Революция, Ленин, Толстой

1

В нынешнем «толстовском» году, в этом же сентябре, исполняется 70 лет с момента выхода в свет статьи В. И. Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции». В сознании вот уже нескольких поколений эти имена – Ленин и Толстой – связаны между собой так основательно и нерасторжимо, что совпадение двух юбилеев представляется удивительно естественным и знаменательным. В истории мировой эстетической мысли не много примеров, когда теоретический анализ по глубине и проницательности был бы так под стать исследуемому явлению, оказался бы так конгениальным ему и имел бы столь громадное методологическое значение.

Современная писателю критика в большинстве своем была совершенно не подготовлена к теоретическому осмыслению такого сложного феномена, как Лев Толстой.

В 1908 году по случаю восьмидесятилетия писателя один из декадентских авторов произнес смиренные, как молитва, слова: «Жутко приближаться к Толстому, – такой огромен и могуч, и в робком изумлении стоишь у подножия этой человеческой горы» ¹. Подобные акафисты произносились о Толстом нередко. Они не мешали декадентской критике конца прошлого и начала нынешнего века чинить в своих сочинениях о великом писателе истинное богохульство. Они совмещались с поразительными по своему легкомыслию и безответственности наветами, отражавшими непримиримо враждебное отношение этой критики к тому, что составляло самую сущность всей писательской работы Толстого.

Можно было бы вспомнить, скажем, сенсационное открытие Мережковского, увидевшего главный смысл творчества Толстого в том, что тот отважился смело заглянуть «в бездну плоти» ². Стоило бы помянуть здесь и эскапады В. Розанова, откровенно признавшегося в нелюбви к Толстому и усматривавшего отличие этого писателя от Пушкина и Лермонтова в том, что у него «плоских мест – множество» ³.

В том же 1908 году отличился и Д. Философов речью, льстиво озаглавленной «Совесть человечества». Не было и в этом выступлении недостатка в пышных эпитетах и восторженных признаниях в любви к писателю. Но вот что удивительно: за велеречивой словесной вязью как-то совершенно не ощущалось понимание реальной исторической сущности творчества Толстого. Лейтмотивом речи была мысль об отчужденности великого художника от истории, от главных социально-исторических проблем народной жизни. «Ему близка трагедия личности, но не человечества, близок человек, но не история», – именно здесь Философов видел отличие Толстого от Достоевского и Владимира Соловьева⁴. Ю. Айхенвальд также поддерживал легенду об антиисторизме Толстого («историзм был ему чужд органически»). Другие критики объявили его религиозным фанатиком, мистиком. С. Булгаков писал: «Толстой есть религиозный искатель» ⁵. Ему вторили В. Зеньковский: «Самое характерное в духовной личности Толстого то, что он был мистиком» ⁶, Н. Бердяев: «Под конец жизни великий старик повернул к мистике…» ⁷

Толстой и его творчество предстают здесь как выражение некоего фатального смирения перед повсеместно царящими силами зла и неисправимой «трагедией мира». «У Толстого, – вещал тот же Философов, – есть ощущение конца истории». Декадентская критика всячески стремилась в анализе его творчества подменить пафос истории пафосом эсхатологии. Как мало общего имела жизнеутверждающая сила реалистического искусства Толстого с подобными иеремиадами! Ничто никогда не могло отвлечь великого писателя от поисков «нормальной действительности» и страстной веры в конечное торжество ее здоровых начал. Пьер Безухов прекрасно сознает, как много горя на земле, зла и лжи, «но во всем мире, – убеждает он князя Андрея, – есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно – дети всего мира». Мысль Толстого была постоянно обращена к этому «царству правды», кое должен человек, в конце концов, обязательно обрести на земле. Нет, совсем не похож был реальный Толстой на того «благословенного старца», каким изображала его декадентская и «веховская» критика.

Еще следовало бы упомянуть здесь Льва Шестова, самонадеянно посулившего в своей нашумевшей книге «Добро в учении гр. Толстого и Фр. Нитше» ответить на вопрос: в чем же, наконец, состоит «тайна Толстого»?

