Юная Сибирь (Проблемы становления молодых литератур)

Порой может создаться впечатление, что научные открытия в чем-то и отрицательно повлияли на наше восприятие мира: произошло смещение масштабов, и нередко далекое ощущается ярче, непосредственнее, чем сегодняшнее, рядом стоящее. С жаром ведутся споры о месте Урании среди муз, о кибернетике и художественном творчестве. Споры эти интересны. Однако плохо, когда факты сегодняшней социалистической литературной действительности пребывают в тени. Мы подчас ленивы и невнимательны, не видим работы множества писателей, а иногда и целых литератур. Я имею в виду прежде всего Сибирь, переживающую пору весеннего цветения.

Стремительный рост юных национальностей Сибири, вызванный огромной энергией преобразования промышленного, культурного облика этого могучего края, еще мало замечен. Сибирь – это не только рудник и арсенал, завод и житница державы, это и край, где ленинская национальная политика дает удивительные плоды, где возникают десятки новых культур различных народов и национальностей. Это явление большого значения, свидетельствующее о животворной силе советского сообщества народов.

1. ЧАСТЬ СВЕТА

Сибирские литературы… Слово «литература» в 20-е годы относилось лишь к бурятской, якутской словесности. Позднее, в предвоенные и особенно в послевоенные годы, стали говорить о становлении тувинской, алтайской, хакасской литератур. О других еще в 50-е предпочитали говорить общо: литература Крайнего Севера, малых народов. Затем стали писать о поэзии или прозе того или иного племени. А в 60-е годы мы получили право говорить о новых сибирских литературах – чукотской, мансийской, нанайской, эвенкской, хантыйской, ненецкой.

Происходит удивительное явление – в сибирские литературы идут десятки, чуть ли не сотни юношей и девушек. Если в бурятской, якутской литературах сегодняшняя молодежь – это четвертое или пятое поколение, то в большинстве других – это первое большое поколение, – ранее кое-где были писатели, творившие подчас в полном одиночестве; На Алтае работал в 30-е годы Павел Кучияк, сын шамана Чочуша; его дело продолжают Л. Кокышев, Эркемен (Палкин), Аржан Адаров, Вл. Кучияк. Крепнут таланты хакасов Н. Доможакова, М. Чебодаева. Еще до войны зачинали литературу ненцы Н. Ного и И. Истомин; вряд ли предполагали они, что вскоре ненцев-писателей будет так много: И. Юганпелик, Л. Лапцуй, Б. Окотэтто, А. Пичков, В. Ледков, Ю. Сусай. Прибыло писательского полку у эвенков, нанайцев, нивхов, хантов. Вот Чукотка. Широко известно имя Рытхэу, первого чукчи-писателя. Вслед за ним в литературу пришли А. Кымытваль, В. Кеулькут, Я. Ятгыргин, Р. Рагтытваль, Вл. Тымнетувге – свыше двадцати человек. Ю. Рытхэу как-то заметил, что «по плотности пишущих относительно общего числа населения Чукотка занимает едва ли не первое место в мире». Что ж, может быть!

Словом, мы стоим перед фактом огромного значения, фактом возникновения за последние годы множества молодых литератур, молодых не только по своей Истории, но и по возрасту создателей этих литератур. Самым известным среди них – Рытхэу и Хеджеру- только что перевалило за тридцать. Остальные же в большинстве своем – люди комсомольского возраста.

Проблема молодых нигде, наверно, не стоит так остро, как в Сибири. Сибирская национальная молодежь сейчас практически решает все основные художественные задачи, стоящие перед литературой.

Задачи эти во многом не похожи на те, что решают сегодня молодые писатели латыши, русские, башкиры. Своеобразие их определяется и непохожестью сибирских национальных литератур, и неповторимостью условий самой бескрайней Сибири.

Вперед вырвались бурятская и якутская литературы, основы которых закладывались еще в дореволюционное время. Иные, как тувинская, насчитывают в своем стаже лет двадцать. Остальные же рождаются сейчас. Эти новые тоже кое в чем несходны. Но это несходство близнецов. Вообще все эти литературы – и пятидесятилетние, и двадцатилетние, и совсем юные – дети одного края, дети, разные по возрасту, но близкие по крови, И поэтому в разговор о юных литературах Сибири неизбежно и органично входят проблемы и более старших их братьев, с которых они нередко берут пример, все вместе развиваясь под благотворным воздействием русской литературы.

В дальнейшем, видимо, трудно будет говорить сразу обо всех литературах, даже о литературах-сверстницах. Сибирь растет! Сибирский край, как известно, равен по величине нескольким европейским державам; в будущем он сравняется с ними и по остальным «показателям». Сибирские малые народы, рассеянные по огромному краю, крепнут, мужают. Мужают и те, кого Обычно (и в какой-то степени по недоразумению: они живут и у Байкала, и в Хабаровском крае, и на Сахалине) называют жителями Севера. Собственно северянами являются разве что чукчи, эскимосы. Остальные же расселились по всей Сибири.

