Феномен Валентина Овечкина
Н. Атаров, Дальняя дорога. Литературный портрет Овечкина, «Советский писатель», М. 1977, 167 стр.: Л. Вильчек, Валентин Овечкин. Жизнь и творчество, «Художественная литература», М. 1977, 182 стр.
Поминая прощальным словом В. Овечкина, А. Твардовский говорил: «Самым достойным доброй памяти Валентина Овечкина будет – озаботиться его литературным наследием, подготовкой к выпуску в свет его избранных сочинений, созданием обстоятельного очерка его жизни и творчества. Это в первую очередь долг его друзей и товарищей по работе». С тех пор прошло десять лет…
Мало сказать, что Николай Атаров написал хорошую книгу. Его «Дальняя дорога» как бы воскрешает Овечкина.
Причем дважды: сначала прихотливая цепь воспоминаний о личных встречах, о тогдашнем восприятии литературной деятельности Овечкина, а потом, когда, казалось бы, и книга кончилась, Атаров как бы заново открывает друга – в его теперь уже опустевшем ташкентском кабинете, в беседе со старшим его сыном, среди его книг с закладками, рукописей, сокровенных дневниковых записей.
Вот суждение об Овечкине читательницы, с мнением которой Н. Атаров столкнулся во время одной из своих зарубежных поездок. «Этот русский, – считает флорентийская девушка, – совсем не думает, как надо жить каждому человеку. Мне, вам, ему. А только – как лучше, гуманнее руководить массой людей…» Ну что можно на это ответить? И сам Овечкин даже в совсем частных письмах своих как будто нарочно – все об одном да об одном: о разумном хозяйствовании, об урожае, о хлебе. Или вот строка из послания другу, где Овечкин жаловался на отвлекающие вызовы в столицу: «Займу круговую оборону, обнесу двор колючей проволокой в три кола и вообще – никогда, никуда из Льгова!..» Обратите внимание на это совсем уж воинственное «никуда, никогда»…
Вся книга Н. Атарова и есть ответ флорентинке или, точнее, определенному мнению, которое стыдливо порой возникает – даже у самого автора книги. Он честно признается, что многие произведения Овечкина не вполне отвечали его эстетическим идеалам – ни тогда, ни теперь. Так что ответ, «защита» Овечкина идет по другому ведомству, по логике «несмотря на…». И ответ этот – серьезен.
Память, письма, старые газетные и журнальные листы, которые вместе с читателем заново перебирает Н. Атаров, прихотливая композиция книги, создающая своеобразный подтекст, сплавленный той единственной интонацией, какую можно лишь подслушать у себя в душе, но никак не выдумать, – все это не просто воссоздает реальный образ Овечкина, но и особый тип личности, отвечающий запросам и нашего сегодняшнего дня.
Так что книга Н. Атарова – не только мемуары и совсем уж не академический, припорошенный книжной пылью литературный портрет, а публицистическое вмешательство в сегодня. По сути дела, Н. Атаров предлагает свою концепцию положительного героя, полемически вторгаясь в сегодняшние разговоры о нем. Полемически, потому что максимализм Овечкина, «взошедший» на энтузиазме первых революционных лет и закаленный войной, кажется сейчас как бы «несовременным»: пора относительной общественной стабилизации по-своему формует личность. Н. Атаров же беспрестанно подчеркивает в своем герое его социальную активность.
«Он (Овечкин. – М. Б.) так ожесточенно ругался по поводу очередной газетной конъюнктурщины – сеять кукурузу под Вологдой или доить коров дважды, а не трижды в сутки, как будто это моя жена дважды доила корову, как будто это я распахал клевера и люцерну.
– А мне стыдно, стыдно, понимаешь? И иди ты к чертовой матери!» Или: «Он часто опережал официальные указания, пробивая право на жизнь каждому абзацу, и возвращался из редакций взмыленный».
Если выписать все разбросанные по книге высказывания и личные записи Овечкина, они сложатся в удивительно цельную нравственную программу человека, коммуниста, ответственного за все: «Ум без смелости не более как хитрость, доброта – слюнявая безвольная сентиментальность. А честность без смелости в общественной жизни совсем немыслима». «Коммунизм будет таким общественным строем, где правды никто не побоится. Не побоится ни сказать ее, ни услышать. Если этого не будет, то не будет коммунизма».
И он впервые перед всем народом осуждал стиль работы секретаря райкома, на весь Союз гремел по поводу «лавуалирующих» ответственных работников (напомню, что первый очерк «Районных будней» и «Лавуалирующие» опубликованы в 1952 году) или искал способов подъема и без того, казалось бы, передового – на фоне других – колхоза. Это был человек, который не уставал подымать планку: «Овечкин написал, значит, так писать можно. Остается каждому понять: так писать должно».
