Разговор по душам (Обсуждение творчества С. Залыгина в Оргкомитете Союза писателей РСФСР)

Печатается по стенограмме (с незначительными сокращениями).

Открывая обсуждение произведений С. Залыгина, председательствующий Л. Соболев говорит о том, что подобный творческий разговор с писателями Российской Федерации должен стать традицией в Союзе писателей РСФСР, постоянным элементом в его работе.

С. ЗАЛЫГИН: Среди присутствующих здесь писателей я вижу людей, с которыми мне приходилось соприкасаться в течение многих лет моей литературной работы. Это не случайно. Моя писательская биография складывалась так, что чуть ли не двадцать лет я отмахивался от литературной работы, а товарищи, которые вот и здесь присутствуют, всячески тянули меня в литературу, помогали мне.

Я – гидротехник, мелиоратор и до сих пор, хотя теперь уже и немного, но все же работаю по этой специальности. Здесь я и сейчас чувствую себя на месте, здесь у меня сложились определенные интересы. К тому же я думаю, что быть инженером нисколько не хуже, чем быть писателем, то есть человеком, который пишет об инженерах. Но тем не менее вся моя жизнь, вся моя творческая работа чем дальше, тем больше складываются так, что я все больше приобщаюсь к литературному делу.

Сегодня я вспоминал, как это все произошло. Еще мальчишкой, только научившись писать и читать, я написал на всех листках календаря две буквы – БП – «Будущий писатель»…

Потом я об этом забыл, и надолго.

До войны, правда, вышла у меня небольшая книга, но я не придал этому особого значения. После войны вышла еще книга, а потом меня пригласили в Союз писателей, обсудили книгу и приняли меня в Союз. Это было в 1949 году и, признаться, явилось для меня неожиданностью. А потом, в 1951 году, было совещание молодых писателей, в котором я также участвовал. Это меня тоже подтолкнуло к литературной работе.

Переломным моментом я считаю тот, когда пригласили меня в журнал «Новый мир» и А. Твардовский сказал: «Поезжай ты в какую-нибудь МТС, – напишешь что-нибудь интересное!»»

В это время у меня была большая учебная нагрузка в институте, но А. Твардовский договорился с Министерством высшего образования, и вот я отправился в МТС, где работал в это время мой дипломник-заочник. Официально я был его руководителем. И я сидел в этой МТС, писал очерки, которые потом и были опубликованы, а одновременно – руководил дипломной работой, которая затем вышла отдельной брошюрой под моей редакцией.

После этого я стал значительно серьезней относиться к моей литературной работе.

В 1955 году я переехал в Новосибирск, где немного сотрудничаю в филиале Академии наук.

Чего я жду от обсуждения? Какие советы хотелось бы выслушать?

Тот, кто читал мои произведения, может быть, заметил, что в них нет «больших» событий. Нет смертей. Есть любовь, но она простая и ясная, без трагедий. Нет крутых поворотов.

Я думаю иногда: почему так у меня происходит и насколько это правомерно?

Есть у меня одна знакомая старушка. Она перенесла много тягостей и горя: один сын у нее погиб на фронте, другой остался калекой. Ходит эта старушка в каком-то пальто, сшитом из одеяла, как будто сама судьба завернула ее в это одеяло… И она говорит, что часто просыпается с ощущением, что она – живет, и как это хорошо, что она живет. И вот мне кажется, что самая обычная жизнь – это в конце концов то, что особенно нужно для литературы. Люди переживают те или иные события, часто трагические, но делается это ради повседневной, обыкновенной, но не менее значительной жизни. И мне хотелось бы, чтобы эта самая обычная, но в то же время наиболее «глубокая» жизнь была как-то больше осмыслена нашей литературой.

Вот я и хотел бы услышать от товарищей: может ли быть большое, серьезное полотно без большой трагедии, без больших событий? Для себя я еще не решил этого вопроса.

Теперь – о жанре моих произведений. Начал я определенно с рассказа. Это я знаю твердо. А вот что я позже написал, это мне уже неясно. «Весной 1954 года», например, – очерк это или повесть? Есть у меня такая вещь – «Красный клевер». Что это – рассказ или очерк? Как будто бы это неважно, но, видимо, чем-то и важно. Нужно все-таки знать, в каком жанре ты работаешь…

Говорят, что нужно взяться за большой роман. А я, право, не знаю, что лучше – десять коротких рассказов или один большой роман? (С места: Это в зависимости от качества). При одинаковом качестве. Прошу правильно меня понять: мне нужно выбирать жанр с точки зрения его емкости, учитывая возможность воплощения в том или ином жанре того или иного количества материала, образов, мыслей, проблем. Мне вот кажется, что в десять рассказов я внесу больше материала, больше образов, чем в один роман. Из каждого чеховского рассказа легко «развернуть» большой роман, и, вероятно, Чехов, если бы захотел, смог это сделать, а вот романист вряд ли смог бы «уложить» в один роман материал десяти чеховских рассказов.

