Роман и история

«…Не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» ¹. Характеризуя методологические принципы научного познания» это ленинское положение применительно к сфере эстетической так же емко определяет и специфические критерии историзма художественной мысли. История и современность для нее – понятия одного преемственного ряда. Во взаимопроникновении их постигает она движение народной жизни и судьбы человеческой, с позиций передовых общественных и нравственных идеалов своей эпохи судит о национальном прошлом народа и, наоборот, с социальным и. духовным опытом этого прошлого сопоставляет день нынешний.

Россия! Ведь это не то что

Ямщик – захудалая почта.

Россия! Ведь это не просто

Плакучая ива у моста.

По оползням древних оврагов,

Медвежьей походкой века

Прошли от последних варягов

До первого большевика, –

так образно раскрывал М. Светлов неразрывную связь времен» в стихотворении «Россия».

Осознанием неразрывности этой связи, потребностью воплотить ее в идеях и образах литературы уже на этапе первых послеоктябрьских лет было рождено немало произведений советской поэзии и прозы. Степан Разин и Емельян Пугачев в поэмах В. Каменского и С. Есенина, пастернаковские «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», повести и романы А. Чапыгина, О. Форш, Ю. Тынянова, Г. Шторма – далеко не полный этот перечень наглядно говорит о том, каким сильным прибоем заявила о себе в советской литературе 20-х годов широкая волна произведений исторической и историко-революционной темы.

«Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны. Мы подняли к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс. Мы ввели и упрочили Советскую республику, новый тип государства, неизмеримо более высокий и демократический, чем лучшие из буржуазно-парламентарных республик. Мы установили диктатуру пролетариата, поддержанного беднейшим крестьянством, и начали широко задуманную систему социалистических преобразований. Мы пробудили веру в свои силы и зажгли огонь энтузиазма в миллионах и миллионах рабочих всех стран», – писал В. И. Ленин о всемирно-историческом значении Великого Октября, видя один из могучих источников его победы в непреклонной решимости народных масс «добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной» ².

В социальном контексте этого общественного развития, направляющего движения народной истории, следует, прежде всего, рассматривать и художественные процессы, связанные с освоением советской литературой исторической и историко-революционной темы, с созданием ею жанра исторического романа. Пробуждение широких народных масс к активному социальному творчеству, осознание ими своей решающей роли в истории вызвали и обострили потребность познания народом своего многовекового прошлого, переосмысления пройденного пути. Ведь этот путь был освещен теперь победой Великого Октября, ленинских идей. Революция обусловила новое, масштабное восприятие великих традиций освободительной борьбы, событий и героев, достойных того высокого чувства национальной гордости, социальное, классовое содержание которого раскрыл и обосновал В. И. Ленин. – Обогатив, таким образом, живое, непосредственное «ощущение истории», укрупнив ее восприятие, Октябрьская революция вооружила литературу знанием «великих образцов борьбы за свободу и за социализм» ³ и законов исторического развития. Волнующие свидетельства этому оставили многие писатели, которым суждено было стать зачинателями и первыми мастерами советского исторического и историко-революционного романа. «Подлинную свободу творчества, ширину тематики, не охватываемое одною жизнью богатство тем, – я узнаю только теперь, когда овладеваю марксистским познанием истории, когда великое учение, прошедшее через опыт Октябрьской революции, дает мне целеустремленность и метод при чтении книги жизни», – размышлял А. Толстой о работе исторического романиста. «До революции роман о Пушкине я не написал бы, во всяком случае, так не написал бы: революция наша художнику во многом открывает глаза», – говорил И. Новиков, оглядываясь на свой творческий путь.

Обобщая идейно-эстетический опыт первых исторических повествований в советской литературе, М. Горький относил их к роману нового типа, «какого не было в литературе дореволюционной», подлинному и высокохудожественному, сумевшему дать «поучительные, искусно написанные картины прошлого»»решительную переоценку его» ⁴ с марксистско-ленинских позиций. В докладе на Первом Всесоюзном съезде писателей он призывал к дальнейшему освоению исторической и историко-революционной темы, подчеркивая ее идейно-воспитательное и познавательное значение. Показательно, что мысль Горького о марксистско-ленинском понимании истории и ее связей с современностью была созвучна основным положениям принятого в том же году Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах». Оно имело принципиальное методологическое значение не только для развития исторической науки и пропаганды научных знаний, но и для художественного освоения литературой исторической темы.