…Так как же с ответом молодой итальянке, не принимающей творчество Овечкина? Атаров с честью «отстоял» Овечкина, человека редкостного гражданского темперамента, воздействующего на жизнь уже самим фактом своего существования. Как косвенное доказательство этому – хотя бы взволнованное читательское письмо, которое приводит Н. Атаров: «Лично я обязана Овечкину всем. Я потеряла вкус к унынию…» И есть в этом письме очень мудрая строчка, точно парирующая вызов флорентийки, а с нею и других недовольных «эстетов»: «Без правды невозможно прекрасное».
И все-таки хотелось бы разобраться… «Был ли он большой художник или нет – вопрос этот оставим решать литературоведам», – говорит Н. Атаров.
Первые критические отклики на «Районные будни» были противоречивы и, как видится теперь, скороспелы. Одни просто-напросто зачисляли Овечкина в специалисты по агротехнике, отказывая его творчеству в литературном достоинстве; другие пытались изобразить Овечкина недюжинным художником, традиционно говорили о тонкости его психологического рисунка, яркости языка, мастерстве пейзажа…
Разобраться в специфике творчества Валентина Овечкина необходимо не только ради памяти этого замечательного человека, но и ради наших сегодняшних литературных и общественных будней. Ибо бытует мнение, в частности выраженное М. Лобановым, ставящее под сомнение сам пафос овечкинского творчества, то есть само существование жанра проблемно – социального очерка. «Одно время, – говорит М. Лобанов в книге «Мужество человечности», – наша литература о деревне была активна, так сказать, организационно-хозяйственными предложениями, рекомендациями, что ли. В какой мере такие рекомендации мало подходят для целей литературы, показал опыт работы В. Овечкина, в свое время писавшего страстные, убежденные очерки, которые, однако, вскоре угасли в своей практической актуальности именно из-за узкопрактической своей проблематики».
Книга Л. Вильчек «Валентин Овечкин» спорит со всеми этими точками зрения. И спорит – квалифицированно. И еще немаловажное качество: книге, особенно в ее лучшей части, отданной анализу «Районных будней», свойственна не только здоровая дискуссионность, но и настоящая гражданская страстность, которую не так уж часто встретишь в специальном литературоведческом исследовании. И если Н. Атаров личностью Овечкина публицистически утверждает свой идеал положительного героя нашей общественной жизни, то Л. Вильчек свойственными ей методами литературоведа отстаивает особый, в чем-то уникальный тип творчества.
Две, на мой взгляд, верные посылки определяют удачу этого исследования. Первая – не акцентированная автором, но последовательно и логически питающая всю книгу, – это очень важный и не всегда учитываемый тезис о творческой задаче. «И измерять ее (очерковую литературу 30-х годов. – М. Б.) нужно тем, насколько точно художником отобраны и использованы средства искусства для решения необходимой (осознанной им как личная свобода и страсть) задачи (подчеркнуто мной. – М. Б.)», – говорится как будто бы мимоходом в самом начале книги, А в завершении, в итоге размышлений над «Районными буднями», читаем: «…Стиль был подсказан писательской сверхзадачей, продиктован ею».
И вторая посылка – мысль об особом таланте Валентина Овечкина, о котором автор говорит как о жизнетворчестве. Логика исследования невольно объединила эти посылки: сверхзадачей деятельности Овечкина было жизнетворчество (как не вспомнить пафос книги Н. Атарова: «Социализм и хлеб – вот все его небо и вся его земля», – или высказывание самого Овечкина: «Я не деревенщик, не колхозный писатель… Я партийный пропагандист»!).
Последовательное воплощение такой задачи в слове не могло не породить свою, особую эстетику. Достоинством книги Л. Вильчек является уже само выдвижение этого тезиса.
Он-то и определяет «сюжет» книги: Л. Вильчек идет по следам жанровых поисков Овечкина, начиная с его рассказа «Глубокая борозда» – первой, еще робкой попытки слить в одно – Дело и Слово (совсем еще юный Овечкин был в ту пору организатором и вожаком первой сельской коммуны в Приазовье – ради общественного признания коммунарства он и взялся за перо). Л. Вильчек исследует обширнейший материал: это и ныне забытые «рабочие» газетные публикации Овечкина, и его записные книжки, и личные беседы с писателем и его близкими, и многочисленные черновые варианты – свидетельства мучительных поисков формы…
Кульминация книги – анализ «Районных будней», в которых суть овечкинского творчества и проявилась наиболее остро.
