Рассказы господина Тощенки. Вступительная статья и подготовка текста Л. Спиридоновой

Пародийная фигура господина Тощенко впервые появилась в парижском «Сатириконе» 1931 года. Этот журнал, возобновленный издателем М. Г. Корнфельдом в эмиграции, объединил вокруг себя и бывших сотрудников популярного российского еженедельника «Сатирикон» (1908 – 1913, с 1914 по 1918 год – «Новый Сатирикон»), и маститых писателей, эмигрировавших из советской России, и талантливую молодежь. Здесь печатались Саша Черный, Дон-Аминадо, В. Азов, З. Гиппиус, А. Амфитеатров, В. Ходасевич, Н. Евреинов, А. Ремизов, Н. Берберова, И. Одоевцева, А. Ладинский, М. Долинов и др. Номера журнала иллюстрировали А. Шараго, А. Гросс, А. Шварц и др.

Главной мишенью парижского «Сатирикона» была политика советской власти и новый быт. Ядовитые сатиры на Ленина, Сталина, Троцкого, Луначарского, Литвинова, Калинина, Крыленко соседствовали с юморесками, посвященными жизни российской эмиграции и просто жизни с ее вечными проблемами. Отчетливо звучащие во всей эмигрантской литературе ноты ностальгии не были чужды «Сатирикону», проявляясь то в пасторалях на тему старой России, то в зарисовках «Воспоминанья прежних дней». В портретной галерее А. Шараго под заглавием «К уразумению смысла русской эмиграции» искренний смех вызывали эмигранты, плывущие по Сене мимо Собора Парижской Богоматери с песней «Вниз по матушке по Волге» или Илья Ильич Обломов, держащий в руках букву «ять», которую он обливает слезами.

На этом фоне во втором номере парижского «Сатирикона» и появилась колоритная фигура господина Тощенко. Его создателем был известный сатириконец Валентин Горянский (Валентин Иванович Иванов; 1887- 1949). Автор сборника поэтических миниатюр «Крылом по земле» (1915) и лиросатир о жизни российской провинции «Мои дураки» (1916), он и раньше выступал под маской простака-обывателя, который, критикуя своих героев, сам живет их маленькими радостями и горестями.

Пародийная маска господина Тощенко Прочно прирастает к лицу самого Горянского, который не столько пародирует Зощенко, сколько перепевает его произведения в новом эмигрантском ключе. Интонации живой разговорной речи, способ типизации при создании образа «маленького человека», широкий иронический подтекст зеркально отражают «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» или «Веселые рассказы» Зощенко.

Сравним хотя бы зачины произведений: «Вот, братцы мои, и праздник на носу», «Мне, братцы, в прошлую Пасху на кулич ногой наступили», «В святых я, братцы мои, давненько не верю». Это Зощенко. «Я, братишки-эмигранты, очень наблюдательный гражданин», «Я, братишки, всякие качества обожаю», «Мне, братишки-эмигранты, ужасно денег хочется». Это Горянский. Образ рассказчика у него столь же колоритен, как и у Зощенко. Это тоже «маленький человек», приспособившийся к новым условиям существования, не слишком культурный, самовлюбленный, любящий порассуждать и даже пофилософствовать. Он признается, что очертания его лица «довольно возмутительные», что он «всегда тянулся к среднему образованию, как цветок к солнцу», что у него «пышная индивидуальность».

Герой Горянского постоянно попадает в комические ситуации: то приглашает на свадьбу друзей, которые работают в похоронной конторе, и они являются в парадной форме факельщиков, то, наряженный сэндвичем, ходит вдоль собственного дома, рекламируя сомнительные фильмы, идущие в ближайшем синема, то проходит на выставку «неестественным задним ходом», через центральное отопление. При этом он очень озабочен, чтобы «потомство наше имело перед собою мою выпуклую личность». Герой рассказа «Последняя воля умирающего» ведет себя так, что все окружающие убеждаются: «он уже не умирающий, а просто сукин сын».

Рассказ «Минута молчания», как и многие другие, вызывает ассоциации с теми произведениями Зощенко, где конфликт разрешается ссорой или дракой: «Нервные люди», «Монтер», «Жених», «Драка». Но если герои Зощенко ориентированы на советскую действительность с ее нелепыми парадоксами, то герои Горянского столь же прочно привязаны к скудному эмигрантскому быту и горестному существованию вне родины.

Вместе с тем господин Тощенко рекомендуется читателям как человек, не потерявший веры в грядущее возрождение России. Отсюда – легкая беззлобная усмешка, светлая ирония по отношению к «братишкам-эмигрантам»: «У нас, например, в отеле живет один господин. Так себе — ничего господинчик. Без особых физических недостатков. Все у него на месте, все члены. Только денег, конечно, нет». Сказ является для Горянского средством создания образа, способом характеристики рассказчика. Как и у Зощенко, его герои прежде всего носители определенного типа общественного сознания: «совковости» нового человека советской эпохи или «эмигрантщины» россиянина, волею злой судьбы оказавшегося без родины. В том и другом случае образ создается с помощью языка улицы, народной этимологии, нарушения морфологической формы слов и синтаксических конструкций. Обилие бранных слов (сукин сын, мордоворот, стерва, к свиньям собачьим, рыло и пр.) у Зощенко свидетельствует об уровне культуры обывателя эпохи нэпа, а у Горянского – об опрощении «цвета нации», оказавшегося на европейской дороге.

Зощенко писал: «Я выдумываю тип. Я наделяю его всеми качествами мещанина, собственника, стяжателя, рвача. Я наделяю его теми качествами, которые рассеяны в том или другом виде в нас самих. И тогда эффект получается правильный. Тогда получается правильный тип» ¹. У Горянского тот же метод создания образа, осложненный самоиронией.

