Революция и судьбы культуры

Л. Плоткин, Искусство борьбы в правды, «Советский писатель», Л. 1971, 262 стр.

Новая книга Л. Плоткина посвящена вопросам методологии и истории советской литературы. В книге нередки и выходы в современный литературный процесс, но, как правило, они осуществляются под углом зрения общетеоретических проблем, на которых сосредоточивается автор. Основная тема книги, объединяющая весь поднятый и рассмотренный материал, – революция и судьбы культуры, историческое новаторство советской литературы, осмысление принципов и достижений искусства социалистического реализма, обогатившего художественное развитие человечества. Такой замысел потребовал от автора исследовательского углубления в предпосылки и истоки социалистического искусства. Этим Л. Плоткин занят в первом разделе книги, включающем три очерка. В них рассматриваются разные стороны марксистско-ленинского учения о культуре. Во второй половине книги речь уже идет о становлении и формировании некоторых существенных черт советской литературы и – на материале ее истории – об актуальности ее уроков для сегодняшнего состояния литературного процесса.

В первом очерке «Социализм и судьбы культуры» излагаются взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на художественное наследие, на его роль и место в развитии искусства эпохи социализма. В особенности детально автор анализирует марксистское учение о базисе и надстройке, которое дает ключ к пониманию этой проблемы. Дальнейшее развитие марксистских идей о судьбах культуры в эпоху социализма принадлежит Ленину. Автор очерка обстоятельно показывает, как воплощалось на практике, в деятельности вождя, его учение о наследстве в первые годы советской власти.

Рассуждения Л. Плоткина полемичны по отношению к вульгарно-социологическим извращениям пролеткультовских теоретиков, считавших, что надстройка, а вместе с ней старое искусство ликвидируются с заменой экономического базиса. Мало помогла делу, показывает автор, и мысль о ненадстроечном характере искусства, распространившаяся было в начале 50-х годов. Это положение тоже приводило к упрощенному решению вопроса о культуре прошлого.

Всесторонне исследует Л. Плоткин различные варианты нигилизма в отношении к культурному наследию – от О. Шпенглера до современных «левых» ревизионистов. Ученый справедливо утверждает: «Нигилизм в вопросах культуры внутренне глубоко чужд коммунистическому мировоззрению», он «органически связан с упадочной философией буржуазии на последнем этапе ее развития». Нельзя не согласиться с автором и в том, что эстетика Роб-Грийе, например, перекликается с модернистской, хотя теоретик «нового романа» в своем отрицании художественного опыта прошлого опирается на постулаты вульгарного социологизма.

Но думается, недостаточно ограничиться указанием на буржуазный характер самой идеи отрицания, как это делает Л. Плоткин, когда речь идет о пролеткультовцах, футуристах и других «левых» группах, действовавших в 20-е годы. В их нигилизме отразились также противоречия – противоречия «между старым, между направленный на разработку старого и абстрактнейшим стремлением к новому, которое должно уже быть так ново, чтобы ни одного грана старины в нем не было» ¹. В книге же в одном ряду отрицателей наследства оказываются и символисты, и кубо-футуристы, и немецкий теоретик пролетарского искусства Шпербер, явно страдавший «детской болезнью «левизны» в эстетике. К тому же, вряд ли верно приписывать символизму в целом девиз ниспровержения предшествующей культуры. Выдержка из статьи Д. Мережковского, которая приводится в подтверждение, прямого касательства к этому тезису не имеет. В ней скорее выразился страх представителя буржуазно-дворянской культуры перед «грядущим хамом».

В очерке «Писатель и эпоха» берется другая сторона ленинского учения о культуре: позиция художника в революционных боях, тенденциозность, партийность литературы. Сама ленинская программа партийности литературы изложена фундаментально, на основе изучения многих ленинских работ, высказываний, выступлений, в том числе и таких, которые на первый взгляд прямого отношения к искусству и литературе не имеют. Это кажется не только оправданным, но и необходимым, ибо, как известно, о партийности как необходимом качестве марксистского мировоззрения говорится не только в основополагающей статье «Партийная организация и партийная литература», но и во многих других работах. Л. Плоткин любовно собирает и комментирует высказывания Ленина, которые прямо или косвенно относятся к литературе.