Определяя жанровое своеобразие «Районных будней», автор приходит к выводу, что перед нами отнюдь не очерк. В «Буднях» вымышлено почти все: несуществующий город Троицк, события, герои (исключая Долгушина, у которого был реальный прототип), а очерк, по мнению Вильчек, отличает, прежде всего документальность, понимаемая ею буквально. (Спор с этим очевидно стереотипным взглядом на очерк напрашивается, но думаю, что в данном случае он не так уж и принципиален: ведь важно, в конце концов, содержание, суть исследуемого феномена, а не его имя.)
Своеобразие овечкинской эстетики подтверждается даже самим характером анализа его прозы. Примечательно, что Л. Вильчек, добросовестно относясь к исследуемому тексту, тем не менее – в традиционном понимании – не анализирует его. Не язык, не система образов, не психология героев, не пейзаж и т. п. являются здесь предметом внимания. Овечкинская мысль постигается автором на ином уровне: в работе сюжетных рычагов, в диалектике споров и размышлений героев. Так появляется в исследовании понятие героя-идеолога. В эстетике Овечкина это очень существенный момент.
Л. Вильчек предлагает ‘такое жанровое определение «Районных будней» – повесть, стилизованная под документ, под газету, под очерк. Иначе говоря: Овечкин, по мнению исследовательницы, сознательно в ущерб объемности, свойственной художественности, подражал очерку. И в этом есть своя логики, ибо в традиционном повествовании исследование хозяйственных проблем могло казаться либо не органичным (как это и случалось, отмечает Л. Вильчек, во множестве производственных романов, повестей, в том числе порой и у самого Овечкина), либо «становилось бы всего только способом показать героя, сюжетом, но не предметом (подчеркнуто мной. – М, Б.) повествования». Кроме тою, «подражание очерку» вводило в книгу «репортажные, информационные «шлюзы» (образная терминология Л. Вильчек) – и это делало книгу «открытой», способной вбирать в себя действительно и сейчас вот происходящее в жизни». Форма же традиционного документального очерка явно сковывала Овечкина – мешала обобщать, типизировать, мысленно проецировать на реальность его представления о возможном развитии тех или иных общественных тенденций, а в обращении с героями не давала бы возможности смело внедряться в их мысли, «показывать их в ситуациях, исключающих присутствие наблюдателя».
К сожалению, Л. Вильчек не «отслаивает» в своем анализе художественное от публицистического, очеркового, и потому ее жанровое определение «повести, подражающей очерку», не вполне убедительно. Но совершенно очевидно, – и исследовательница хорошо это показывает, – что Овечкин существенно обогатил традиционные представления об очерке: и эстетически, и идеологически.
Примечательна брошенная Л. Вильчек мысль: «Важнейший эстетический компонент» книги – «гражданская смелость и благородство автора, красота его воплотившегося в книге поступка». Вряд ли строгое исследование проигрывает от такой «теоретической вольности» (гражданская смелость есть эстетический компонент!). Ведь книга Овечкина писалась даже не на фоне жизни, а, как верно замечает Л. Вильчек, по жизни, и воспринимать ее надо в контексте этой жизни и авторской судьбы.
* * *
В подтексте книги Н. Атарова нет-нет да и возникнет образ знаменитого ламанчца.
Л. Вильчек пишет о творческой драме последние лет жизни Овечкина (впервые, кстати, в нашей литературе о нем)…
В драме Овечкина – масса оттенков, причин, последствий. Объективных, внутренних и связанных с определенным историческим временем.
Почему так сложилось, что для многих молодых читателей жизнь в творчество Валентина Овечкина недостаточно известны? Одна из причин – в объективных особенностях его эстетики. Исчез контекст, в котором слово Овечкина было экспериментом, опытом футурологии, весомым общественным жестом. Для сегодняшнего читателя его страницы звучат «как рассказ об уже прошедшем, как своеобразное, но не нарушающее статус-кво искусства, художественное воспроизведение жизни». А судить их только по этим критериям – неверно и несправедливо.
В завершение книги Л. Вильчек возникает образ пересохших русел каналов, тех каналов, что связывали некогда книгу Овечкина с болью и надеждами своего дня. А чтобы эти каналы не пересыхали, нужен общественный интерес к такому типу творчества,
Почему появились в одно и то же время эти две книги, разные по своим творческим методам, но созвучные в пафосе? Наконец-то пришел к читателю и большой том овечкинского избранного. Имя несколько было забытого писателя все чаще стало появляться на страницах нашей печати… Может быть, это ожидание нового «феномена Овечкина»?