Проза Евгения Горбова

Не раз мне приходилось слышать от самых разных людей добрые слова об орловском писателе Евгении Горбове. И вот, собираясь написать эти заметки, я попытался вспомнить, что же сказала о нем наша критика.

Много лет назад, в первые послевоенные годы, где-то в журнале промелькнула чуть ли не единственная рецензия, где Е. Горбов обвинялся, кажется, в натурализме за излишнюю приверженность к «маленькому» человеку. Я не стал рыться в архивах и уточнять то, что именно сказано было в рецензии, ибо все это решительно не могло изменить дела, суть которого в том, что писатель, далеко уже не новичок в литературе, в течение долгих лет остается совершенно незамеченным критикой.

Но, может быть, Е. Горбов и не заслуживает внимания, может быть, в своем Орле он повторял то, что раньше его громко, на всю страну успевали сказать широко известные и признанные мастера? Нет! Перед нами своеобразный, тонкий художник, со своим видением мира и своей темой.

В нашей литературе широко и разнообразно был отображен процесс становления социалистической личности, строителя нового мира. Чаще всего в наших книгах показано, как люди из захолустья, оторвавшись от насиженных мест, простившись со своим Мшанском, уходят на великие стройки пятилеток.

Преображая страну, они преображаются сами. И наша литература, раскрывая великую переделку страны и человека, оказывала свое влияние на успешное развитие этого процесса.

Но ведь не все же уходили из Мшанска. Да и сам он, уездный городок, не оставался неизменным. Социализм приходил и в Мшанск, социализм изменял души его обитателей. Великий процесс социалистического обновления совершался не только на великих стройках, но и в тихих слободских уличках, в умах и сердцах их обитателей. Былая «маленькая» жизнь изо дня вдень все теснее и теснее сливалась с «большой» жизнью всей нашей страны.

Евгений Горбов и избрал героями тех, кто остался в Мшанске, тех, кто в самом Мшанске покончил с былым «душевным захолустьем», став «вровень с веком». Его герои, быть может, внешне не так броски, не «расцвечены», но их нельзя не полюбить, ибо художник проникновенно раскрывает нам высокую духовную красоту простого русского советского человека.

Перед нами одна из первых его повестей – «Куриная слепота», написанная в 1939 году и тогда же, до войны, опубликованная в московском альманахе «Звенья», позже, в 1946 году, вошедшая в книгу «Мирные жители», изданную «Советским писателем».

…Отгремели последние залпы гражданской войны, возвращались в родные места ее опаленные порохом бойцы – Корчагины и Чумаловы; засучив рукава, они без остатка отдавались борьбе с разрухой, строительству новой жизни. Но об этом мы знаем по другим книгам. Повесть же Евгения Горбова рассказывает о том, как герой в годы своего отрочества страдал «куриной слепотой» и как избавился он от этой болезни.

Узок, страшно узок тот круг, в котором живет герой повести, целиком поглощенный анализом собственных ощущений, вызываемых голодом, холодом, одиночеством и болезнью. И лишь изредка слабый отблеск большого мира проникает сюда в виде редких писем брата, служащего в Красной Армии, что еще резче подчеркивает захолустную ограниченность жизни героя. И когда брат заезжает на короткую побывку домой, выясняется, как далек, странен и непонятен герою большой мир с его борьбой и надеждами. И все же узкий круг оказывается разомкнутым, герой делает из него первый шаг навстречу настоящей жизни. Любовь к чтению, к книгам сводит его с девушкой-библиотекарем, которая постепенно приобщает героя к коллективу, живущему уже по законам нового мира – мира Корчагиных, помогает ему ощутить счастье товарищеского «ты», открыть великую радость дышать здоровым воздухом коллективизма. Путь героя от одиночества, от затворнического общения с пессимистом Джакомо Леопарди к молодым хозяевам жизни полон неподдельной радости, тонко и поэтично переданной автором повести.

«Так прошла, – заключает он, – куриная слепота моей души. Что касается куриной слепоты – болезни глаз, то она навещала меня еще два года кряду, но я всякий раз встречал ее доброй порцией рыбьего жира, и на третий год она уже не возвратилась».

Бывает, что верная мысль писателя может оставить читателя равнодушным, если произведение не обладает «заразительностью». Но здесь этого не случилось. В «Куриной слепоте» вы сразу же чувствуете очарование настоящего таланта, вас берут в «плен» и меткое сравнение, и точность детали, и какой-то очень располагающий юмор, и покоряющее свежестью психологическое наблюдение, радует, наконец, редкая цельность, художественное единство повести. Вот удивительное по лаконичности, психологической точности описание начала куриной слепоты, поразившей героя: «Мне казалось, что вечерние сумерки сгущаются быстрее обычного. Только что село солнце, а уж вся улица была затянута серой, неуловимо мерцавшей и расплывчатой мглой. Эта мгла подходила к самым глазам, скрадывая перспективу, и мне то и дело приходилось шарахаться назад, чтобы не наскочить на неожиданное препятствие. Похоже было, что я иду сквозь облако плотного сизого тумана. Люди, лошадиные головы и столбы возникали передо мною, как из-под земли, на расстоянии одного-двух шагов и, проплыв мимо, бесследно исчезали».

Можно выписывать из «Куриной слепоты» кусок за куском: и встречу с братом-красноармейцем, юным, непреклонным, каким-то поэтично-железным, что ли, и избавление героя от слепоты, и радость простого, «грубого» физического труда железнодорожного рабочего, и многое другое. Первая повесть красноречиво говорила: пришел в литературу настоящий художник. И он не остался автором первой и единственной книги.