Ответ Шестова оказался совершенно неожиданным. Толстой, по его словам, – великий актер, искавший в своих произведениях и в своих теориях не путей решения насущных вопросов действительности, а лишь некое нравственное – для одного себя – утешение перед лицом трагических жизненных неурядиц. В его романах «эксплуатируемый народ является на сцену не затем, чтобы получить облегчение, а чтобы помочь г. Толстому обличать и громить»; Толстой-де знает, что ничем не может помочь бедным и обездоленным, и, стало быть, его проповедь есть не что иное, как глас вопиющего в пустыне⁸.

Значит, все, во имя чего жил и страдал гениальный писатель, было чистейшим фарисейством и обманом. Это открытие вызвало едкий комментарий самого Толстого, заметившего в беседе с Горьким по адресу Шестова: «Вот какой смелый парикмахер, так прямо и пишет, что я обманул себя, значит – и других обманул».

Горький рассказывает, что книга Шестова не понравилась Чехову, и далее воспроизводит суждение Толстого: «А мне показалась забавной. Форсисто написано… Я ведь люблю циников, если они искренние. Вот он говорит: «Истина – не нужна», и – верно: на что ему истина? Все равно – умрет» ⁹.

Концепция Шестова в очень откровенной форме раскрывала широко распространенное в буржуазной эстетике конца XIX – начала XX века и кое-где еще до сих пор бытующее в «свободном мире» представление о художнике как о маге, способном по собственной прихоти, произвольно предстать перед публикой в любой личине. Такое понимание выхолащивало из искусства какое бы то ни было серьезное общественное содержание, превращая его в прихотливую игру, в бессмысленное лицедейство.

Декадентская да и вообще вся буржуазная критика оказалась бессильной по-настоящему глубоко осмыслить реальные противоречия творчества и миросозерцания Толстого, а также по достоинству оценить его личность, трагически сложную и колоссальную.

Случилось так, что еще с юношеских лет имя Толстого глубоко вошло в сознание Ленина. Толстой занимал немаловажное место в духовной атмосфере, царившей в семье Ульяновых. В своем документальном романе-хронике «Семья Ульяновых» Мариэтта Шагинян рассказывает о том, как почитали в этой семье Толстого и его сочинения, каким праздником оказывалось чтение вслух глав «Войны и мира» и какой импульс они давали всем членам семьи, старым и молодым, для самостоятельных раздумий о самых разнообразных явлениях жизни. Уже накоплено много фактов, свидетельствующих о том, что еще в молодые годы судьба свела Ленина с некоторыми людьми из окружения Толстого¹⁰. Эти факты, далеко еще не в полной мере исследованные, интересны не только сами по себе, но и позволят в дальнейшем существенно раздвинуть общие границы темы «Ленин и Толстой». Нас же здесь занимает лишь один из аспектов этой обширной темы.

Толстой импонировал Ленину не только мощью своего художественного гения, широтой своей мысли, но и как необыкновенно яркая личность. Бесстрашный бунтарь, непримиримый протестант, страстный обличитель, срывавший «все и всяческие маски» с буржуазно-помещичьего строя России, он не убоялся бы пойти на плаху за свои убеждения. В нем совмещалась отвага с каким-то озорством. Недаром что-то озорное, дерзкое, да еще упрямое виделось Горькому в духовном облике Толстого: «В нем, как я думаю, жило дерзкое и пытливое озорство Васьки Буслаева и часть упрямой души протопопа Аввакума, а где-то наверху или сбоку таился чаадаевский скептицизм» ¹¹.

Вот этот широкий и смелый размах души очень привлекал Ленина в Толстом. И даже тогда, когда Ленин критикует Толстого, мы чувствуем за жесткими, хорошо взвешенными и тщательно продуманными словами беспредельное уважение к этому человеку.

