Речь идет о методологии

Сейчас вряд ли кого-либо заинтересует литературоведческая книга, написанная во всеоружии филологической учености» насыщенная фактами, но оторванная от движения современной критической мысли, высвобождающейся от влияния последствий культа личности, тормозивших ее развитие. Сборник статей Т. Мотылевой «Иностранная литература и современность» ¹ и привлекает к себе внимание, прежде всего тем, что он содержит энергичную полемику с догматическим и вульгарно-социологическим подходом к изучению литературы и стремится прояснить те вопросы ее истории, которые до недавнего времени мало или совсем не разрабатывались нашей критикой. Выход подобных сборников – полезное и нужное дело не только потому, что они вводят читателя в самую сердцевину нерешенных проблем, но и потому, что они помогают лучше понимать самое художественную литературу.

Статьи, включенные в сборник, опираются на хорошо изученный материал и лишены привкуса дилетантизма, который портит работы иных наших критиков, черпающих сведения о зарубежной литературе из чужих рук. Обоснованность фактической стороны сборника – несомненное и немаловажное его достоинство.

Сообщает сборнику актуальность и общая его проблематика, связанная с изучением развития реализма – главного направления в мировой литературе. Т. Мотылева стремится определить основные черты реализма критического и реализма социалистического, и это закономерно, ибо вопрос о перспективах и будущем реалистического искусства невозможно решать без тщательного и многостороннего исследования соотношения и различия творческих методов этих двух типов реализма.

Важное место занимают в сборнике статьи, выясняющие значение творческого наследия Достоевского и Толстого для эволюции реализма в литературе новейшего времени. Наиболее интересной и содержательной из них является, на мой взгляд, статья «Достоевский и мировая литература (К постановке вопроса)», в которой Т. Мотылева показывает, что главным источником власти Достоевского над художественной мыслью Запада была антикапиталистическая направленность его творчества, предопределившая многие особенности этических конфликтов его романов.

Очень убедительно прослеживает критик двойственный характер влияния Достоевского, питавшего и критическое начало в художественной литературе и подкреплявшего нереалистические тенденции в ней, порожденные кризисом буржуазного сознания. Подобного рода многосложность воздействия Достоевского проистекала из мучительной противоречивости его творчества, раскрытой Т. Мотылевой достаточно полно.

Также интересна богатая по фактам статья «Лев Толстой и современные иностранные писатели», содержащая обзор и анализ литературы о великом художнике, появившейся в последние годы за рубежом. Т. Мотылева характеризует те споры, которые ведутся сейчас за рубежом вокруг фундаментальных принципов толстовской эстетики – ее эпичности, народности, беспощадного критицизма, – и разбивает попытки буржуазных литературоведов и писателей выхолостить, обезвредить действенное социальное содержание толстовского наследия. Одновременно многими фактами иллюстрирует она значение опыта Толстого для современной передовой литературы, указывая, что «спор о Толстом сегодня, если его рассматривать в литературном плане, – это спор о реализме» (стр. 125). Это, конечно, верно, но, добавим мы, спор о толстовском наследии – это сегодня не только спор о реализме, который можно рассматривать лишь в литературном плане. По существу это спор о путях и способах перестройки мира, и нельзя упускать из виду эту сторону современного значения проблемы толстовского творчества.

В некотором роде принципиальное значение для сборника имеет статья «Так ли надо изучать зарубежную литературу?», в которой Т. Мотылева подвергает критике – весьма убедительной – вульгарно-социологический и примитивный подход к художественной литературе некоторых авторов «Курса лекций по истории зарубежных литератур XX века», изданного Московским университетом (1956).

Т. Мотылева справедливо настаивает на всемерном расширении изучения критического реализма; решительно возражает она против перечеркивания наследия ряда зарубежных писателей, чьи общественные воззрения не отличались прогрессивностью; указывает она на необходимость более тщательного исследования проблемы декаданса. Короче говоря, она выступает против упрощенчества, и догматизма в литературоведении и критике.

Эта тенденция статьи заслуживает всемерной поддержки, и статья сыграла свою роль в преодолении догматических взглядов на историю зарубежной литературы. Вместе с тем эта роль была бы несравненно большей, если бы негативная сторона замечаний Т. Мотылевой по отношению к вульгарно-социологическим представлениям о литературном процессе была бы подкреплена современной, чуждой вульгаризации методологией самого критика. Но в методологических вопросах книга Т. Мотылевой далеко не свободна от упрощенчества не столько в частных, сколько в общих вопросах, и ее схематизм особенно заметен в разделах, посвященных реализму.