Таким образом, идейно-художественное новаторство исторического романа уже в литературе 20-30-х годов обрело устойчивые типологические черты, которые он продолжает и развивает сегодня. Преодолев описательность и иллюстративность ранних исторических повествований (Марич, «Северное сияние»; В. Арбачева, «Чернышевский»), односторонность вульгарно-социологических представлений о прошлом (К. Щильдкрет, «Крылья холопа», «Подъяремная Русь») или поэтизацию слепого стихийного начала народных движений (А. Веселый, «Гуляй Волга!»), отказавшись от орнаментальной архаики и условной модернизации стиля, советский исторический роман в лучших своих образцах дал творческий синтез, взаимообогащение мысли художественной и научной. Объективный социально-классовый анализ народной истории позволил советским историческим романистам выделить в многовековом наследии прошлого те передовые, прогрессивные, демократические и революционные традиции, которые созвучны общественным и нравственным идеалам социализма.

Утверждая преемственную связь эпох и поколений, воспитывая чувство гордости за героические страницы, национального прошлого, советский исторический роман во весь голос заявил о себе как роман патриотический. «Исторический роман прежде всего должен быть учителем героики», – говорил об этой его особенности В. Ян. В высшей степени примечательное свидетельство писателя! В нем звучит осознание литературой морально-политической действенности того вклада, который она силой своих идей и образов внесла в дело мобилизации, сплочения советского народа для отпора фашизму как в грозовые предвоенные годы, так и в дни суровых испытаний Великой Отечественной войны. Именно на этом рубеже, чутко уловив неотложный призыв времени, исторический роман избрал русскую воинскую славу одной из основных тем, воплотил ее в образах Александра Невского и Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Багратиона и Кутузова, героев «Севастопольской страды» и «Цусимы».

… «Патриотизм – одно из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств» ⁵, – писал В. И. Ленин. Всемирно-исторический опыт классовой борьбы пролетариата, победы Великого Октября, строительства социализма расширил и обогатил это чувство, наполнил новым социальным содержанием, соединил понятия советского патриотизма и социалистического интернационализма. Воплотив в своих идеях и образах обновленное временем содержание патриотического чувства, советский исторический роман органично связал с ним глубокий интернациональный пафос, полнозвучным выражением которого также усилен художественный полифонизм ведущих тематических мотивов. И, прежде всего, мотива единства и общности исторических судеб народов России в их совместной освободительной борьбе против царизма (С. Злобин, «Салават Юлаев»; П. Павленко, «Кавказская повесть»), В этой связи важно подчеркнуть, что уже на первых этапах своего пути советский исторический роман складывался и развивался как роман многонациональный. Одновременно с русскими писателями к национальному прошлому своих народов обратились многие мастера украинской (И. Ле, А. Ильченко, З. Тулуб) и грузинской (М. Джавахишвили, Ш. Дадиани, К. Гамсахурдиа), узбекской (А. Кадыри) и татарской (Г. Ибрагимов) и других литератур.

Выделим, наконец, и такую закономерность многонационального советского исторического романа, как расширение им своих эпических границ, тяготение к форме эпопейного повествования, вершинными достижениями которого стали в довоенные годы «Петр Первый» А. Толстого и «Емельян Пугачев» В. Шишкова, а в послевоенные – «Путь Абая» М. Ауэзова. Такое движение исторического романа к исторической эпопее вызывается его последовательным стремлением показать народ подлинным творцом истории, движущей силой общественного развития, передать широкий размах народных движений на решающих рубежах освободительной и революционной борьбы.