Собрав большинство рассказов господина Тощенко в одну книгу, так и оставшуюся неизданной, Горянский озаглавил ее «Альбом пародий». Однако эти рассказы не являются в прямом смысле пародиями, а скорее перепевами, переложением зощенковского сказа на язык эмиграции.

Мы представляем читателю шесть рассказов из архива В. Горянского, которые не перепечатывались с 1931 года и практически недоступны широкому читателю.

* * *

Я, братишки, люблю интеллигентную компанию. Потому что я за науку. Я всегда тянулся к среднему образованию, как цветок к солнцу. Название цветка роли не играет. Да я и не проходил курса ускоренной ботаники, а говорю просто для пышного сравнения. Так, у меня есть один знакомый. Он очень начитанный господин. Он следит за явлениями природы. За разными стихийными бедствиями. И конечно, он очень сокрушается. Особенно если прочтет в газетах насчет колебания почвы. Его судьба Европы ужасно беспокоит. Он все думает, что она может провалиться, и, конечно, волнуется за гибель цивилизации. И он уже предпринял некоторые шаги, принимая во внимание прецедент с небезызвестной Атлантидой.

Но не пора ли открыть читателю имя и отчество моего героя. Не довольно ли вести бесцельную интригу? Читатель имеет полное право возмущаться автором. Что же автор нам голову морочит, может воскликнуть читатель. Он вводит в свое произведение такой интересный персонаж, а имени-отчества его не называет? Как же зовут наконец этого наблюдателя стихийных бедствий? И какие шаги он предпринимает, этот герой? Зачем автор скрывает от читателя эти существенные обстоятельства? А я, братишки, не скрываю. Героя моего зовут Иван Петрович. И он с честью носит свое эксцентричное имя. Что же касается шагов – то именно к ним и будет относиться мое эпическое изложение. Иван Петрович за европейскую цивилизацию страшно беспокоится и потому решил оставить о ней потомству документальные данные. Чтобы это потомство после гибели культуры не тыкалось почем зря и могло бы восстановить полную картину. Так, Иван Петрович купил стопу бумаги и теперь ведет научный труд. Он рассчитывает, что после гибели Европы кой-кто уцелеет. То есть, конечно, какой-нибудь русский эмигрант. И тогда этот неуязвимый эмигрант по документам Иван Петровича восстановит обратно всю культуру. Ах, Боже мой, до чего все предусмотрено Иван Петровичем в этом его солидном описательном сочинении! Во всех областях. Только читай да восстанавливай. Теперь уже никакие катаклизмы человечеству не страшны. Но возьмем несколько примеров, иллюстрирующих идею. Скажем, например, что после исчезновения Европы и всей цивилизации есть у полуодичавшего гражданина штаны, которые на ногах не держатся, так как пуговицы погибли при этой грандиозной катастрофе. Тогда одичавший гражданин берет великий труд Иван Петровича и начинает искать на букву «ша». И находит слово «штаны». И подробное их описание. И узнает, что штаны держатся на пуговицах.

После этого ищет на букву «пе» и находит слово «пуговица» и даже чертеж этого неодушевленного предмета. Само собой разумеется, что гражданин немедленно изготовляет себе пуговицу для штанов, и это уже культурное достижение… Лично я очень уважаю Иван Петровича за его упорный труд и даже состою у него в сотрудниках. Я довольно сильно облечен у него доверием, и он берет у меня разные предметы для описания их устройства в своем энциклопедическом словаре цивилизации. Конечно, я терплю от этого всякие неудобства и материальный убыток. Но я полагаю, граждане, что ради высокой цели можно отказаться от эгоистических соображений. И кроме того, Иван Петрович здорово умеет убедить и склонить к жертве. Я, скажем, прихожу с работы и приношу из русской лавочки колбасы. И располагаюсь закусить. А тут приходит Иван Петрович и начинает впечатлительно глядеть на колбасу. Вот, говорит, после катаклизмы наши потомки уже не попробуют этой прелести. Никаких документов не останется для изготовления. А жаль! Колбаса знатная, из русской лавочки. Подумать только, что и она погибнет с цивилизацией. Не знаем же мы, говорит, какую колбасу ели жители Атлантиды. А может быть, ели очень хорошую колбасу. Давайте, говорит, эту вашу русскую, пока не поздно. Возьму я ее домой для подробного описания. Помещу ее в букву «ка».

И берет мою колбасу Иван Петрович с собой и увековечивает ее в своем труде, с разными похвальными отзывами. Но, конечно, съедает ее для точного анализа. И так он частенько берет у меня разные продукты, и белье, и носильные вещи. Тут недавно пальто взял. Совсем новенькое. На букву «де» пошло, потому что демисезон. И стало мне как-то обидно, когда я Иван Петровича через три дня в этом моем демисезоне встретил. Еще не описывал, говорит, а ношу для полноты впечатления. Поношу еще с недельку, говорит, и опишу. Пусть, говорит, одичавшие граждане после катастрофы обмундируются. А вам, говорит, в предисловии к словарю будет благодарность напечатана. Между прочим, говорит, мне сто франков нужны, тоже для описания. Не откажите, говорит, во имя будущего человечества. Не ходить же ему без денег? Я, конечно, сто франков дал, но только на другой день пришел к нему требовать их обратно. Невозможно, говорит, вернуть. Почему? – спрашиваю. Потому что, говорит, я эти сто франков еще на одну букву записал. На какую? – спрашиваю. На букву «ка». Объясните, говорю ему довольно сухо. Квартирная плата, говорит. Хозяину отеля за две недели уплатил и подробно в энциклопедии воспроизвел.

1. »Литературный современник», 1941, N 3, с. 127. [↩]