Пушкин на путях к познанию сущности театра

Напомним несколько известных фактов пушкинской биографии.

Находясь в Михайловской ссылке, Пушкин увлеченно трудился над своим первым драматическим произведением – трагедией «Борис Годунов». Свое творческое состояние он описал в последней декаде июля 1825 года: «Je sens que mon ame s’est tout-a-fait developpee, je puis creer» («Чувствую, что моя душа полностью развилась, я могу творить»). Это – слова из чернового письма другу, 23-летнему драгунскому полковнику Николаю Раевскому. Адресат, по матери прямой потомок Ломоносова, примечателен тем, что в учебных заведениях не учился и с 10-летнего возраста состоял на военной службе. Пушкин сблизился с ним в свои лицейские годы и высоко ценил его знания литературы, вкус и ум. Доказательство тому – письмо Раевского Пушкину от 10 мая 1825 года, в котором он благодарит за присылку плана «Бориса Годунова» ¹.

Похоже, Раевский – единственный, кто с этим планом был ознакомлен. Вяземский и Жуковский его не видели²,

хотя живейшим образом интересовались, как у Пушкина идут дела. Переписку о концепции трагедии, о теории драмы Пушкин вел только с Раевским, к их письмам мы еще вернемся.

Около 7 ноября 1825 года Пушкин сообщил Вяземскому в Москву: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона – Борис Годунов! Трагедия моя кончена…» Последовало переписывание текста начисто; беловой автограф датирован 7 декабря 1825 года.

Как раз в эти недели Россия переживала события столь же драматические, как и те, над которыми размышлял Пушкин в работе над «Борисом Годуновым». 30 ноября в Михайловское пришло ошеломляющее, неимоверное известие: 19 ноября в Таганроге скончался 48-летний, ничем не болевший император Александр I. Впоследствии поползли слухи, что он не умер, а тайно отрекся от престола и инкогнито удалился в безвестность, распорядившись об имитации своих похорон. Сейчас катафалк с телом монарха, имевшего сильные наклонности к мистицизму, двигался в Петербург по осеннему бездорожью, окутываемый кадильным дымом. Наследник престола Константин Павлович находился в своей варшавской резиденции. Тайные общества, о существовании которых Пушкин знал, не могли упустить такой момент для бунта с целью свержения династии. Теория государства, трагизм судьбы русских самодержцев, редко умиравших своей смертью, вдруг перестали быть только теорией. В эти дни творилась история, а Пушкин, вникший в нее как драматург глубже кого-либо, должен был сидеть в деревенском заточении, ничего не видеть, ничего не знать. Он заметался. У него возник безумный план бежать из ссылки, явиться в Петербург, увидеть своими глазами страшный момент смены караула, напомнить о себе, томящемся в ссылке без суда, по прихоти умершего монарха. Существовал порядок обязательной проверки документов на дорогах, сейчас движение в столицу контролировалось особенно строго – и Пушкин выехал из Михайловского в ночь с 1 на 2 декабря с фальшивыми документами, представлявшими его как крепостного крестьянина, посланного своей помещицей в Петербург. Увиденные в пути дурные приметы – а в приметы Пушкин верил – заставили его повернуть обратно в Михайловское³.

Отсюда 4 декабря он направил письмо Катенину с лестным отзывом о наследнике престола Константине – не в надежде ли, что оно будет перлюстрировано и доложено куда следует? Вслед за этим написал он и Плетневу, с просьбой хлопотать, чтобы ему разрешили либо вернуться в Петербург, либо уехать из России.

В Петербурге было не время для внимания к частным ходатайствам, с преемственностью высшей власти возникли осложнения. Константин отрекся от престола, 12 декабря императором стал Николай I.

Пушкин так и не узнал, что ничего не потерял с отречением Константина. Мнение последнего о Пушкине было неприязненным, в частном письме 16 февраля 1826 года он назвал Пушкина и только что арестованного в Варшаве декабриста Кюхельбекера, бежавшего из Петербурга, «известными писаками» («fameux ecrivailleurs») ⁴. Не узнал Пушкин и о качестве слежки, достигнутом в Империи: в том же феврале в Петербурге на стол М. Я. фон Фока легло агентурное донесение С. И. Висковатова о словах, произнесенных Пушкиным при известии о смерти Александра I: «Наконец не стало Тирана, да и оставший род его не долго в живых останется!» ⁵Внешне все застыло. Пушкин и его трагедия ждали своего часа. Где-то около Рождества поэт всю ночь напролет читал «Бориса Годунова» Алексею Вульфу⁶, как раз заканчивавшему Дерптский университет. Отдавать рукопись в чьи-либо руки Пушкину не хотелось, ее не сумели выпросить даже Карамзин, Жуковский, Вяземский, Плетнев. Плетневу, попросившему дать трагедию Жуковскому для использования в его лекциях великой княгине Елене Павловне, 7 [?] марта Пушкин ответил насмешливо: «Какого вам «Бориса» и на какие лекции? в моем «Борисе» бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу». Просившие понимали, что обижаться на это нельзя, что это – инстинктивная потребность художника не раскрывать свое творение преждевременно, что показ должен стать во всех отношениях часом торжества, в данном случае несовместимого с унижением ссылки. А бессрочная ссылка продолжалась. Не возымело видимых последствий и письмо, с которым Пушкин решился обратиться к Николаю I в мае или июне с просьбой о разрешении поехать лечиться «или в Москву, или в Петербург, или в чужие края».