А очерк? Очерк меня тоже очень привлекает. Здесь совершенно своеобразный подход к изображаемому. Иногда я представляю себе, как мои очерки (скажем, некоторые из моих китайских очерков) будут читать люди, которые там описаны. Ведь в них сохранены подлинные имена и события. Казалось бы, там все так, как было на самом деле. И в то же время – ничего этого в жизни не было. Не было потому, что те высказывания, которые на самом деле были брошены мимоходом, в очерке вдруг стали центральными и часто – неожиданно для меня самого. Эта работа с высказываниями героев, с фактами, с отыскиванием их, с определением их места и значения в очерке и представляет собой то живое, из чего слагается очерк. Эта сторона дела меня очень привлекает в очерке.

Еще несколько слов о романе. В сюжетах у меня недостатка не бывает, иногда даже приходится «отбиваться» от них, и кто-то из нас берет верх: или я их отбрасываю, или они берут меня за шиворот, и тогда начинается работа. Хотелось бы послушать здесь мнение товарищей. Мне кажется, что для создания романа нужно владеть многими жанрами. Повесть можно написать как бы в одном звучании, в одном ключе, а романист должен уметь переходить от лирических глав к сатирическим и т. п. Очевидно, к роману я подойду только в том случае, если мне удастся испробовать ряд литературных жанров.

Попробовал я в сатирическом жанре написать небольшую повесть («Свидетели»). Недавно я в качестве гидролога участвовал в одной экспедиции и задумал написать на эту тему лирическую повесть (по материалу экспедиции). Может быть, затем это перерастет в более значительную вещь.

Вот то, что мне хотелось сказать для начала.

В. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Очерки и рассказы в книжке «Обыкновенные дни» за сколько лет собраны?

С. ЗАЛЫГИН: С 1954 года, а книга «В наши годы» содержит более ранние произведения.

Т. ТРИФОНОВА: Я рада, что С. Залыгин выступил в самом начале нашего обсуждения, так как некоторые вопросы, которые я собиралась затронуть, оказывается, живо интересуют и самого писателя.

Не буду делать обзора творчества С. Залыгина, хотя я знаю все его вещи и писала о нем раньше. Скажу лишь о некоторых, наиболее характерных чертах этого творчества.

Помните, есть у Залыгина рассказ «Первый шаг». В нем говорится о том, как молодой человек опубликовал свой первый рассказ и как это произведение было встречено теми, кто был в нем описан. Рассказ горячо обсуждается на колхозном собрании, и при этом героиня рассказа требует, чтобы было вынесено постановление о том, что это не про нее написано…

Написанная вещь, как бы говорит Залыгин, становится собственностью народа, который делает из нее свои выводы, невзирая подчас на то, хотел или не хотел этого писатель. Вещь начинает жить своей жизнью, она перестает быть явлением литературы и становится жизненным, общественным фактом.

И мне кажется, что произведения Залыгина как раз и свидетельствуют о том, что он чувствует большую писательскую ответственность за то, что он делает. Именно это чувство ответственности побуждает его раскрывать человеческие характеры в их наиболее существенных чертах, обнажать те стороны характеров, которые ему важно поставить на общественное рассмотрение. При этом писатель ясно ищет какие-то новые формы, новые средства для осуществления своих задач.

Очень интересны в этом отношении китайские очерки С. Залыгина, опубликованные в «Новом мире», интересны как попытка охвата в своеобразной форме чрезвычайно большого и сложного жизненного материала. Жанровую принадлежность этого произведения определить нелегко. Да и так ли уж необходимо это делать?

Совершенно очевидно, что на наших глазах создаются новые литературные жанры. И дело теории литературы теперь определить эти жанры, раскрыть их существо.

Это произведение представляется мне чрезвычайно ценным и по своей теме, и по своеобразному композиционному построению, и по манере раскрытия характеров, отношений между людьми.

В этой связи я хочу обратиться к «Свидетелям» С. Залыгина. В новом издании имеется подзаголовок «Сатирическая повесть». Однако это ничего не меняет. В «Свидетелях» показан ряд конкретных явлений, каждое из которых могло стать предметом отдельного произведения, но ни одна из этих тем не поднята как следует.

Л. СОБОЛЕВ: Может быть, Залыгин поднял эти темы, но не решил их?

Т. ТРИФОНОВА: Нет, не поднял и не решил.