Этот очерк богат фактами, иллюстрациями, в том числе самыми свежими, свидетельствующими о неукоснительном проведении Лениным принципа партийности во всей его деятельности – в идеологической борьбе с противниками, при оценке отдельных литературных явлений, в личных отношениях с писателями. И в то же время чересчур обильная фактография, приводимая автором, несколько тормозит развитие мысли.

«Эстетика жизненной правды» – самый насыщенный теорией очерк книги. Здесь автор скрупулезно и тонко исследовал эстетическую теорию Маркса и Энгельса, показав, как великие мыслители решала вопрос о соотношении искусства, литературы в объективной действительности, как они трактовали образную специфику искусства. Категория прекрасного, норма, внутренняя мера, связь между прекрасным и типическим – сущность всех этих понятий в эстетике Маркса – раскрываются автором как целостная, стройная система взглядов. Так же внимательно рассмотрены все звенья и оттенки суждений Маркса и Энгельса в вопросе о типическом. Автор прослеживает развитие Лениным реалистической эстетики применительно к новым историческим условиям, подчеркивая, что «идея жизненной правды… вытекает из самой сути миросозерцания Ленина». Философской программой ленинской эстетики реализма Л. Плоткин справедливо считает теорию отражения, определяющую пути и средства художественного познания. Интересны в этом очерке страницы, рассматривающие теорию свободной игры и художнического произвола, на которую опирается модернистская, в том числе и современная буржуазная, эстетика. Разбирая ленинские оценки русских классиков, творчества современников, пронизанные требованием жизненной правды, автор подходит к конкретному анализу принципов нового, революционного, социалистического искусства.

Этому и посвящен второй раздел «Искусства борьбы и правды», сложившийся из нескольких более или менее самостоятельных очерков. Они не связаны между собой столь строго, как первые, более локальны, но в каждом из них Л. Плоткин стремится к обобщению большого историко-литературного материала. Таким предстает очерк «1905 год и русская литература». Особенно детально воссоздается здесь картина сатирической журналистика в годы первой русской революции. В главе «Эпос революции» предметом размышлений автора становится важное качество социалистического реализма – новый тип историзма, а равно и «новый эпос революции и характернейший его жанр – роман-эпопея». Качественное отличие горьковских принципов воплощения исторической необходимости от художественных принципов, лежащих в основе романа-эпопеи, созданного критическими реалистами XX века, Л. Плоткин доказывает сжатым, но точным анализом «Будденброков» Т. Манна и «Саги о Форсайтах» Голсуорси.

Горьковедами уже не раз подчеркивалось то общее, что объединяет «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина», – самый характер художественного мышления, идея исторической неизбежности социалистической революции, реализованная в сложной структуре того и другого произведения. Не ограничиваясь этим, автор книги пытается «выделить решающее различие в самой сущности этих двух романов». Л. Плоткин, – и с этим положением вряд ли можно согласиться, – усматривает его в томчто «Дело Артамоновых»»по праву может быть названо историческим романом», в то время как «Жизнь Клима Самгина» – «роман идеологический». Но если в первом произведении, как отмечает сам автор книги, нет исторических лиц, а исторические события «нередко предстают перед нами в фантастическом, искаженном виде», «в восприятии дремовцев», то что же тогда делает роман историческим по жанру? Исследователь, думается, смешивает здесь историзм как качество горьковской прозы с историческим жанром, который, несомненно, и в советскую эпоху сохраняет свои, определившиеся ранее границы и отличительные особенности. Правда, в дальнейшем обзоре становления советского романа-эпопеи Л. Плоткин ни «Железный поток», на трилогию А. Толстого, ни «Тихий Дон» не относит к историческому жанру, хотя их-то скорее можно отнести к нему, нем «Дело Артамоновых».

Постоянно Л. Плоткин говорит об историзме в понимании событий, подчеркивая необходимость для эпопеи преломления истории в быте, личных судьбах, психологии героев. Опираясь на опыт классического эпоса революции, автор дает в этом очерке хозяйски заинтересованную, объективную оценку книгам на историко-революционную тему – таким, как «Крушение империи» М. Козакова, «Лицом к лицу» А. Лебеденко, «Искупление» Н. Брыкина и др. Историк литературы на этих страницах то и дело уступает место критику.