Его проблеме Т. Мотылева посвятила две статьи – «О некоторых вопросах реализма XX века» и «О социалистическом реализме в зарубежных литературах», в которых, к сожалению, можно найти не только спорные, но и неточные положения.

Одним из важных преимуществ современной критики и литературоведения является то, что ныне в их научный обиход вошло много новых, мало или совсем не изученных фактов. Теперь ничто не препятствует исследованию литературного процесса в его подлинной полноте. Дело лишь за тем, чтобы критическая мысль без узости и догматизма применяла марксистский анализ к тем явлениям духовной и общественной жизни прошлого и настоящего, которые отразились в искусстве, и исследовала само искусство в истинной сложности его развития.

Т. Мотылева в названных статьях придерживается сведений, уже прочно освоенных нашим литературоведением, в том числе и в ее прежних работах, но старым и известным фактам она стремится дать новую интерпретацию. Она присоединяется к получившему в последнее время распространение взгляду на реализм как на историческое явление, возникшее в эпоху Возрождения, вместе со становлением новых общественных отношений. Взгляд этот стал выкристаллизовываться в нашем литературоведении в дискуссии с концепцией «реализм – антиреализм», приписывавшей реализму извечность. В подтверждение правильности суждения о реализме как историческом явлении Т. Мотылева ссылается на мнение В. Днепрова. Это ее право. Но делается это так, что беглое его замечание о происхождении реализма превращается чуть ли не в единственное в нашей критике и основополагающее. Не вдаваясь здесь в оценку интересной «книги В. Днепрова «Проблемы реализма», заметим, однако, что он меньше всего занимался генезисом реализма.

Если общий взгляд на происхождение реализма у Т. Мотылевой верен, то ее представлениям о его особенностях как метода свойственна нечеткость, вносящая путаницу в упомянутые выше статьи. Спецификой реализма она считает «познание, исследование, анализ всех явлений жизни, будь то экономические процессы или тайны человеческой психологии» (стр. 13). Это определение неточно, а потому неправильно. Прежде всего в реалистическом искусстве явления жизни не отделяются друг от друга, а рассматриваются в их цельности, поэтому «экономические процессы» и «тайны человеческой психологии» изображаются реалистами во взаимной зависимости и обусловленности. Затем, анализ как таковой не есть прерогатива только реализма. Расин, например, блистательно анализировал страсти, но может ли Т. Мотылева на этом основании причислить его к лику реалистов? Или: что общего с реализмом, скажем, у «Необыкновенных любовников» Анри де Ренье, где внимательнейшим образом анализируются «тайны» любовной психологии?

Автор настоящей статьи давно предложил считать главной особенностью реализма как творческого метода – социальный анализ, позволяющий видеть жизнь в цельности ее подлинных противоречий, типизировать ее явления и характеры действующих лиц. Эту формулу реализма нужно или принимать, или оспаривать. Но Т. Мотылева избирает половинчатое решение. Она принимает один элемент формулы – важный, но не решающий – и выхолащивает ее общественное содержание. К чему это приводит, как это нечетко ориентирует при оценке конкретных явлений искусства, показано выше.

Спор, однако, идет не о терминологических тонкостях, а о существе проблемы, так как неточное, неполное понимание природы и особенностей реалистического метода воздвигает перед Т. Мотылевой большие трудности при объяснении действительных сложностей развития реализма XIX-XX веков, которые она или обходит, или упрощает.

Внимательное чтение ее книги позволяет сделать вывод, что важнейшей, можно сказать, решающей приметой классического реализма она считает достоверность в передаче образа действительности, стремление «к правдоподобию – вплоть до мельчайших подробностей» (стр. 17).

А ведь это неверно. Эта задача была решена реализмом еще в XVIII веке. Реалисты XIX века, придавая очень большое значение правдивости деталей, отнюдь не пеклись о правдоподобии как таковом, да еще «вплоть до мельчайших подробностей». Правдоподобен ли «Нос» Гоголя или сиена бала из «Мертвых душ», да и вся великая его поэма? Что может быть фантастичнее и правдивее «Шагреневой кожи» Бальзака? И столь ли уж достоверны ситуации его «Блеска и нищеты куртизанок», как и «Грозового перевала» Бронте или романов Теккерея?