В повести «Мирные жители», опубликованной уже в 1946 году, мы находим, по существу, того же героя «Куриной слепоты», хотя и возмужавшего, занявшего свое место в жизни, но сохранившего много черт от прежнего характера – замкнутость, книжность восприятия мира, внутреннюю робость и необщительность. В «Мирных жителях» – он выступает в образе Виктора Сергеевича – литературного сотрудника городской газеты.

«Виктору Сергеевичу недавно исполнилось тридцать пять лет. Он был старше всех в редакции, и молодые сотрудники подчас с некоторым недоумением поглядывали на его жидкие усики, на опущенные плечи, на всю его серую, невидную фигуру, которая всегда держалась на заднем плане…

На дворе был устроен турник. Это приспособление, укрепленное между двумя столбами, всегда напоминало Виктору Сергеевичу о его слабосилии, худобе и кашле. Проходя мимо турника, он задержался и положил руку на горячую чугунную палку. Он хотел было подтянуться, но вдруг услышал позади себя странный звук. Он обернулся: из окна редакции выглядывало ухмыляющееся лицо секретаря. Виктор Сергеевич быстро отошел от турника. «Ну чего я смутился? – упрекал он себя, подходя к воротам. – И всегда так… В самом деле робковат».

Тихой, невидной фигурке Виктора Сергеевича вполне отвечает и та обстановка городской слободки, где он живет.

«Он был тих и уютен, этот переулок. Дома стояли в один ряд, а напротив, на высоком пригорке, тянулся длинный забор с прозеленью, в заплатах, с многочисленными подпорками, ветхий забор, распираемый зеленой силой сада, в котором все спуталось, все переплелось – яблони, полынь, наглые лопухи. Виктор Сергеевич знал здесь каждое деревцо, каждую былинку, так же точно, как он знал здесь каждого человека. Это был в высшей степени тихий переулок, это был переулок мирных жителей. Да, именно так: переулок мирных жителей…»

А вот один из этих мирных жителей – «некто Гусев, маленький-человек с очень большой семьей. Гусев работал на какой-то незначительной должности в горкомхозе и всегда и во всем нуждался. Маленький человек стойко противился невзгодам, но им не было конца: то у ребят разваливались башмаки, то у жены сваливалось с плеч пальто, то не хватало сахару к чаю».

Началась Великая Отечественная война. Она коснулась каждого советского человека, где бы он ни находился. Память наша вечно будет хранить и великие испытания, которые пережил наш народ, и величайший подвиг, который он совершил в этой войне. И если мы с уважением и признательностью относимся к тем книгам, которые запечатлели на своих страницах бессмертный подвиг героев Сталинграда и Краснодона, героический путь наших воинов от Москвы до Берлина, мы не вправе забывать среди знаменитых книг и ту, оставшуюся в тени, что рассказывает нам о тихом переулке мирных жителей в трагический и суровый час его жизни.

…Итак – Виктор Сергеевич. Как было уже сказано, он сохранил от «Куриной слепоты» внутреннюю робость, замкнутость, постоянно мучившую его неловкость, которую испытывает он от сознания своей «неполноценности». Это сознание обостряет в нем болезненное чувство ущемленного достоинства. Рефлексирующий интеллигент-индивидуалист, хорошо известный нашей литературе? Нет. В этом человеке живет глубоко скрытая любовь к людям, влечение к ним и неутоленная жажда большой жизни, товарищества, слияния с массой. Те минуты, когда жажда эта как-то разрешается, становится настоящим праздником его души.

Виктор Сергеевич начинает ходить на военные занятия. Для него это событие полно душевных переживаний и неожиданных открытий. Вот он стоит в непривычном для него строю, глаза его направлены на отделенного, который отныне становился его непосредственным руководителем и начальником.

«Командир мог заставить повернуться направо и налево, мог заставить сесть и встать, пойти и побежать. Это было странно, но изменить этого было нельзя. Виктор Сергеевич думал: «Вот я должен стоять перед тобою навытяжку, а ты, никогда не читавший Уайльда и Метерлинка, не понимающий толку в картинах Левитана и Монэ, можешь без конца тянуть эту тягостную паузу».

Книжный склад ума заставляет героя вспомнить о всяких фельдфебелях и унтерах, знакомых ему по книгам. Но очень скоро он возвращается к реальности, убеждается в том, что перед ним – «простой рабочий человек, отвыкший от командирских приемов, человек, который старается вспомнить эти приемы и хочет, чтобы с первых минут все пошло ладно и хорошо. «Да, да, так и нужно», – сказал себе Виктор Сергеевич и старательно стал «тянуться». Начав с осознанного «так и нужно», Виктор Сергеевич постепенно приходит к важному для себя открытию, которое глубоко тронуло его и что-то в нем изменило.

«Виктор Сергеевич сначала не мог взять ногу и нелепо подскакивал, стараясь попасть в такт с остальными бойцами, но потом ему помогла команда, и он как бы растворился в общем шаге. «Ах-х, ах-х…» – одновременно грохала сотня ног, и в этом отрывистом, гулком звуке чувствовалась одна твердая направляющая воля. Командир роты шел по тротуару, его лицо терялось в сумерках, но было ясно, что он все видит, все замечает. «Левое плечо вперед!» – сказал он вполголоса, и колонна, негромко шелестя камешками, играючи, перелилась в соседнюю улицу. Это был отличный поворот.