Роковой сорок шестой. Становление гуманистической прозы: «Телеграмма» К. Паустовского и «Семья Иванова» А. Платонова

Недолгий послевоенный период — с весны 1945-го до августа 1946 года — был временем культурного и духовного подъема в обществе: «Праздничное предвестье конца всемирной вражды и начала свободного производительного существования было исторической атмосферой тех лет» [Пастернак 1997: 601].

Писатель, который не находился в ту пору непосредственно под огнем неблагосклонной критики, мог временно считаться благополучным, несмотря на неприятности в прошлом. Таковы были К. Паустовский и А. Платонов. Согласно мемуарам, Платонов на шуточную реплику друга (В. Гроссмана): «Что-то, Андрюша, тебя давно в прессе не ругают» — отвечал: «Я теперь в команде выздоравливающих» [Липкин 1997: 524].

Период «свободного производительного существования» закончится, как известно, очень скоро. С Постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» настанет эпоха, которую, по аналогии с серединой XIX века, предложено называть «мрачным семилетием» (1946–1953) [Блюм 2004: 152].

Но в течение короткого послевоенного периода в печати успели появиться новые яркие произведения разных жанров — от стихотворений А. Ахматовой в журнале «Звезда» до повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда» («Сталинград») в журнале «Знамя».

В 1946 году были напечатаны и рассказы «Телеграмма» Паустовского и «Семья Иванова» («Возвращение») Платонова — выдающиеся произведения русской прозы. Оба они отличаются глубоким психологизмом, который начинается в литературе «с несовпадений, с непредвиденности поведения героя» [Гинзбург 1999: 257], что не было типично для прозы, преобладавшей в печати, и могло вызвать недовольство критики.

Действительно, публикация платоновского рассказа «Семья Иванова» привела к литературной смерти писателя. Произведение резко осудил в «Литературной газете» давний литературный противник его автора — В. Ермилов — и изрек приговор:

Надоела читателю любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным — в духе самой дурной «достоевщины» — положениям и переживаниям… [Ермилов 1947: 1, 4]

Приговор был приведен в исполнение:

После статей в «Литературной газете» и «Правде» Андрей Платонов подняться уже не смог, и все, что в последние годы жизни ни делал, за исключением обработки народных сказок, света не увидело. Впрочем, если быть совсем точным, то в 1947 году Платонова благодаря личному мужеству главного редактора А. А. Суркова несколько раз напечатал «Огонек» [Варламов 2013: 507–508].

Рассказ Паустовского «Телеграмма» не вызвал столь резких возражений:

«Снег» и «Телеграмму» критика встретила благосклонно. Эти рассказы удостаивались сдержанных похвал. Прежде всего подчеркивалось их мастерство. Одновременно выражалось сожаление, что Паустовский касается проблем второразрядных: бытовизм, приверженность к деталям и частностям. Не потому ли эти рассказы крайне редко попадали в поле зрения критики? [Левицкий 1963: 341]

Отлучение Паустовского от печати состоится позже, в 1949 году (когда он подвергнется критике как приверженец А. Грина).

Поскольку нас интересует послевоенная литературная ситуация, оба рассказа мы будем цитировать по первым их публикациям 1946-го. Текстологический анализ отличий от привычных современному читателю вариантов не входит в наши задачи. Отметим лишь, что в «Телеграмме» Паустовского, опубликованной в «Огоньке», Настя не появлялась в Заборье в финале; мы же привыкли к тому, что деятельная героиня не могла просто остаться в Ленинграде, а побежала на вокзал, чтобы выехать к матери — хотя с непоправимым опозданием. В опубликованной в 1946 году редакции платоновской «Семьи Иванова» в финале отсутствует выразительная подробность: ребенок бежит за поездом полуразутым, одна нога в валенке, а другая в калоше, — постоянно спотыкаясь из-за этого; даже без такой детали сцена вызывала острую боль и сострадание горю беззащитных детей.

Итак, в роковой сорок шестой год печать могла принести читателю добротную духовную пищу. Но как стало возможным создание таких произведений авторами, которые на протяжении многих лет печатались в условиях «политической инструментализации литературы и неконтролируемой государственной монополии на средства коммуникации» [Гюнтер 2000: 285]?

На раннем этапе творчества в произведениях Платонова и Паустовского наблюдались черты, которые в дальнейшем получат широкое распространение в работе других писателей, связанной с «методом» социалистического реализма. Так, юный Платонов воспевал счастье производительного труда в пролеткультовских стихах, вошедших в сборник 1922 года «Голубая глубина», а Паустовский в яркой повести 1932 года «Кара-Бугаз» прославлял подвиги героев-воинов и героев труда.

Для обоих писателей эти этапы завершаются в течение нескольких лет, сменившись этапами индивидуальных художественных исканий.

Уделив прежде внимание «острому динамическому сюжету», «традиции новеллы событийной, ситуативной», Паустовский уже с середины 1930-х годов углубляется в мир человеческого духа: «Центр тяжести перемещается вовнутрь. Главный объект его внимания — человек, внешне ничем не выделяющийся…» [Левицкий 1963: 319].

Схожим образом и платоновские произведения становятся

более «камерными», сосредоточенными на этических проблемах <…> отказавшись от дерзостного противопоставления человека миру, признав за этим миром возможность и закономерность жесткой детерминации личности, Платонов изживал свои во многом утопические представления о социализме [Шубин 1987: 221].

В середине 1930-х Платонов неодобрительно отзывался о новых рассказах Паустовского («Доблесть», «Музыка Верди» и др.), аттестуя их сюжеты как «медоносно-благородную» выдумку, а эмоциональность — как «оргию гуманизма». Впрочем, о «течении природы» Паустовский пишет, по впечатлению Платонова, «с воодушевляющей прелестью». Справедливо в этом отзыве то, что к середине 1930-х в стиле Паустовского закрепляется лирическая интонация, в чем
усматривают подтверждение слов И. Бунина: