«Дыханье молодости слышит мир…»

1

Республиканская газета «Туркменская искра» 29 марта 1930 года поместила следующую заметку:

«Сегодня скорым поездом из Москвы в Ашхабад приехала первая писательская бригада в составе: В. Иванова, Л. Леонова, Н. Тихонова, Вл. Луговского, П. Павленко и Гр. Савинкова.

Горячий товарищеский привет мастерам слова, приехавшим изучать Советский Восток!»

Мой отец М. Медников, в то время командир Туркестанской дивизии и начальник Ашхабадского гарнизона, член ЦК КП(б)Т и Президиума Туркменского ВЦИК, встречал писателей на вокзале, провел с ними немало времени, помогал в организации поездок по республике и, естественно, в воинские части своей дивизии, расположенные в песках Кара-Кумов, в горах Копет-Дага, вблизи границы.

Об этом вспомнил через много лет Николай Семенович Тихонов в своих очерках, опубликованных в его книге «Двойная радуга»:

«Принять их, как меня!» – написал коменданту Кушки наш друг в Ашхабаде, комбриг Медников. И комендант самой южной крепости Советского Союза предоставил нам все возможности познакомиться с пограничной жизнью».

Прочитав очерки, я написал письмо Николаю Семеновичу и вскоре получил ответное, в котором, вновь касаясь событий весны 1930 года, Н. Тихонов писал: «…Я не мог, говоря о пребывании писательской бригады в Ашхабаде в 1930 году, не вспомнить нашего друга, который принял такое горячее участие в наших странствиях по Туркмении, – всем нам полюбившегося и на всю жизнь запомнившегося комбрига Медникова.

Комбриг Медников произвел на нас тогда незабываемое впечатление. Это был человек большого масштаба, огромной ответственности, прекрасных знаний, настоящий знаток тех пограничных краев, добрый товарищ и выдающийся военный. Тогда как раз в Афганистане развертывались серьезные события, связанные с восстанием Баче-Сакао, и положение на границе было сложным. Благодаря нашему другу – комбригу мы повидали и Кушку, и границу и совершили незабываемую поездку в пустыню. Эта поездка описана писателями, входившими в бригаду. Мы неоднократно встречались с тов. Медниковым и все его полюбили за простоту его души и радушие, за его помощь в вашей работе».

В 1930 году я жил с отцом в одноэтажном каменном особняке, окруженном садом и высоким дувалом, на тихой зеленой улице имени Фрунзе, сметенной с лица земли трагическим землетрясением 1948 года. Эта улица одним своим концом выходила тогда к Дому Красной Армии, а другим – на центральную площадь имени Ленина с памятником, производившим неизгладимое впечатление.

Я учился тогда в ашхабадской школе и знал о приезде писателей не только из газет, разговоров в школе, но и по вечерам из рассказов отца, когда он ужинал дома, что, по правде говоря, случалось не так уж часто. Отец вечно бывал в разъездах, полки дивизии располагались в разных городах большой республики,

в походах и учениях, а то и в боях с басмаческими группами, организованными известным в ту пору главарей басмачей Джунаид-ханом.

Однажды я присутствовал на вечере писателей в Ашхабадском государственном театре, а спустя примерно месяц обнаружил на столе в кабинете отца книжку стихов с обложкой, вид которой почему-то запомнился мне на всю жизнь. На темно-сером фоне, заняв всю обложку, пять раз повторялось крупными буквами слово – «Мускул». Это была вторая книга стихов В. Луговского с теплой, дружеской надписью отцу.

С Луговским отец подружился особенно, они питали друг к другу симпатии взаимные и глубокие.

Поездка писателей в Туркмению, принесшая значительные творческие плоды, вошла в историю советской литературы еще и как первое плодотворное сближение литераторов и литературы с жизнью пробужденного революцией Советского Востока.

Надо ли говорить о том, какое значение имела эта поездка для поэтической судьбы Луговского, автора четырех книг «Большевикам пустыни и весны», привязавшегося душой к Туркмении на всю жизнь.

В опыте таких коллективных творческих поездок писателей было много ценного и значительного, а сама идея тесного сближения русских писателей с современной жизнью союзных республик, глубокого, аналитического ее изучения, на мой взгляд, не потеряла и по сей день своей актуальности.

В свете всего этого мне и представилось интересным вновь коснуться в воспоминаниях этой, теперь уже знаменитой, поездки, и подробностей жизни тех давних лет, и образа полюбившегося мне с той же поры замечательного русского поэта Владимира Александровича Луговского.

2

Вскоре после приезда бригады в помещении Гостеатра состоялся вечер – встреча московских писателей с общественностью и читателями Ашхабада.

Апрель в Туркмении – чудесная пора весеннего цветения. Город словно бы весь в зеленом цвету кленов, лип, тутовых деревьев, в белом кипении акаций. За окраинами, там, где тянется еще поясок орошаемого оазиса и только лишь робко подступает голая степь текучих песков пустыни, апрель восходит чистой и нежной зеленью травы и красным сиянием тюльпанов, которых очень много. В апреле в городе уже ходят в костюмах, а то и просто в белых рубашках, оживают парки и бульвары и, как во всех южных городах, жизнь словно бы переселяется из домов во дворы, огороженные высокими глиняными дувалами.

В тот самый апрельский день тридцатого года, когда состоялось выступление московских писателей на сцене драматического театра, газета «Туркменская искра» рассказывала об обычных трудовых буднях столицы и республики, о событиях больших и малых, составлявших в совокупности черты, штрихи, подробности, атмосферу того времени, ставшего уже ныне историей Советского Востока.

Вот некоторые из этих подробностей:

Сообщения о подготовке к XVI съезду ВКП (б), открывавшемуся 26 июня.

Знаменитый Турксиб принимал первые поезда для сквозного движения.

Состоялся автопробег машин марки «Рено-Сахара» от Ашхабада до Серного завода и обратно.

В Ашхабаде продолжалась партконференция, посвященная весеннему севу.

Газета поместила новости культурной, театральной жизни.

После выступления московских писателей и поэтов государственный театр намеревался показать в присутствии Вс. Иванова его пьесу «Бронепоезд 14 – 69».

Мне кажутся весьма примечательными те первые заявления для печати, которые делали приехавшие московские писатели, едва вступив на землю Ашхабада.

«- Бригада приехала не только погостить, а взять на ощупь социалистическое строительство в Туркмении, – заявил Петр Павленко журналистам «Туркменской искры». Представляя членов бригады, для большинства из которых эта поездка стала осуществлением давних замыслов в интересов, давних, несмотря на то, что все они были сравнительно молодые люди, младше и путь старше тридцати лет, Павленко заметил, что Николай Тихонов и раньше много бродил по Советскому Востоку, Всеволод Иванов тоже не раз бывал в Средней Азии, сам Павленко много путешествовал по Малой Азии.

– Теперь, – закончил руководитель бригады, – писатели намерены написать коллективную книгу о Туркмении, книгу всех жанров (проза, стихи, статьи)».

Луговской принадлежал к тем писателям, кто приехал в Туркмению впервые. Однако он быстро почувствовал ее своеобразие; свидетельство этому – обширная программа действий, сложившаяся уже в самом начале поездки.

Мало отразить быт, – говорил поэт на встрече в редакции газеты, – надо установить постоянную связь между туркменскими и русскими писателями. Экзотика умирает. Надо изобразить Туркмению, полную творческого огня и энтузиазма. «Я хочу прежде всего дать такой цикл стихов о Туркмении, который бы сыграл определенную роль в моей четвертой книге лирики, которая будет называться «Колыбель оптимизма». Книга покажет зарождение оптимистического мировоззрения как результат теперешней эпохи реконструкции.

«Мне хотелось бы выбрать одну-две биографии новых людей Туркмении, – продолжал Луговской, – соответственно их литературно переработать и дать в виде поэмы. Считаю, что одна поездка, хотя она даст и много, не исчерпает моей связи с Туркменией. Я считаю себя идеологически мобилизованным, в будущем приеду в Туркмению опять, а пока что буду постоянно следить за ростом Советской Туркмении».

Так говорил тогда молодой поэт, и мне кажется интересным не только внутренний пафос этих строк, их эмоциональный заряд, но и характерная лексика тех дней, когда писатель объявлял себя «идеологически мобилизованным» и зарождение своего оптимистического мировоззрения, в согласии с догмами конструктивистов, к которым принадлежал Луговской, определял как «результат эпохи реконструкции».

И вместе с тем мне слышится в этих заявлениях молодой и чистый энтузиазм литераторов 30-х годов, искреннее и горячее желание поднимать глубокие социальные пласты жизни, раскрывая перед миром социалистическую новь наших окраинных республик.

Сейчас я вспоминаю, что в тот вечер на сцене театра Л. Леонов прочитал отрывок из своей повести «Соть», печатавшейся в «Новом мере». Вс. Иванов

рассказал о том, как он был факиром. Н. Тихонов прочитал свое стихотворение «Прощание с омачом», написанное им уже в Ашхабаде.

В этом стихотворении отражена новизна Туркмении «пустынно-золотой», в которой старый уклад уходит из жизни медленно, порождая классовые схватки, кровавые набеги басмачества.

«Развей меня, чтоб мной не завладела,

Как знаменем твоих врагов, толпа», –

просит древний омач своего хозяина, седого туркмена.

Стихотворений о Туркмении у Луговского тогда еще не было, он читал стихи о гражданской войне из цикла «Сибирские рассказы», помещенные в книге «Мускул», и первой среди них свою, ставшую впоследствии знаменитой, – «Песню о ветре». Тогда она имела другое название: «Обреченный поезд».

В то время Луговской мне, мальчику, казался почти старым, во всяком случае, не молодым. Туркменская весна и готовность отправиться в пустыню, так сказать, опростили и военизировали его костюм. Узкие брюки и спортивные чулки, которые он обычно носил, были заменены галифе и сапогами, гимнастерку без петлиц украшала портупея. Правда, на встрече в театре Луговской выступал в хорошо сшитом сером костюме.