1924), никто не возвращался. Требует внимательного и всестороннего исследования деятельность так называемой буржуазно-националистической партии «Алаш», многие из лидеров которой, выступившие против Советской власти (в том виде, в котором она устанавливалась в Казахстане), внесли тем не менее весьма существенный вклад в национальную историко-культурную науку (А. Байтурсунов, Б. Букейханов, Ж. Аймаутов, М. Жумабаев и др.).

До сих пор кровоточит в сознании народа период коллективизации, когда республика лишилась более половины своего населения – тысячи людей погибли от голода или вынуждены были искать для себя спасение и кров в Китае, Турции, Афганистане и Монголии…

Не миновали Казахстан и репрессии 30-х годов, когда на протяжении десятилетий целенаправленно уничтожался цвет национальной интеллигенции.

Чрезвычайно существенным для понимания социально-психологической атмосферы, возникшей в республике с начала 30-х годов, было то, что Казахстан стал местом депортации всех социальных слоев и народов, населяющих европейскую часть страны. Надо ли говорить о том, что никто и никогда не занимался социальной адаптацией в местных условиях этого разноязыкого потока людей, все чаяния которых были связаны со скорейшим возвращением на отчужденную родину, с почти полным отсутствием интереса к местам своей ссылки и к коренному населению этих мест.

До сих пор никто не отваживается сказать полную правду о формировании в тех условиях межнациональных отношений, инерция которых эхом отдается и сегодня. Не случайно поэтому наши робкие попытки затронуть те или иные проявления межнациональных противоречий ограничиваются, как правило, суждениями о следствиях, а не о причинах, их порождающих.

Полагаю, что настала пора выработать четкие дефиниции таких понятий, как «шовинизм» и «национализм». Определить, чем отличается национализм от становящегося национального самосознания, а не выискивать эти определения в старых словарях. Пора набраться гражданской отваги и попытаться выявить объективные предпосылки, порождающие эти явления в нашей жизни. И не ждать, как бывало прежде, всеобъясняющей резолюции «сверху», а готовить ее всем миром «снизу».

Намеренно затрагиваю эти узловые моменты давней и не столь давней истории, поскольку знаю довольно высокий потенциал казахской литературы, обеспечивающий ей возможность подойти к их решению.

Известно, что значительные произведения возникают на основе художественного анализа значительных событий в истории и культуре. Так произошло с трудно проходившим издательские препоны романом М. Магауина «Вешние снега», в котором писатель осуществил смелую попытку исследовать один из наиболее «темных» периодов национальной истории – XVII век. Период, непосредственно предшествующий вхождению Казахстана в состав России. Благодаря широкой исторической панораме событий, исследуемых автором, глубокому проникновению в атмосферу времени роман вышел за пределы локальной национальной истории, став, на мой взгляд, одним из интереснейших произведений исторического жанра в общесоюзной литературе.

С той же убежденностью могу анонсировать и роман С. Елубаева «Одинокая юрта». В романе рассказывается о национальной трагедии – голоде начала 30-х годов. Боль и страдание, потеря крова и близких, отчаяние и утрата веры в будущее – все это раскрыто в романе. Писателю удалось создать реквием по безвинно погибшим, который болью отзовется в сердцах жителей Украины, Белоруссии, Поволжья… Да только ли их – всех, попавших под бездушный молох извращенной уравниловки, а по существу экспроприации гуманных идеалов людей, имевших несчастье жить в эпоху разгула сталинщины.

Разумеется, литература как один из родов интеллектуальной и духовной деятельности, как одна из форм общественного сознания имеет свои границы и возможности. Однако она только тогда становится подлинной властительницей дум, когда она будит совесть, пробуждает веру, выполняя тем самым свое высшее назначение в обществе и его культуре.

На что и уповаю…

3.Молчу о том же, о чем молчат другие. В иной ситуации и в ином контексте фраза эта была бы не более чем каламбуром.

Цитировать

Джангужин, Р. Наша анкета: О чем молчим? И почему? / Р. Джангужин, Н. Кузин, Р. Мишвеладзе, М. Чимпой, А. Альке, С. Бигуаа, А. Урбан, И. Дедков, С.И. Чупринин, Я. Гордин, А.М. Марченко // Вопросы литературы. - 1989 - №6. - C. 35-76
Копировать