Так объемно и многомерно заявляет о себе идеями и образами исторического романа содержательное качество историзма художественной мысли. Оно предопределяет и актуальное идеологическое звучание произведений исторической и историко-революционной темы. Это закономерно: в борьбе идей история никогда не оставалась ничейной землей. Действенность ее участия в современном общественном развитии, в идеологической, политической жизни общества, в научной, культурной деятельности людей и воспитании новых поколений строителей социализма имел в виду В. И. Ленин, призывая «учиться у уроков истории, не прятаться от ответственности за них, не отмахиваться от них» ⁶.

Ныне мы говорим уже о более чем полувековом опыте нашей советской истории. С постижением и обобщением этого опыта в литературе органично связано обогащение метода социалистического реализма, углубление социально-аналитических возможностей современного романа. В многонациональном литературном процессе наших дней значительно возрастает и усиливается роль историко-революционной темы, решение которой требует объективных критериев конкретно-исторического и социально-классового анализа общественных явлений. Не чем иным, как отступлением от этих принципов и критериев были вызваны те крайности в освоении литературой как исторической, так и современной темы, которые назвал тов. Л. И. Брежнев на XXIV съезде КПСС: с одной стороны, попытки свести многообразие нашей действительности «к проблемам, которые бесповоротно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности», а с другой – «обелить явления прошлого, которые партия подвергла решительной и принципиальной критике, законсервировать представления и взгляды, идущие вразрез с тем новым, творческим, что партия внесла в свою практическую и теоретическую деятельность в последние годы».

Возникновение новой исторической общности людей – советского народа, развитие новых, гармонических отношений дружбы и сотрудничества между классами и социальными группами, нациями и народностями явилось одним из самых крупных завоеваний социализма. Это ярко продемонстрировал всенародный размах празднования 50-летия образования СССР, полнозвучно и широко проявивший «благородное чувство великой общности, которое мы называем общенациональной гордостью советского человека». Говоря о ней с трибуны совместного торжественного заседания ЦК КПСС, Верховных Советов СССР и РСФСР, тов. Л. И. Брежнев подчеркнул: «Общенациональная гордость советского человека – это огромное, емкое, богатейшее по своему содержанию чувство. Оно глубже и шире естественных национальных чувств каждого в отдельности из народов, составляющих нашу страну. Оно вобрало в себя все лучшее, что создано трудом, отвагой, творческим гением миллионов и миллионов советских людей».

Высокое это чувство вдохновляет и творческие искания писателей, коллективными усилиями создающих многонациональную советскую литературу – социалистическую по содержанию, по главному направлению развития, многообразную по национальным формам, интернационалистскую по духу и характеру.

2

Обращаясь к многонациональному литературному процессу наших дней, нельзя не выделить в качестве одной из приметных его особенностей широкую волну произведений исторической и историко-революционной темы во всех литературах народов СССР. Интенсивный, даже бурный рост исторического и историко-революционного романа отражает возросшую потребность в современном прочтении ярчайших страниц истории. Переосмысление прошлого служит познанию исторических судеб наших братских народов на многовековом их пути к общности и единству, сцементированным идеями советского патриотизма и социалистического интернационализма, победными свершениями ленинской национальной политики. Познание же народом себя, своего места в истории углубляет восприятие современности, помогает видеть «век нынешний и век минувший» в широкой перспективе, в направляющем движении времени, в нерасторжимой преемственности великих гуманистических и революционных традиций национального прошлого, которые активно воздействуют на формирование социального и духовного опыта нынешних поколений. Развитие исторического и историко-революционного романа» таким образом, тесно связано с обогащением историзма современной художественной мысли, с расширением ее идейно-творческих горизонтов.

Между тем глубинные эти процессы пока что слабо изучаются литературоведением и критикой. Вышедшие уже много лет назад монографии С. Петрова и Ю. Андреева, сборник статей Г. Ленобля «История и литература» до сего дня остаются последними исследованиями советского исторического и историко-революционного романа периода 20 – 50-х годов и преимущественно на материале русской литературы. Плодотворный же опыт последнего десятилетия по существу не обобщен, не представлен в широком многонациональном богатстве, во взаимопроникновении накопленных традиций и новых тенденций. Отсюда непроясненность многих актуальных, теоретически сложных проблем, будь то проблемы образной природы исторического романа, соотношения его документальной основы и писательского вымысла или значения и места этого жанра в истории национальной литературы, в многонациональном литературном процессе наших дней.