/Мы не должны забывать, что формула о типических характерах в типических обстоятельствах действительна и для социалистического реализма. Башлаков, Пислегин – герои очерков «Весной 1954 года» – действовали в определенной среде. Выхваченные из этой своей среды, герои повисают в воздухе, как это и случилось в «Свидетелях», где они сталкиваются только с Евгенией Меркурьевной. Только она – единственная свидетельница их поступков. Но она не вмешивается и не может вмешиваться в их действия. А отсутствие взаимодействия между людьми немыслимо в литературе, это лишает вещь жизненного наполнения. Факты отрываются от обстоятельств, и порой это переходит в коллекционирование фактов.

Очень важна в произведении авторская позиция. С. Залыгин часто «передоверяет» свою авторскую позицию кому-нибудь из героев своих произведений. В повести «Свидетели» авторские позиции передоверены Евгении Меркурьевне, но она «не тянет», не выдерживает большой нагрузки оценщика и судьи того, что она увидела. Она мелка, ее оценкам не хватает глубины. И в этом – главная беда «Свидетелей», вещи, которая мне кажется наименее удачной у Залыгина, хотя отдельные зарисовки в ней очень хорошие.

Китайские очерки, напечатанные в «Новом мире», очень интересны, содержательны и свежи. Здесь много интересных подробностей, черточек того нового, что возникает сейчас в народном Китае. Здесь очень ощутимы поиски своеобразного жанра. По замыслу – это очерк с вкраплением рассказов, и поначалу это великолепно сделано. Но я прочла рукопись, содержащую продолжение этих очерков, и она кажется мне очень неровной. Местами здесь встретишь прелестные вещи, например, очерк о Сычуани. Есть великолепные пейзажные описания, а рядом – места сухие, протокольные, содержащие цифры, данные о состоянии почвы, влажности воз духа и т. д.

Разумеется, я не против познавательного научного материала, но и его нужно давать так, чтобы об этом было интересно читать, а в рукописных очерках С. Залыгина наряду с хорошими очерками есть и вещи, трудно читаемые, в которых явно ощущаешь писательскую записную книжку.

«Факт не есть правда», – говорил Горький. Надо уметь выделить из факта эту правду и пересказать ее по-особому. Мне кажется, что над новой рукописью С. Залыгину надо еще много работать.

В. ДОРОФЕЕВ: Должен признаться, что мне чрезвычайно интересно выступать здесь по поводу произведений С. Залыгина. Мне нравится этот писатель, интересно размышлять о его судьбе, о сильных и слабых сторонах его дарования.

Вопрос о жанрах, который здесь возник, не представляется мне существенным. Что такое, например, «Коновалов» или «Челкаш»? Очерки это или рассказы? Горький говорит, что это очерки, а мы их считаем рассказами…

Вопрос о жанрах можно решать плодотворно лишь на конкретной основе, применительно к каждому данному произведению.

С. Залыгин – интересный, талантливый, думающий, непрерывно растущий писатель. Но бывает так, что писатель ставит перед собой более сложные задачи, и это не всегда у него получается.

Так, по-моему, произошло с Залыгиным, когда он писал своих «Свидетелей». Что это – очерк или повесть? Разрыв между повестью и очерком здесь явно ощутим. Чувствуется, что в этом произведении, лишенном внутреннего драматического действия, автор поставил перед собой чисто очерковую задачу.

В подзаголовке «Свидетелей» указано: «Сатирическая повесть». Но можно ли помыслить себе сатиру без смеха, без юмора, без иронии? А эта повесть не вызывает смеха. Вообще-то позиция автора в повести совершенно ясна. И я не согласен с Т. Трифоновой, которая упрекнула Залыгина в том, что он «передоверил» свои «позиции» героине повести, а сам занялся лишь коллекционированием фактов. Это неверно.

К. ТРИФОНОВА: По форме – это коллекционирование фактов.

С МЕСТА: А «Дон-Кихот» или «Мертвые души»?

В. ДОРОФЕЕВ: Это, по существу, неверно, когда мы говорим о «Свидетелях». У Залыгина здесь был очень интересный и непростой замысел. Он вывел несуразного, подчас даже нелепого человека и показал, что под маской этой нелепости, несуразности скрывается очень здоровый, серьезный, настоящий, требовательный подход к жизни. Евгения Меркурьевна органически неспособна мириться с теми ненормальностями, которые она видит. Но вместе с тем она не может глубоко понять и то новое, что вошло в нашу жизнь. Отсюда рождается драматический рисунок повествования, хотя он и не доведен до конца. Тут нет того, что составляет сатиру. Тут нет гнева, а тут надо гневаться. Есть великолепные моменты, которые дают настоящий сатирический рисунок, но нет тонкости сатирического исполнения, сатирического письма, нет умения заражать своим гневом – и это беда Залыгина.

У меня однажды был разговор о С. Залыгине с одним товарищем, и он сказал: «Все у Залыгина хорошо, ума много, а вот сердца мало, эмоционального накала мало. Кажется, будто ученый мешает писателю…»

И действительно, писатель порой как бы «зашнуровывает» себя, не дает выхода своим эмоциям. Он исследует людей как естествоиспытатель, это хорошо. Но нельзя здесь перебарщивать, так как без эмоционального накала все пропадет – и любовь и ненависть, а без этого искусства не бывает… Не надо бояться проявления субъективного чувства. Здесь нет ничего общего с субъективизмом.

То же и в прекрасных очерках Залыгина «Весной 1954 года». Башлакова вы по настоящему чувствуете, понимаете. А вот Пислегин подчас начинает играть служебную роль, потому что писателю не удалось эмоционально раскрыть трагедию этого большого и сильного человека, отставшего от жизни.

Л. Толстой как-то сказал, что настоящее искусство и светит, и греет, и зажигает. Искусство С. Залыгина только светит, но оно мало греет и почти совсем не зажигает, ему не хватает эмоциональных зарядов, не хватает писательской страсти.

Бывают такие писатели – у них и человека нет, и темы своей нет. А тут все это есть, но все время норовит Залыгин уйти в так называемую научную достоверность письма, и это его иногда крепко подводит.

Н. ЕМЕЛЬЯНОВА: Мне тоже приходит в голову вопрос о том, что же пишет С. Залыгин – рассказы или очерки?

Вот, например, рассказ «Ксюша». Он начинается с описания весенней поры, когда пшеница еще зеленая. А затем мы видим, как вырастает замечательный хлеб, и старый дед бросает на хлеба свою шапку, и она лежит, поддерживаемая колосьями. Здесь скрыта поэтическая мысль о том, что Ксюша выращивает не только хлеб, но в себя как человека она тоже «выращивает». Когда выясняется, что любимый ею человек любит другую девушку, видишь, что она выросла, стала сильной. Рост человека вместе с ростом его дела хорошо показаны в этом рассказе.

До половины рассказ этот читается, как очерк, но в конце вы ждете в Ксюше взрыва чувств, ждете большого душевного порыва, А этого нет; глубокого психологического раскрытия образа здесь не произошло. Все завуалировано, все дано намеками…

Мне кажется, что, когда пишешь рассказ, нужно немного «забыть» описываемого тобой человека. Тогда легче увидеть в нем и страсть и гнев, легче заглянуть в глубину его души и сердца.

В рассказах и очерках С. Залыгина я всегда чувствую большую достоверность материала, но я тоже ощущаю, что достоверность эта иногда мешает ему.

Вот, например, рассказ «После грозы». В нем писатель немного оторвался от этой достоверности, ушел немного в сторону, в результате – рассказ оставляет сильное впечатление.

Самое главное, что есть у Залыгина, это умение рисовать характеры. Когда вы читаете его рассказы, вы запоминаете изображаемых им людей. Дед в рассказе «Ксюша» очень хорош. Он не похож на тех дедов, которых обычно изображают. Это очень своеобразный, интересный тип.

Я боюсь точно определить жанр произведений Залыгина. Тут можно невольно ограничить большие возможности, которые есть у Сергея Павловича и которые он может выявить в своих будущих произведениях. Вероятно, в такую вещь, как роман, он может вложить много своих знаний о людях. Но мне думается, что нельзя так уж прямо «толкать» писателя к роману. Рассказ играет свою большую и хорошую роль, и если и в дальнейшем мы будем получать от Залыгина такие рассказы, какие получали до сих пор, это будет очень интересно.

В. ЛИДИН: Я не перечитывал рассказов Залыгина, идя сюда, потому что мне хотелось говорить о его писательском облике в целом, а не об отдельных удачах или неудачах.

С Залыгиным мы познакомились девять лет тому назад на обсуждении его рассказов в Союзе писателей. Еще тогда эти рассказы меня очень тронули своей душевностью. Они были написаны под хорошим влиянием Чехова. И сейчас, девять лет спустя, я вижу, что С. Залыгин, безусловно, растет как писатель.

У Сергея Павловича был большой соблазн: его пригласили в Москву, обласкали, предложили работу в качестве корреспондента крупной газеты. Для молодого писателя это очень привлекательно. Но он отказался, говоря, что у него есть сбоя дорога, свой путь. И с этого пути он не сошел. За эту прямолинейность и принципиальность я Сергея Павловича очень уважаю и считаю, что он поступил серьезно и правильно. То, что для литератора так важно, так необходимо – связь с народом, – у Залыгина есть всегда. Я читал ряд его очерков. Это всегда очерки не только познавательные в том смысле, что они чему-то учат или какие-то новые вопросы поднимают.