Гром грянул над селом Михайловским 4 сентября. Сюда прискакал фельдъегерь (гонец Главного штаба) с предписанием Пушкину немедленно ехать в Москву. На сборы полагались считанные минуты, с собой было взято только самое необходимое, в том числе – рукопись «Бориса Годунова».

8 сентября фельдъегерь доставил поэта прямо в Кремль. Пушкин выслушал протокольное наставление, его преподал начальник Главного штаба барон Дибич, и из его приемной был проведен на аудиенцию к Николаю I. Она продолжалась более часа, с глазу на глаз. Из последующих событий ясно, что это означало конец ссылки, поэт и царь заключили мир. Царь проявил достаточно такта, чтобы не предпринимать этого до полного завершения дела о декабристах и тем самым не давать в будущем повода для кривотолков, которые могли бы порочить поэта, прежде имевшего со многими осужденными дружеские связи.

Выйдя из Кремля свободным и окрыленным надеждами, поэт снял обет неразглашения текста «Бориса Годунова» и с 10 сентября читал трагедию в домах своих московских друзей. Узнав об этих чтениях, шеф жандармов Бенкендорф пожелал увидеть рукопись и доложить о ней Николаю I. В первую годовщину восстания декабристов, 14 декабря 1826 года, тот наложил резолюцию, тотчас сообщенную поэту: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта» ⁷.

Царская резолюция цитировалась советскими пушкинистами как красочное свидетельство того, что Николай I некомпетентен, капризен и жесток. Да, по жесткости резолюция превосходит мнение шефа жандармов, изложенное в докладной записке, где значится, что пьеса – «во всяком случае не для представления в театре, но после незначительных изменений может быть напечатана». Вофранцузскоморигинале: «Dans tous les cas cette piece n’est pas a presenter sur le theatre, mais avec quelque peu de modification elle peut etre imprimee»⁸.

Может царская воля интерпретироваться и как каприз – если судить по тому, что Жуковский, очень хорошо ориентировавшийся в Зимнем дворце, ошибся в своих надеждах, что «Борис Годунов» Николаю I понравится⁹.

Не годится на роль стилистического эталона для усвоения в школе текст, называющий трагедию комедией, дающий советы, что нужно сделать, чтобы некая цель была не достигнута, а выполнена, и декларирующий в качестве ориентира «повесть или роман наподобие Вальтер Скотта».

Существует все же, наряду с незыблемыми правилами школьной стилистики, обязательными для простых смертных, привилегия, которую можно было бы назвать царственной небрежностью. Пушкин отозвался о Николае I соответственно: «…он литератор не весьма твердый, хотя молодец, и славный царь…» (письмо М. П. Погодину 5 марта 1833 года).

Николай I знал, что существует такое понятие, как трагедия, в этом нетрудно убедиться по его французской приписке на одном из донесений Бенкендорфа о Пушкине: «Vous a-t-il repondu au sujet des remarques sur sa tragedie?» («Вам он ответил по поводу замечаний на его трагедию?»)¹⁰. Эта приписка предшествует получению ответа Пушкина, отправленного в Петербург из Москвы 3 января 1827 года:

«Милостивый государь

Александр Христофорович,

С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драмматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

Пушкин, излагая здесь своими словами мысль Николая I, вольно или невольно допустил неточность, император в своей резолюции отметил вовсе не то, что «Борис Годунов» сбивается более на роман, нежели на трагедию. О трагедии у него нет речи. Он назвал «Бориса Годунова» комедией, в том смысле этого слова, который не отмечен русской лексикографией, но четко сформулирован в лексикографии французского языка: «Комедия. Театральная пьеса – каким бы ни был жанр, к которому она принадлежит» («Comedie. Piece de theatre, quel que soit le genre auquel elle appartient»)¹¹.Такое словоупотребление похоже на галлицизм в языке русского государя, но ведь и Пушкин подразумевал это же значение слова – в контексте, где галлицизмов достоверно не было.

13 июля 1825 года он написал Вяземскому из Михайловского:

«Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому Государству, о ц.<аре> Борисе и о Гришке Отр.<епьеве> писал раб божий Алекс.<андр> сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Воронине. Каково?»