Статьи Ленина о Толстом, написанные на протяжении двух с половиной лет, явились не только новым словом о великом писателе. Они стали выдающейся вехой в развитии марксистской эстетики и науки о литературе. В этих статьях обращает на себя внимание широта и масштаб философско-исторического анализа. Мы знаем, что Владимир Ильич обстоятельно читал и изучал Толстого. Только на основе всестороннего знания его творчества могли быть сделаны те обобщения, которые так ярко и глубоко высветили личность писателя, сильные и слабые стороны его мировоззрения и смысл его художественного творчества.

Еще задолго до своих статей о Толстом, в 1901 году, в работе «Аграрный вопрос и «критики Маркса», Ленин, исследуя некоторые сложные проблемы современного буржуазно-капиталистического развития, вспомнил имя Толстого, называя его «глубоким наблюдателем и критиком буржуазного строя, несмотря на реакционную наивность своей теории» ¹². Здесь Лениным впервые сформулирована мысль о противоречиях Толстого, которая позднее, в статьях 1908 – 1911 годов, будет всесторонне развернута и аргументирована.

Ленин рассматривает противоречия Толстого не в замкнуто биографическом плане, не как результат трагической раздвоенности личности писателя, но как объективное, исторически закономерное отражение определенных процессов, происходивших во второй половине XIX и начале XX века в России.

За полстолетия до статей Ленина, в декабре 1856 года, Чернышевский, анализируя только что вышедшую повесть «Утро помещика», первым обратил внимание на то «замечательное мастерство», с каким молодой писатель, граф способен воспроизводить не только внешний быт поселян, но, что гораздо существеннее, «их взгляд на вещи». Чернышевский замечает далее, что Толстой «умеет переселяться в душу поселянина», что его «мужик чрезвычайно верен своей натуре» и что вообще он в крестьянской избе «так же дома, как в походной палатке кавказского солдата» ¹³. Надо было обладать удивительной зоркостью, чтобы, основываясь на раннем сочинении автора, задолго до главных его свершений, разглядеть один из важнейших элементов всего его творчества.

Ленин не просто повторил или развил мысль Чернышевского, но, опираясь теперь уже на весь опыт жизни и творчества Толстого, пошел гораздо дальше в исследовании его художественного наследия и мировоззрения. Это исследование носит конкретно-исторический, но вместе с тем и очень емкий, концептуальный характер, позволив совершенно по-новому и во всей целостности осветить «проблему Толстого».

Противоречия Толстого осмысливаются Лениным не как трагедия, только его личной мысли, но как отражение тех весьма сложных условий, которые воздействовали на психологию и взгляды различных классов и слоев русского общества. Слабые стороны мировоззрения Толстого Ленин оценивает не как его субъективную «ошибку», но как выражение того, что он «стоит на точке зрения патриархального, наивного крестьянина». В другом месте Ленин говорит, что в произведениях Толстого откликнулось со всеми своими слабостями и всеми сильными своими сторонами «великое народное море, взволновавшееся до самых глубин» ¹⁴. Поэтическая метафора заключала в себе принципиально важное обобщение, отразившее коренные особенности творчества и учения писателя.

Таким образом, свойственные Толстому «кричащие противоречия» вовсе не являются признаком его личной слабости, поскольку они – отражение объективных исторических противоречий и являются зеркалом «слабости и недостатков» определенных исторических сил. Значение каждого художника, стало быть, определяется тем, в какой мере он сумел поднять в своем творчестве пласты народной жизни, выразить коренные явления исторической действительности.

И еще. Исследуя различные стороны мировосприятия Толстого, Ленин всегда исходил из того, что имеет дело не с социологом, философом, теоретиком, а – с художником. Это позволяло ему в правильной перспективе учитывать сложные, противоречивые оттенки взглядов писателя. Его миропонимание, воплотившееся в художественном произведении, не адекватно тому, как оно проявлялось в трактате или статье. Глубокое осознание Лениным специфики искусства давало ему возможность понять Толстого во всем его неповторимом своеобразии и величии. Не отделяя Толстого – мыслителя, публициста от Толстого-художника, Ленин проницательно определил и то общее, что связывало эти две грани деятельности великого писателя, и то, что их разъединяло. Легенде о «двух Толстых» – сильном художнике и слабом мыслителе – Ленин противопоставил концепцию единого Толстого, во всех сферах деятельности которого органически проявились «разум» и «предрассудок», сила и слабость.