И в этой, главе автор не упускает случая поспорить с теми, кто стоит по другую сторону идеологических баррикад. На этот раз – с пессимистическими историософскими концепциями писателя-эмигранта М. Алданова, с его «историческими» романами о французской и русской революциях, пронизанными мыслью о неподвижности, неизменности бытия.

Исследование идейных и художественных принципов творчества М. Горького Л. Плоткин продолжает в очерке «Новый герой истории», где речь идет о гуманизме писателя я актуальности его эстетики для современной литературы.

Л. Плоткин обстоятельно раскрывает предпосылки горьковского гуманизма, исходящие из его концепции мировой культуры и эволюции личности. Исследователь не сводит, как это иногда бывает, горьковское учение только к воспеванию Человека с большой буквы. Он напоминает, что «человек предстал перед писателем как бы в двух ипостаси к – исторической и бытовой». Бытовой человек – фигура крайне пестрая, сложная, противоречивая – всегда был предметом аналитического исследования в творчестве М. Горького.

По-прежнему актуален для сегодняшнего дня, утверждает Л. Плоткин, еще один аспект в горьковском понимании человека. Это возможность (в том числе и для «человека бытового») свободного выбора, самоопределения личности в борьбе между силами прогресса и реакции. Мотив возможности иного выбора, иной судьбы, считает автор, звучит не только в «Егоре Булынове», но и в жизнеописании Клима Самгина, имеющем «некий драматический элемент. Он заключается в том, что Самгин стоял очень близко к настоящей жизненной цели, в слепоте своей он не заметил ее и уклонился от той возможности, которую сама жизнь как будто подсказывала ему». Это тонкое соображение Л. Плоткина выгодно выделяется на фоне многих рассуждений, акцентирующих «запрограммированность» поведения и жизненной судьбы горьковского персонажа.

Горьковское понимание социальной и политической активности личности актуально и для исследователей творчества М. Шолохова, уже много лет спорящих о «беде» и «вине» Григория Мелехова, и для современных писателей, ибо, как верно заключает автор, «идея ответственности личности и за все в мире, и за себя самого лежит в самой природе вашего искусства».

Менее удачей очерк «Октябрь в поэзии», цель которого «проследить, как в большой исторической перспективе эволюционировала тема Октября». По существу это заявка на исследование истории советской поэзии под определенным углом зрения – замысел, осуществить который в одной главе вряд ли возможно. Не удивительно, что многое здесь схематично. Если поэзия первых лет революции и 20-х годов охарактеризована более или менее полно, то о последующих этапах скапано скороговоркой, в перечислительной плане. По-настоящему интересными, свежими оказались лишь страницы, рассказывающие о становлении и развитии эпического и лирического начал в советской поэзии на примере поэм В. Маяковского и Н. Асеева. В остальных микроглавках недостает нового, оригинального прочтения материала, многие конкретные оценки приблизительны. О героях поэмы А. Блока «Двенадцать» Л. Плоткин, к примеру, пишет: «Это разные люди, среди них есть и анархическая вольница, и темные души, подверженные слепым страстям. Красногвардеец Петруха из ревности убивает свою возлюбленную. Но другие исполнены сознания своей высокой миссии». Думается, намеченное здесь противопоставление «сознательных» и «несознательных» среди «двенадцати» является пройденным этапом в изучении А. Блока. Мало также сказать о Христе, что «это символ святости революционного дела» (мысль сама по себе спорная), умолчав о других, более важных смысловых «уровнях» этого сложного образа. Говоря о своеобразии восприятия революции С. Есениным, автор никак не связывает это своеобразие с «крестьянским уклоном». Правда, Л. Плоткин цитирует это известное признание Есенина 1925 года, но видит в нем лишь «позднейшую самооценку», выразившую «известную неудовлетворенность поэта своим прежним пониманием событий». Обойдено главное противоречие творческого пути С. Есенина, поэтому углубленного разговора о поэте не получилось.

Итак, книга Л. Плоткина значительна своей проблематикой, богата мыслями и наблюдениями, полемична по отношению к нашим идеологическим противникам, глубоко аргументирована в решении теоретических вопросов. И естественно, что в конце ее, говоря об основных моментах изучения советской литературы за пятьдесят лет, касаясь вопросов методологии литературоведения, автор намечает контуры для будущей истории советской критики.

г. Ивано-Франковск

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 45, стр. 401.[↩]