Федин как-то заметил, что самым неправдоподобным (разумеется, с точки зрения «правдоподобия мельчайших подробностей») является один из лучших романов Диккенса «Большие надежды». Эту характеристику можно безболезненно распространить и на другие его романы. Гиперболизм, сгущенность образов, условность отнюдь не чужды реализму XIX века и были важнейшей частью его поэтики. Но что же сообщало его созданиям непререкаемую правдивость? Стихийный историзм мышления его великих художников, совершенство социального анализа действительности, их умение проникать в социальную суть жизненных противоречий. Без выяснения роли и значения историзма мышления в художественном творчестве нельзя ни понять, ни объяснить эволюцию реализма. Но Т. Мотылева пренебрегает этой первоосновой проблемы.

Только преувеличением понятия достоверности можно объяснить странную защиту в ее книге натурализма – творческого метода, фетишизировавшего достоверность. Весьма сурово оборвав Л. Андреева, сказавшего, что «одним из первых проявлений декаданса в литературе был натурализм», а заодно и авторов «Истории английской литературы», заявивших, что «натурализм как метод был явлением реакционным, антиреалистическим…» (стр. 83), раскритиковав того же Л. Андреева за прямолинейное сближение натурализма с империалистической реакцией, Т. Мотылева впадает в другую крайность, пренебрегая тем очевидным фактом, что натурализм действительно был враждебен реализму и препятствовал историчному и глубокому познанию жизни. Она пишет: «На Западе в пору широкого развития натурализма познание жизни «вширь» продолжалось и дало новые успехи…» (стр. 18).

Этот тезис поддерживается в других разделах книги, а равно ссылками на опыт Гауптмана, Золя, Реймонта. Однако доказать, что успехи писателей в познании жизни были одержаны благодаря натурализму, при его посредстве, невозможно, и тезис Т. Мотылевой повисает в воздухе.

Искусство, как и другие виды познавательной деятельности человека, развивается и прогрессирует, совершенствуя способы исследования и изображения мира, углубляя и совершенствуя эстетическую способность человека. Наивысших результатов в выражении эстетического чувства и в воспроизведении жизни достиг, безусловно, реализм. Сравнительно с достижениями его творческого метода и теми возможностями, которые этот метод открывает художнику и потенциально содержит в себе, сравнительно с эстетическими достижениями классического критического реализма, творческий метод натурализма, – теоретически обоснованный Ипполитом Тэном, Брюнетьером и особенно Золя в «Экспериментальном романе» и независимо от них реализовавшийся в творчестве многих писателей второй половины XIX века, – был регрессивен и дал весьма скромные эстетические результаты.

Известны также многочисленные акты прямой борьбы натуралистов с реализмом, который они объявляли устаревшим и несовершенным творческим методом. Очевидно также – и это подтверждает конкретный анализ, – что принципы натуралистической эстетики сковывали талант и Золя и Реймонта, не говоря уже о Гауптмане, ослабляли в их творчестве критическое начало, толкали их на фактографию и мешали увидеть истинную природу противоречий жизни.

Возвращаясь к оценке Т. Мотылевой натурализма, заметим, что научная истина возникает тогда, когда исследователь видит все стороны; явления, а не подчиняет живой процесс своим желаниям, вкусам или симпатиям. Противоречит фактам и ее утверждение о том, что писатели, затронутые натурализмом, «отнюдь не были психологами и не могли ими быть» (там же). А как же Гонкуры – эти психологи до мозга костей, Золя с «Терезой Ракен», «Страницей любви», «Творчеством», тот же Гауптман, для которого (как и для большинства натуралистов – Гюисманса, Гольца, Шляфа, Зудермана и пр.) путь через натурализм к психологизму, а затем символизму был столь же естествен, сколь и закономерен.

Отрицать склонность натуралистов к психологизму нельзя, ибо это недоказуемо. Но следовало бы уточнить характеристику их психологизма – подчас весьма изощренного, – отметив в нем и черты механистичности, и повышенный интерес к психопатологии, к изучению и изображению неврозов, болезненных состояний человеческой души и тела, к подчинению душевных движений человека власти секса.

1. Т. Мотылева, Иностранная литература и современность, «Советский писатель», М. 1961, 368 стр.[↩]