Мировоззрение и творчество Толстого Ленин осмысливает в связи с итогами первой русской революции. Поскольку этот великий художник сумел выразить идеи и настроения многомиллионных крестьянских масс, исследование его сложной, многогранной личности помогало уяснению некоторых своеобразных особенностей русской революции 1905 года, ее сильных и слабых сторон, а также, следовательно, причин ее поражения. Необходимость извлечь правильные исторические уроки из опыта недавнего прошлого должна была стать решающей предпосылкой для анализа последующих перспектив революции в России и определения правильной политической стратегии. Наследие Толстого служило целям революции. Никогда прежде явление искусства не вовлекалось в исследование столь жизненно важных для народа, для судеб истории проблем.

И статьи и публичные выступления¹⁵ Ленина о Толстом дают представление о том, как высоко он ценил этого писателя, какое большое политическое значение придавал он разъяснению его творчества, его личности, его исторической судьбы.

В своих работах Ленин не занимается анализом отдельных произведений писателя, хотя глубокое и конкретное их осмысление, несомненно, лежало в основе каждой статьи. Теоретические обобщения Ленина всегда основывались на исчерпывающем знании предмета. Ленинские статьи о Толстом драгоценны для нас именно своими теоретическими обобщениями.

Начиная свою статью о Герцене, Ленин писал: «Рабочая партия должна помянуть Герцена не ради обывательского славословия, а для уяснения своих задач, для уяснения настоящего исторического места писателя, сыгравшего великую роль в подготовке русской революции» ¹⁶. Задача, стоявшая перед Лениным, когда он обращался к исследованию личности и деятельности Толстого, была, разумеется, иная, как была иной вся «проблема Толстого». Но в методологическом отношении ленинский подход к осмыслению Герцена и Толстого заключает в себе немало общего. Оба писателя рассматриваются Лениным в аспекте исторических судеб России и ее народа. Такой угол зрения позволял исследовать деятельность каждого из них крупно, ставя на обсуждение принципиально важные проблемы их мировоззрения и творчества.

Весьма однобокий, субъективно-социологический взгляд на Толстого высказывал Михайловский. В его большой статье, озаглавленной «Десница и шуйца Льва Толстого» и претендовавшей на всестороннее раскрытие философии творчества писателя, а также его теоретических взглядов, немало метких и основательных замечаний. Но были в этой статье и грубые просчеты. Главный из них состоял в том, что необычайная сложность духовного развития Толстого, мучительные противоречия его мысли, его взгляда на жизнь рассматривались как причуды раскаявшегося барина, стремившегося успокоить страдания своей совести и искупить свою вину опрощением и поиском путей сближения с жизнью народа. Толстой как бы низводился до уровня Дмитрия Оленина или князя Нехлюдова. Муки и страдания великого писателя, отразившие трагические противоречия русской действительности пореформенной эпохи, настроения миллионных масс патриархального крестьянства сводились по существу лишь к субъективным его переживаниям.

Естественно, такой взгляд исключал возможность постигнуть истинный смысл и объективное значение великих произведений Толстого. Не отрицая присущего ему демократизма, Михайловский, однако, не моет выявить реальные противоречия Толстого, его силу («десницу») и слабость («шуйцу»), отделить в нем утопическую патриархальность от живого демократизма. Отсюда же неспособность Михайловского понять народность творчества Толстого: «Нам, «обществу», он дал «Детство и отрочество», «Войну и мир», а народу не дал как писатель, конечно, ничего даже отдаленно похожего на что-нибудь равноценное» ¹⁷.