На развитии литератур серьезно сказались условия этого необычного края. Поэты недаром любят рифмовать: Сибирь – ширь. Сибирь – это целая часть света, природные, хозяйственные, национальные условия которой не менее разнообразны, чем, скажем» европейской трети нашей страны, а история – не менее драматична и богата. В темной дали времени вереницей проходят могучие государства, вдруг возникавшие и внезапно разрушавшиеся, чтобы вновь воспрянуть после векового мертвого сна. Казаки вломились сюда, когда колесо времени здесь заржавело и остановилось, казалось, навсегда. Буржуазные историки объявили аборигенов дикарями. Сибирь стала захолустьем умиравшей империи, которой самой грозила судьба колонии. Революция, спасшая и возродившая русский народ, возродила и народы Сибири.

Становление и развитие советской государственности в Сибири шло своими трудными путями. Вовлечение сибирских народов в общую жизнь страны, их просвещение – одна из наиболее ярких страниц истории СССР. Первыми органами советской власти на северных окраинах официально признаны родовые собрания, родовые советы. Еще в начале 30-х годов не везде существовали советские организации управления. Коллективизация бурно протекала и в 50-е годы. Письменность возникла в 30-е годы. Красные чумы, культурные базы, созданные Комитетом Севера (1924 – 1934), перед которым стояла задача сплотить малые сибирские народы, вовлечь их в строительство нового общества, учили чукчей, хантов, манси хлебопечению, слесарному искусству, грамоте, а талантливых – искусству писать стихи.

Одна из статей революционера, писателя и этнографа В. Тан-Богораза, принимавшего активное участие в организации Института народов Севера, называлась «Об изучении и охране окраинных народов» («Жизнь национальностей», 1923, N 3 – 4). Посланцы Комитета Севера шли в тайгу и тундру. И. Архинчеев, бурят по национальности, года три провел среди чаунских оленных чукчей. Молодые этнографы отправлялись в самые глухие места Сибири. Это были истинные герои, самоотверженности и беспредельному гуманизму которых многим обязаны литературы сибирских малых народов.

Сейчас этнографы уже потеряли опекунские права: «дети» выросли. Крылья их окрепли и просятся в полет. Их учат, летать друзья, прежде всего русские писатели. Учат просто и действенно – пишут о молодых народах, показывая, как жизнь воплощается в художественном слове. А. Коптелов написал роман «Великое кочевье» о судьбах алтайцев. Чукотская литература опирается на произведения В. Тан-Богораза 20-х и начала 30-х годов – романы «Воскресшее племя», «Союз молодых», «Восемь племен», повесть «Пьяная ярмарка», – на произведения Т. Семушкина, Н. Шундика. Перечень этот не стоит затягивать. Важно другое: сибирские писатели живут дружной семьей. Творческая взаимосвязанность сибирских литератур – первая, наиглавнейшая их черта, во многом определяющая своеобразие литературной обстановки в Сибири.

Но, конечно, молодые национальные писатели-сибиряки сами решают все основные задачи своего творческого развития. Иначе и быть не может. И задачи эти кажутся простыми только со стороны…

2. БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

В романе В. Тан-Богораза «Воскресшее племя» (1935), где увлекательно рассказывается о первых студентах Института народов Севера, о путях, приведших их в Ленинград, есть образ чукотской девушки Рультыны. Она не хотела быть чукчанкой, смеялась над обычаями своих соплеменников. Рультына так и не вернулась в родную ярангу, вышла замуж за одуна Кендыка и объявила ему: «Какая я тебе чукчанка, я чукотский язык совсем позабыла. Ты одун, я по тебе одунка».

Рультына бежит в Ленинград от бедности, от обид, которые в ее представлении совместились с образом родного народа. Ненависть к обидам она переносит на свое племя. Характер Рультыны исключителен, но вполне реален. Ее настроения, хотя и в весьма ослабленном виде, были довольно распространены. Недаром же старик Ното Зоринча, герой рассказа ульчского прозаика А. Вальдю, хранитель сказок и преданий старины, говорит: «Старая жизнь неинтересная, плохая была. Зачем ее на бумагу писать?»

Отрицание прошлого, его свинцовых мерзостей характерно для всех советских литератур. Отрицание это диалектическое, оно предполагает преемственность: лучшие, добрые традиции прошлого поддерживались, утверждались. Так создается народность, полнозвучие литературы.

В сибирских национальных литературах отрицание прошлого приняло особо острые формы. Прошлое и настоящее – и вправду разные, как небо и земля, – противопоставлялись настолько категорично, что между ними рвались все связующие нити. Причины этого понятны. Не прост был переход от родового строя, от феодальной патриархальности к советскому образу жизни, к социализму.