Начать с первого и главного вопроса – о жанровых особенностях исторического романа. Ответы, которые содержатся в отдельных статьях или работах, часто обнаруживают свою несостоятельность, стоит перепроверить их живым и многогранным материалом литературного развития.

«Обязательным качеством исторического романа является большая степень документальности событий и лиц, изображаемых писателем», – настаивают, например, авторы двухтомной «Истории русского советского романа» («Наука», М.-Л. 1965).

«С документальной природой жанра связано требование, чтобы в основе повествования лежали действительные исторические события и факты, обычно значительные, закрепленные в памяти поколений, а среди героев его находились и действовали подлинные лица истории», – считает А. Пауткин, автор популярной брошюры «Советский исторический роман» («Знание», М. 1970).

Спорить, казалось бы, не о чем. Ведь и в самом деле, как размышлял В. Ян о мастерстве романиста, «грош цена тому историческому произведению, которое извращает точно установленные даты, факты и зафиксированные на страницах документов слова, выражения, детали событий, быта и пр. описываемой эпохи». Если, к примеру, в книге А. Костина «На заре Руси», по свидетельству историка, «русские дружины воюют с народами, которых в то время не было и близко у границ Руси, заключают союзы с племенами, еще не соседствующими с «русами», а герои живут «в городах, которых тогда еще не существовало», то вряд ли стоит говорить о ней среди явлений исторического романа. Не место среди них и роману И. Билыка «Меч Арея», где галлы перепутаны с галичанами, гунны со славянами, а гроза римлян Аттила выступает под именем киевского князя Богдана Гатило. И в этих и в других, к сожалению нередких, казусах подобный разгул авторской фантазии к литературе имеет не менее отдаленное отношение, чем к истории.

Но как все-таки, оставив казусы, быть с явлениями литературного ряда? Насколько исчерпывающими будут для них предложенные требования: документализм повествования, значительность действительных событий и фактов, доподлинность героев?

Право же, ни одно из них не учитывает образной специфики исторического романа как явления искусства, самобытных законов художественного мышления, которые направляют творческий поиск писателя. Потому и неразличимы здесь грани между историческим романом и научным исследованием, художественным произведением и популярным пособием по истории. Как быть при этом с тяготеющими к романтической символике, многозначности философской притчи повестями А. Кекильбаева «Баллада забытых лет» («Дружба народов», 1969, N 12), С. Санбаева «Когда жаждут мифа…» («Простор», 1972, N 1) и «Копажал» («Простор», 1973, N 3), основа которых легендарна, но отнюдь не документальна? С «затейным», по обозначению автора, романом Александра Ильченко «Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица»? Причудливо смешивая реальность и фантастику, бывальщину и предание, каждая глава-«песня» этого романа соединяет в своем образном строе, казалось бы, несовместимое: поэтику фольклорного сказа, народного юмора, авантюрной, приключенческой и бессюжетной, лирической прозы, стародавней легенды и… современной публицистики. Даже публицистики. К средствам ее то и дело прибегает писатель, не скрывая своего присутствия в повествовании, желая открыто высказать и утвердить свое отношение к герою, в котором он видит «своеобычное воплощение украинского характера, вечно живой образ вольнолюбия, стойкости и бессмертия народа». «Украинский озорной роман из народных уст» – таким подзаголовком характеризует А. Ильченко своеобразную художественную природу этого повествования. Однако при всей броской непохожести на канонические образцы исторического романа оно стоит вовсе не особняком в потоке других его традиционных форм и жанровых явлений. Вспомним оригинальную, самобытную «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Своего рода «мост» между нею и «озорным»»затейным» романом побуждает перебросить сам А. Ильченко, неспроста, наверное, называя однажды «восточного лукавца» среди тех героев, которые, как и «козак Мамай – бродяга-запорожец, воин и гультяй, шутник и философ, бандурист и певец», были рождены «к жизни в глуби минувших веков силой народной фантазии». Несомненная перекличка героев вызывает и созвучие повествовательных традиций, опирающихся на фольклорную, сказовую или песенную основу, преобразующих мотивы и образы исторического предания или народной легенды. Как быть с этими традициями в свете приведенных выше определений?