Уязвимой была и позиция Плеханова. Неплодотворно искусственное разъединение крайне сложного и противоречивого феномена, именуемого Толстым, на две ипостаси: на Толстого-художника, с которым «радостно», и Толстого-мыслителя, с которым «страшно». Венчая всяческими лаврами первого, Плеханов резко отрицательно относился ко второму. Такой взгляд на Толстого, высказанный в статье «Отсюда и досюда», имел свои известные резоны. Всемирная популярность Толстого-художника вызывала обостренный интерес к его философскому учению, в котором были отсталые, реакционные элементы. И это учение весьма энергично использовалось не только в России, но и во многих других странах в интересах борьбы против революционно-освободительного движения. Плеханову представлялось чрезвычайно важным выбить это оружие из рук реакции. И надо сказать, что всесторонняя и основательная критика Плехановым толстовства была в теоретическом отношении весьма существенна.

На протяжении многих лет значение работ Плеханова о Толстом у нас явно преуменьшалось. В каких только прегрешениях не корили их! ¹⁸ В сопоставлении статей Плеханова с ленинскими работами о Толстом внимание исследователей было главным образом сосредоточено на выявлении ошибок Плеханова, на его расхождениях с Лениным. Между тем не надо забывать, что в статьях Плеханова помимо ошибок было немало верного, основательного – такого, что было созвучно взглядам Ленина.

Плеханова занимает Толстой в связи с проблемой исторических судеб народа. Такой аспект анализа создавал для Плеханова теоретические предпосылки для верного осмысления художественного и социального значения творчества Толстого, а также философских корней его учения, внутренних противоречий этого учения. И следует признать, что в плехановских статьях есть интересные и глубокие наблюдения, мимо которых не вправе пройти ни один современный исследователь.

Но несомненное преимущество ленинской концепции Толстого состояло в сознании неразрывного единства философских исканий писателя – притом, что они нередко весьма различно выражались в его художественном творчестве и публицистике. Уловить это единство было само по себе выдающимся открытием. Кроме того, было очень важно преодолеть бытовавшую в социал-демократической публицистике недооценку нравственно-философских работ Толстого.

Глубокие, исполненные внутреннего драматизма, нравственно-философские искания Толстого, очень часто выраженные в духе христианского самоотречения, представляли собой уникальное явление, имевшее в мире, особенно в восточном, резонанс едва ли меньший, нежели его произведения собственно художественные. Эти искания были и сложными и противоречивыми и по-своему также выражали силу и слабость писателя.

2

Статьи Ленина о Толстом можно рассматривать как единый, целостный цикл работ, внутренне связанных между собой не только общностью мысли и взгляда на предмет, но и структурно. Каждая статья, исследуя одну какую-то грань творчества или мировоззрения Толстого, вместе с тем как бы продолжает предшествующую.

Особое место в ленинском цикле занимает первая и, в сущности, центральная по своему значению статья – «Лев Толстой, как зеркало русской революции». Напомним, что подготовка к толстовскому юбилею и само его празднование стали очень крупным событием в общественной жизни России. Царское правительство приняло строгие меры, чтобы не допустить никаких выражений всенародных симпатий к великому писателю. События предшествующих лет – отлучение от церкви и вызванная им негодующая реакция в демократических кругах страны, разоблачительные статьи Толстого, появившиеся в последующие годы, – не оставили у властей никаких иллюзий относительно политических последствий, какими может быть чреват юбилей писателя. Однако сорвать юбилей не удалось. Кажется, ни одно празднование подобного рода не сопровождалось таким накалом политических страстей, как это случилось в августе 1908 года. По-своему откликнулась на юбилей и реакционная и либеральная печать, расточавшая писателю фальшивые признания в любви и настойчиво пытавшаяся исказить духовный облик Толстого и смысл его творчества.

Статья Ленина, как известно, писалась в то время, когда завершалась его работа над книгой «Материализм и эмпириокритицизм», – то есть тогда, когда Владимир Ильич жил в атмосфере особенно интенсивных философских раздумий.