Естественно, что писатели не могли не обратить внимания на этот разрыв, не могли не стать помощниками в строительстве нового, не могли не сделать основной темой отрицание старого. Таково было требование жизни.

Эта «литература отрицания» в первое время носила открыто политический характер; идеология богатых оленеводов, шаманов, стрелявших в организаторов советской власти, «схватывалась» с идеологией социализма. Понятно, что краски писателей были несколько однообразны; господствовал черно-белый рисунок.

Ныне, как известно, идеология социализма прочно утвердилась. Теперь на первый план выступает борьба с пережитками прошлого, с анимистическими предрассудками. Это вполне закономерно. Бой с суевериями еще долгое время будет актуален, необходим. Но этот бой нужно вести правильно; его тактика и стратегия должны быть строго определены. Между тем это далеко не всегда так. Критерии отношения к анимизму становятся единственными при определении отношения к персонажу. В результате зачеркивается то положительное, наше, современное, что имеется у героя. Традиции «литературы отрицания», воевавшей с классовыми врагами, переносятся и на бой уже иного характера: бой за советских людей, за их воспитание. Здесь эти традиции уже мешают, тормозят, ведут к искажению жизненной картины.

Повесть Г. Ходжера называется «Последняя охота», ее герои – охотники, показаны они в тайге, на охотничьем промысле, но писателя интересует прежде всего отношение их к прошлому, к анимистическому мировоззрению. Столкновение между стариком охотником Пиму Бельды, верящим в хозяина леса, и молодым – Борисом, свободным от анимизма, и составляет содержание произведения.

Уже на прошлой охоте Борису было нелегко. Ему больше, «чем повадки соболя, пришлось разгадывать запутанные тропы, по которым ходила душа его первого напарника». Это был Добену Дигор. Дома, в колхозе, он – активист, выписывает газеты, слушает радио. Но в тайге это совершенно другой человек. Он молится хозяину леса и требует того же от Бориса. Пиму, новый напарник Бориса, тоже кричит: «Кланяйся! Проси охотничьего счастья!» Натолкнувшись на сопротивление, Пиму отделяется и охотится один.

Писатель не оставляет своих героев на произвол случая. Он весьма категорически вмешивается в ход событий. Он наказывает старика Пиму неудачной охотой. Выстрелы же Бориса бьют точно в цель, в капканах его богатая добыча. Борис здоров, а Пиму заболевает и строго приказывает своему молодому товарищу: «Меня не трогай… Тело мое в леднике захорони. Нарту разломай, ружье разбей, камин пешней продырявь, все клади на мою могилу. Мне они пригодятся там». Пиму хочет и умереть и быть похороненным по старым обычаям.

Герои, подобные Пиму, живут в произведениях почти всех молодых сибирских писателей. Одни не умываются в тайге, молятся хозяину леса, прося ниспослать удачу в охоте, другие держат дома божков, мажут им, как и прежде, губы кровью животных, третьи верят шаманам или боятся их, четвертые стремятся как-то сочетать старые обычаи с новым жизненным укладом: у них рядом с бревенчатым домом, стоит чум или яранга.

Вот один из таких героев, Нгарка Хасава из рассказа «Человек родился» молодого ненецкого писателя Леонида Лапцуя (он работает председателем райисполкома на Ямале), Нгарка Хасава сидит около чума. Там «кричит и стонет женщина, зовет на помощь духов, что живут в воде и в небе, обещает отдать им в жертву лучшего оленя из пяти упряжных пестрой масти». Роды жены Нгарки проходят тяжело. Он в растерянности. «Поехать за врачом? Надо поехать за врачом. Но тогда, какая бы беда ни пришла, целый год станут говорить: «Нгарка Хасава виноват». На колхозных оленей копытница нападет, волки оленей зарежут – все Нгарка Хасава виноват. Молодые не скажут. Как со старшими спорить?» Нгарка злобно смотрит на чум, выросший поблизости за ночь. Это чум шамана Хэльди. На Нгарку кричит старуха «повитуха», на него нажимает шаман. Его терзают крики жены. Как велико, было счастье Хасавы, когда врач появился сам!

Старушка Киркук, о которой рассказывает нивхский писатель В. Санги, собралась в гости к сыну («Гостья из Ларво»). Однако в пути она испытала «такой страх, какого она не испытывала даже в детстве». В наступающих сумерках она ясно увидела красные мигающие глаза кинра (сатаны). Это было, очевидно, наказание за то, что она не покормила толызна (хозяина моря) и палызна (хозяина гор). В поселке выяснилось, что кинр – это новый маяк, а сын ее состоит его смотрителем.

Читая все эти произведения, я думал, что писатели, несомненно, правы, выступая против анимизма, анимистических предрассудков.