Русская литература в «Венском славистическом ежегоднике»
«Wiener slavistisches Jaftrbuch». Herausgegeben vom Institut fur slavische Phliologie an der Unilverasitat Wien durch Rudolf Jagoditsch, Gras – Koln, 1950 – 1959.
«Венский славистический ежегодник» издается с 1950 года. За это время вышло семь томов, не считая приложений, среди которых опубликован посмертный труд Н. Трубецкого «Русские поэты XVIII и XIX веков». Русской литературе в томах «Ежегодника» полностью или частично было посвящено девятнадцать статей.
Статья «Вклад в сравнительную метрику» Ирены Грикат (1956, т. V) представляет собой попытку показать, как «различные фонологические особенности» русского и сербо-хорватского языков привели к существенным различиям в системах силлаботонического стихосложения.
Остальные статьи разрабатывают историко-литературные темы. Две статьи – тесно между собой связанные работы Р. Ягодича – посвящены древнему периоду: «Н. С. Трубецкой как историк литературы» (1955, т. IV) и «К понятию «литературных родов» в древнерусской литературе» (1957- 1958, т. VI). В первой дается обзор важнейших исследований (П. Сакулина, А. Орлова, Н. Гудзия, В. Адриановой-Перетц., В. Виноградова, Д. Чижевского) и на этом фоне излагается концепция Трубецкого; во второй развивается та же концепция, правда с некоторыми оговорками и дополнениями, но без принципиальных различий.
Н. Трубецкой был очень субъективным историком литературы, пытавшимся в древней Руси открыть «золотой век» без классов и классовой борьбы. Он игнорировал народные движения, потрясавшие московское государство, и начинал историю русской революции с Петра, что, по-видимому, должно было «доказать» неорганичность, заимствованный характер революционных идей в России (ср. т. IV, стр. 32). Политическая тенденциозность эмигранта-славянофила, таким образом, достаточно бросается в глаза.
Вершиной древнерусской культуры Н. Трубецкой считал период XIV – XVI веков; при этом он подчеркивал и гиперболизировал его религиозную окраску. «Слово о полку Игореве» для Трубецкого и Ягодича – нетипичное, случайное явление: не зря-де древнерусские грамотеи мало позаботились о сохранении светских памятников, но берегли, как зеницу ока, жития святых. Последние становятся основой литературы. Концепция Трубецкого держится на аналогии с живописью: XIV – XVI века – эпоха расцвета иконописи; житие – литературная икона; следовательно, жития XIV – XVI веков должны быть признаны вершиной древнерусской литературы.
Этот вывод не вытекает из посылок, ибо каждое искусство развивается своим путем. И если говорить о фактах, то шедевры древнерусской литературы были созданы либо до XIV – XVI веков («Слово о полку Игореве»), либо после (XVII век). Можно согласиться с Ягодичем, что в «Житии протопопа Аввакума» жанр жития распадается, но ведь и «Божественная комедия» – тоже своего рода распад жанра загробного видения.
В конкретных исследованиях сами авторы опровергают себя. Например, Трубецкой признает, что «для начала древнерусской агиографии характерно сильное предпочтение биографически-реалистического» (т. IV, стр. 44). Это подрывает утверждение, что «сам по себе ограниченный реализм средневековой живописи в России был уже совершенно преодолен» и что «аналогичное, если и не столь значительное, развитие мы видим в древнерусской литературе» (т. VI, стр. 119).
Еще пагубнее для концепции Трубецкого его исследование жанра хождения. Не будем говорите о том, вполне ли определяет расцвет жанра формальное равновесие трех составляющих его элементов (в данном случае – путевых воспоминаний, описания достопримечательностей и легенд «Святой земли»). Но любопытно, что и со своей точки зрения Трубецкой вынужден признать образцом лишь «Хождение игумена Даниила» (XII век). Затем, по его собственному утверждению, под влиянием «подавления индивидуально-личного» (т. IV, стр. 47) церковью жанр вырождается в «безличный каталог», теряющий все эстетические достоинства.
Три статьи «Ежегодника» посвящены прозаикам XIX века – Достоевскому, Толстому и Чехову.
В работе В. Вальдера «Место Достоевского в рамках русского литературного реализма» (1957 – 1958, т. VI) есть много интересных наблюдений, но они в значительной степени обесцениваются упрощенным представлением автора о реализме и о Достоевском. Реализм понимается Вальдером «как вторжение естественно-научно-технического мышления и позитивистской установки духа в мир поэзии с вытекающим из этого предпочтением рационального, почти научного описания персонажей и среды и социологическим комплексом вопросов» (т. VI, стр. 36). Какие бы после этого ни делались добавления об особенностях русского реализма (в частности, о его социально-критическом характере и «тенденции к обрисовке типического»), это не устраняет основной ошибки – смешения реализма с натурализмом. Не удивительно, что в каждом проявлении художественной фантазии, вырвавшейся за границы «точного постижения объективных окружающих явлений» (т. VI, стр. 42), Вальдер видит отступление от реализма.
Анализируя развитие Достоевского, Вальдер смешивает изменения идеологических позиций писателя с эволюцией его творчества. Между тем последнее у Достоевского всегда было сложнее его идеологии. Так, можно согласиться, что после каторги «Достоевский видит и описывает в людях то, что в них остается после вынужденного судьбой вынесения за скобки социальных состояний» (т. VI, стр. 40). Но только для Достоевского-мыслителя, бросавшегося от одной крайности к другой, «социология потеряла ее смысл» (там же). Достоевский-художник не утрачивает интереса к социальному, он воспринимает и рисует его с большой силой. Полемизируя как теоретик с «теорией среды», автор романа «Преступление и наказание» убедительно показывает роль среды, диалектику свободы и необходимости в поведении Раскольникова. И если Достоевского (как и Толстого) отличает интерес к вечным философским вопросам и глубинам психики, оставленным в стороне натуралистами, то от Джойса или Кафки его отличает как раз интерес к социальному, историческому, как раз то, что он не вполне выносит своих героев «за скобки социальных состояний», ищет воплощения или отрицания общечеловеческих идеалов в своеобразных поворотах социальной действительности, а не вне ее.
Вальдер рассматривает романы Достоевского как средство выполнить ограниченную идейную задачу – опровергнуть «нигилизм»; он не видит того, что писатель, сливаясь со своими действующими лицами, подчиняясь композиции и ритму романа в целом, часто выражал сильнее всего не те идеи, к которым тяготел. Алеша беспомощен в споре с Иваном, Соня – в споре с Раскольниковым. И как раз в этой беспомощности проповедника – торжество художника-реалиста!
Так, как это представляет себе Вальдер, можно было бы написать псевдореалистический роман (вроде «Некуда» и «На ножах» Лескова), но не «Братьев Карамазовых».
Статья В. Леттенбауера «Война и мир» Льва Толстого и проблема исторического романа» (1953, т. III) построена как новелла с неожиданным концом: после основательного изложения дискуссии на тему о том, является ли «Война и мир» историческим романом, после обзора попыток уточнить содержание самих понятий «роман» и «исторический роман», – читатель ждет, что автор в самом деле сумеет, как обещал, «из тезы и антитезы построить синтез и прийти к решению проблемы…» (т. III, стр. 40). Однако проблема объявляется попросту лишенной смысла. Во-первых, «в известном, более глубоком смысле Ричардсон, так же как и В. Скотт, – создатель исторических романов» (т. III, стр. 60). Во-вторых, в понятии исторического романа заключено внутреннее противоречие: явление поэзии не может быть одновременно явлением науки, истории, без ущерба для них обоих. Поэтому «жанровое понятие «исторический роман»… обнаружило свою нецелесообразность» (т. III, стр. 51).
Эти замечания, выписанные Леттенбауером из трудов Коскимиса и Грольмана, неубедительны. Исторический роман преломляет одну эпоху сквозь призму другой, роман о современности целиком принадлежит эпохе автора. Отсюда (помимо общего чувства истории, которое действительно еще не определяет жанра) характерная для исторического романа двупланность языка, стиля, психологии героев и т. д. Спутать романы Вальтера Скотта и Ричардсона можно только при очень сильном желании.