В первой половине апреля 1908 года он обратился к Горькому с просьбой помочь «Пролетарию»: «Давно, писали Вы, кончили большую работу, собирались нам помочь в «Пролетарии». Когда же? Что если бы Вы фельетончик закатили о Толстом или тому подобное? Черкните, намерены ли» ¹⁹. Слово «фельетончик», надо полагать, здесь несет в себе определенный смысл. Не статью просит у Горького Ленин, но «фельетончик… или тому подобное». Жанр или характер выступления Горького на страницах «Пролетария», видимо, был уже предварительно оговорен с Лениным. Ситуация, сложившаяся вокруг предстоящего юбилея, требовала острого выступления, направленного против лицемерия охранительной и особенно либеральной печати, вдруг воспылавшей любовью к Толстому и льстиво возглашавшей его заслуги перед Россией. Вот почему от Горького ожидали едкого, сатирического, «фельетонного» выступления. Настоятельное обращение к Горькому Ленин в том же письме мотивировал своей крайней занятостью, и именно тем, что был погружен сейчас в чтение философской литературы в связи, вероятно, с работой над книгой «Материализм и эмпириокритицизм»: «Я еще никогда так не неглижировал своей газетой: читаю по целым дням распроклятых махистов, а статьи в газету пишу неимоверно наскоро». И затем – снова: «Дайте мне полаяться по-философски, помогите пока «Пролетарию»!» ¹⁹ Прошло после этого письма несколько месяцев. Осенью 1908 года была завершена работа Ленина над книгой, all сентября появилась на страницах «Пролетария» его статья «Лев Толстой, как зеркало русской революции».

Синхронность обоих сочинений Ленина – не простое совпадение. Их проблематика в определенной мере созвучна. Наследие Толстого осмыслено Лениным в прямой связи с теорией отражения, так глубоко и всесторонне разработанной в знаменитой книге.

Небольшая по объему статья «Лев Толстой, как зеркало русской революции» отличается поразительным богатством идейного и теоретического содержания. Примечательно, прежде всего, название статьи. Во всех своих работах о Толстом Ленин соотносит творчество и личность Толстого с самыми коренными проблемами русской истории, с проблемами русской революции. Это само по себе создавало определенный масштаб разговора о Толстом. В первой статье обращает на себя внимание стремление Ленина уже в самом ее названии подчеркнуть близость Толстого к революции – той революции, которой он «явно не понял» и от которой «явно отстранился». Автор статьи замечает, что такое сопоставление Толстого с революцией может с первого взгляда показаться «странным и искусственным», но объясняет этот парадокс ссылкой на чрезвычайную сложность русской революции, в которой участвовало «много социальных элементов», также не понимавших происходящего и тоже отстранявшихся «от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий» ²⁰. Выразителем настроений этих-то социальных элементов и явился Толстой.

Ленин связывает с революцией всего Толстого – не только великого художника-обличителя, но и мыслителя, создавшего реакционное, религиозное учение, очень опасное и вредное с точки зрения интересов революции.

Следует заметить, что принципиальная методологическая новизна ленинской концепции поначалу вызвала известное смущение даже среди некоторых литераторов-большевиков. Несколько лет назад на страницах нашего журнала была опубликована интересная мемуарная запись, относящаяся к истории появления первой ленинской статьи о Толстом.

В предъюбилейные дни 1908 года Ленин предложил П. Лебедеву-Полянскому, которого в партии знали как специалиста по литературным делам, написать статью в ответ на фальшивые либеральные славословия Толстому. А теперь процитирую воспоминание Лебедева-Полянского, записанное И. Черноуцаном. «Через несколько дней, – говорил Лебедев-Полянский, – я принес Ленину статью, в которой со всей суровостью и резкостью, с этакой молодой лихостью разоблачал Толстого как идеолога среднего и крупнопоместного дворянства, непримиримого врага пролетарского революционного движения. Ленин прочитал статью, задумался, иронически улыбнулся и сказал: «Да, сурово вы его, ничего не скажешь. Но ведь он, батенька, не просто публицист и теоретик, как мы грешные, а еще и художник, и такой художник, у которого не грех поучиться и нам – партийным литераторам. Не надо бы нам чинить над ним суд и расправу, а посерьезнее разобраться в сложных противоречиях созданных им произведений. Ну, уж раз вы настроены так непримиримо и воинственно, – после небольшой паузы сказал Ильич, – попробую я сам написать, а потом посоветуемся». Вскоре Ленин показал мне статью «Лев Толстой, как зеркало русской революции», и, откровенно говоря, – закончил Лебедев-Полянский, – пришел я в крайнее удивление и недоумение, обвинил Ленина в уступках злонамеренному либерализму и во многих других грехах. К счастью, как видите, не согласился со мной Владимир Ильич и опубликовал статью, не убоявшись упреков в либеральном уступничестве и попустительстве» ²¹.