Признав их истинность, мы будем вынуждены отлучить от многообразных форм и равноправных явлений исторического жанра не только роман-легенду или роман-притчу, роман-предание или роман-миф. Жестким критериям документализма повествования, доподлинности событий и героев не отвечают и иные произведения, созданные по законам обстоятельного реалистического бытописания. Например, известный роман Николая Задорнова «Амур-батюшка», среди множества героев которого нет ни одного, имеющего конкретный исторический прототип. Или повесть Дмитрия Балашова «Господин Великий Новгород», в сюжете которой значительное историческое событие – знаменитая Раковорская битва – занимает отнюдь не главное место, равно как и подлинные лица истории выступают фигурами эпизодическими, оттесненными на периферию действия вымышленным героем – удачливым купцом Олексой Творимиричем. Через образ его, рожденный писательской фантазией, и раскрываются в повести колоритные сцены древненовгородского быта, повседневной жизни торгового и ремесленного люда.

Так, характеризуя возросшее многообразие форм исторического повествования, каждый из взятых примеров по-своему направлен против узких определений жанра. И дело здесь не в исключительности примеров, а в несостоятельности определений: выдвигаемые ими требования и критерии оказываются отнюдь не всеобъемлющими и мало что объясняют в образной природе и жанровых особенностях исторического романа. Решающий вопрос о границах; домысла и вымысла, о возможностях творческого воображения и фантазии художника остается без ответа. Или, говоря точнее на него напрашивается тот единственный однозначный ответ, которым, смешивая задачи научно-популяризаторские и художественные, довольствуются иной рее представители исторической науки в своих суждениях о литературе.

Показательны в этой связи книги историка В. Каргалова «Древняя Русь в советской художественной литературе» и «Московская Русь в советской художественной литературе» («Высшая школа», М. 1968, 1971). «В своей работе по созданию художественной истории Древней Руси писатели, как правило, шли следом за историками», – считает автор, не признавая за историческим романистом права на самостоятельные творческие искания. Потому и представляются ему исчерпывающими «требования, предъявляемые к художественной литературе исторического жанра: достоверность, полное соответствие исторической правде, фактическая точность». Потому, далее, и задачи собственного исследования видятся ему всего лишь в скрупулезном сличении писательского повествования «с данными исторических источников». Нельзя сказать, что оно всегда бесполезно – несостоятельность повести А. Костина «На заре Руси» доказана весомо и убедительно. Но в целом все же простодушно было бы полагать» будто подобные операции способны возвысить «правду истории», о соблюдении которой заботится автор. Толкуемая утилитарно, целиком, и полностью сведенная к фактической достоверности сюжета, она-то и умаляется прежде всего потому, что автор не принимает в расчет ни эстетической ценности произведения, ни мастерства исторического романиста: главное ведь – «соответствие» документальным первоисточникам.

Разве не удивительно, например, что художественно несовершенный роман А. Хижняка «Даниил Галицкий» принят исследователем безоговорочно, а знаменитая трилогия В. Яна подвергнута куда как суровой критике? И разве не парадоксально, что, обратившись к романам В. Иванова «Русь изначальная» и «Русь Великая», ученый-историк не разглядел в их идейной концепции тех ошибочных акцентов, которые литературная критика справедливо расценила как неисторичные; антинаучные? Легко представить, как»; руководствуясь утилитарны требованием внешнего правдоподобия и подменяя им понятие художественней правды, даже пушкинского «Бориса Годунова» можно было бы отлучить от произведений исторической темы. Ведь до сих пор не доказано, был ли Годунов в действительности убийцей царевича Димитрия…

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 39, стр. 67.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 36, стр. 79.[↩]
3. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 108.[↩]
4. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, Гослитиздат, М. 1953, стр. 254.[↩]
5. В. И. Ленин, Полн., собр. Соч., т. 37, стр. 190.[↩]
6. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 35, стр. 419.[↩]