Что же касается внутреннего противоречия жанра (столкновение поэзии и не поэзии), то где этого нет? По стихам Кабира молятся сикхи, по романам Бальзака Маркс и Энгельс считали возможным изучать буржуазное общество, «Племяннику Рамо» Гегель посвятил раздел в «Феноменологии духа»… Развивая точку зрения Грольмана до абсурда, можно сказать, что понятие художественная литература в целом «обнаружило свою нецелесообразность», ибо невозможно строго отграничить его от элементов науки, философии или религии.
Проблема, поставленная в заглавии статьи, трудна, но законна. «Война и мир» – явление, быть может, уникальное по своему жанровому своеобразию и не укладывается в рамки исторического романа. Однако изменение принципов классификации не устраняет трудности.
Статья К. Марко называется «Люди в футляре. Об одном мотиве в творчестве Чехова». Автор ставит своей задачей показать, что все герои Чехова, сам Чехов и человек вообще – существа в футляре. Разумеется, под этим понимается не поведение Беликова, а нечто более абстрактное: всякая достигнутая форма жизни – якобы футляр, раковина, сковывающая дух, создавший ее, и вырваться из него можно только в другую раковину, другой футляр.
Исходя из глубоко пессимистических предпосылок, Марко принимает чеховское отвращение к мещанской жизни за отвращение к жизни вообще, чеховскую тревогу, беспокойство – за декадентское самобичевание, и когда факты противоречат этому, он их не замечает или перетолковывает. В результате статья дает материал для понимания современного декадентского восприятия чеховского творчества, но о самом Чехове по выводам Марко судить невозможно.
Таким образом, можно сказать, что в большинстве теоретических статей, помещенных в «Ежегоднике», бросается в глаза методологическая ограниченность, почти полное отсутствие историзма. Старшее поколение исследователей дробит историю на ряд независимых культурных кругов, преемственно не связанных с современностью; если, скажем, речь идет о древней литературе, предлагается смотреть на нее глазами средневековых монахов и т. д. Для многих же представителей младшего поколения, воспитанных на экзистенциализме, истории вообще не существует: любое произведение, любая жанровая форма «философски углубляются» и становятся зеркалом, отражающим только ограниченный мир мыслей и чувств современного декадента.
Рецензии, записанные разными авторами, естественно, неравноценны в идейном и методологическом отношении. Но бросается в глаза, что здесь находят себе место наряду с более или менее полезными материалами апологетические оценки тенденциозных антисоветских книг. Таковы, например, рецензия Г. Вытрзенса на книгу Шейберта по истории русской общественной мысли, В. Валдера на книгу Ю. Елагина о Мейерхольде (т. VI).
Несколько слов следует сказать об отчете Р. Ягодича «IV международный конгресс славистов, Москва, 1958» (1959, т. VII). Автор пытается создать впечатление строжайшей научной объективности; он совершенно не вступает в спор по поводу собственного доклада («К понятию «литературных родов» в древнерусской литературе» – см. выше) и лишь отмечает, что идеи его «натолкнулись на решительный отпор со стороны представителей народно-демократических стран» (т. VII, стр. 156). Но в некоторых и притом решающих пунктах объективный тон Р. Ягодича становится ширмой, скрывающей далеко не беспристрастные оценочные суждения. Он пишет, что «славянское литературоведение сегодня в особенности переживает кризис методологического экспериментирования», его не устраивает марксистский метод, «пропагандируемый в народно-демократических странах». Автор говорит как будто о славистике вообще, но критика его направлена именно против советского литературоведения.
Следует вместе с тем отметить, что в VII томе «Ежегодника» помещены две статьи, присланные из социалистических стран; «Стихотворный перевод «Песни песней» XVII века» А. В. Позднеева (Москва) и «Дневник графини Д. Ф. Фикельмон» А. В. Флоровского (Прага) 1.
Остается пожелать, чтобы развивалось дальнейшее сотрудничество ученых разных стран в «Венском славистическом ежегоднике» и чтобы основные сотрудники его внимательнее и глубже изучали опыт литературной науки социалистических стран.
- В этой интересной работе допущена досадная ошибка: пушкинская Татьяна названа Греминой (т. VII, стр. 84).[↩]