Особое значение в статье Ленина имела полемика с «толстовцами» – теми почитателями и сторонниками писателя, которые превозносили самые уязвимые элементы его вероучения, идеализировали философию смирения и непротивления, объявив Толстого пророком, открывшим будто бы «новые рецепты спасения человечества» ²².

Разоблачение этой легенды о Толстом как о «пророке» и «учителе жизни» было весьма актуальным ввиду его колоссальной популярности в России и во всем мире. Страстные выступления писателя против разнообразных форм угнетения и социальной несправедливости снискали ему величайшую любовь и признательность в народных массах, видевших в нем своего заступника и идеолога. Между тем усиление критического, обличительного начала в Толстом совпало с вызреванием его религиозно-философского учения – толстовства, в котором причудливо совмещалась резкая критика собственнического мира, буржуазной цивилизации, несправедливого помещичьего и буржуазно-капиталистического строя с проповедью непротивления злу насилием. Авторитет писателя содействовал распространению этого учения, направленного и против собственнического строя, и революции.

1. Ю. Айхенвальд, Силуэты русских писателей, вып. II, М. 1908, стр. 109.[↩]
2. Д. Мережковский, Лев Толстой и Достоевский, ч. I и II, оттиск из журнала «Мир искусства» за 1900 год, СПб. стр. 175.[↩]
3. В. Розанов, Опавшие листья, Короб 1, СПб. 1913, стр. 294.[↩]
4. Д. Философов, Старое и новое, М. 1912, стр. 192.[↩]
5. »О религии Льва Толстого». Сборник второй, «Путь», М. 1912, стр. 7. [↩]
6. Там же, стр. 29.[↩]
7. Там же, стр. 195.[↩]
8. Л. Шестов, Добро в учении гр. Толстого и Фр. Нитше, СПб. 1900, стр. 97.[↩]
9. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, Гослитиздат, М. 1951, стр. 281, 280.[↩]
10. См.: А. Шифман, Живые нити (Друзья Льва Толстого вблизи В. И. Ленина), «Вопросы литературы», 1977, N 4.[↩]
11. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, стр. 290.[↩]
12. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 5, стр. 149.[↩]
13. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. IV, Гослитиздат, М. 1948, стр. 682.[↩]
14. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 40, 71.[↩]
15. Помимо написанных за границей семи статей, а также различных высказываний о Толстом, заключенных в других работах и письмах Ленина, им было подготовлено на эту тему еще несколько рефератов, прочитанных в Париже, в Лейпциге. Ленин придавал своим публичным выступлениям за границей весьма существенное значение. «Проблема Толстого» приобрела в 1908 – 1911 годах острый идеологический и теоретический характер.[↩]
16. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 21, стр. 255. [↩]
17. Н. К. Михайловский, Литературно-критические статьи, Гослитиздат, М. 1957, стр. 119.[↩]
18. Вот каким стилем и языком позволяли себе порой изъясняться иные авторы: «Стыдно делается за Плеханова, читая такой «марксистский» анализ творчества великого писателя» (А. Васильев, Отражение противоречий крестьянской революции в творчестве Л. Н. Толстого, «Известия Ростовского педагогического института», т. I, 1934, стр. 201).[↩]
19. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 47, стр. 154.[↩][↩]
20. Там же, т. 17, стр. 206.[↩]
21. И. Черноуцан, Завещано Лениным, «Вопросы литературы», 1975, N 1, стр. 22.[↩]
22. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 17, стр. 210.[↩]