После отказа Пушкина превращать «Бориса Годунова» в повесть или роман Николай I настаивать на своем предложении не стал, но и хлопоты о цензурном разрешении печатать трагедию оказались бы неуместными – тем более что цензором всех произведений Пушкина пожелал стать сам Николай I и обращаться к нему по делам цензурования надлежало через Бенкендорфа. Пушкин выбрал обходный путь – он стал публиковать отдельные сцены из «Бориса Годунова» в «Московском вестнике» (1827, ч. 1, N 1), в «Северных цветах» на 1828 год, в «Деннице» на 1830 год. Прохождение периодики через цензуру было заботой издателей, а фрагментирование меняло ракурсы цензурных оценок в безопасную сторону, из поля зрения исчезала общая концепция художественного произведения. В следующем веке такую авторскую тактику сочли бы вызывающей и наказуемой, но тогда на нее посмотрели сквозь пальцы.

После третьей попытки объясниться с Бенкендорфом последний сообщил Пушкину 28 апреля 1830 года, что трагедию печатать можно, с загадочной оговоркой: «под его собственной ответственностью»¹². При каких условиях можно теоретически вообразить привлечение к ответственности в данном случае и перед кем? Похоже, что земная власть как бы совершила древний правовой ритуал умывания рук, известный по поведению Понтия Пилата в суде над Христом (Мф. 27, 24).

К Рождеству 1830 года «Борис Годунов» вышел в свет, в книге обозначена дата – 1831. Она печаталась в Петербурге в отсутствие Пушкина под наблюдением Жуковского, который произвел некоторые переделки и сокращения текста. 9 января 1831 года Бенкендорф написал Пушкину: «Его величество государь император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше: Борис Годунов изволил читать с особым удовольствием»¹³.

Почему так получилось, что на царский эффект «особого удовольствия» понадобилось целых пять лет ожидания, измучивших драматурга настолько, что свое детище он возненавидел?¹⁴ Ведь Николай I по-своему любил театр, знался по-домашнему с лучшими артистами. Известно, что его любимыми спектаклями были грибоедовская комедия «Горе от ума» и гоголевский «Ревизор»¹⁵. Он поставил задачу создания русской национальной оперы и обеспечил условия для ее успешного решения.

Запомнилось современникам и то, чего Николай I не потерпел бы на русской сцене, чего он был гонителем. Это – все виды игривых намеков на узко понимаемую тему «мужчина и женщина», безошибочно узнаваемые и сегодня по дыханию театрального зала, точнее: той его составляющей, которая в эти щекочущие моменты переживает радость узнавания самих себя. К Пушкину это не имеет отношения, его трагедия целомудренна. Если Николай I и предлагал ее нужное очищение, то, вероятнее всего, он имел в виду нецензурные слова в речи французских наемников. От вычеркивания этих слов контекст мало что теряет, судьба художественного произведения была поставлена в зависимость не от такой мелочи.

Неизмеримо большее значение имеет другое. Жанр трагедии, в русской драматургии развивавшийся на всем протяжении Александровской эпохи, с воцарением Николая I вдруг пресекся. Объяснения этому историки литературы не дали, нет даже постановки вопроса, исследовательское внимание не фокусировалось на нем¹⁶. Достаточно принять пресечение трагедийной драматургии как факт, пусть и необъясненный, – и окажется, что с «Борисом Годуновым» власть обошлась даже мягко, податливо, уважив литературную авторитетность Пушкина, дав ему возможность и в дальнейшем продолжать драматургические искания в том же направлении, результатом чего стали «Маленькие трагедии».

Загадочное давление, оказываемое на жанр трагедии, было достаточно сильным, чтобы в 1830-е годы Пушкин не оставил следов труда над задуманной ранее воистину грандиозной драматургической программой, имеющей отчетливо трагедийную направленность. Перечень, написанный Пушкиным между 29 июля 1826 года и 20 октября 1828-го, начинается «Маленькими трагедиями», но среди них на втором месте – «Ромул и Рем». После «Маленьких трагедий» следуют «Иисус», «Беральд Савойский», «Павел I», «Влюбленный Бес», «Димитрий и Марина», «Курбский» – итого семь неосуществленных замыслов¹⁷.

Поэт и царь пришли в непримиримое противоречие, они смотрели на драматургическое искусство каждый со своей точки зрения. Пушкин – как свободный художник, Николай I – как политик, в своих самодержавных действиях свободный только иллюзорно, а в действительности вынужденный считаться с многими факторами, в том числе и такими, до которых художнику нет никакого дела. Окончательное решение, быть или не быть построенным дворцу, вырисовывавшемуся в фантазии архитектора, быть или не быть спектаклю, задуманному драматургом для сцены императорского театра, принимал Николай I. В зависимости от его решений либо рождались дальнейшие замыслы, либо опускались руки.

Не приходится доказывать, насколько важно для историка иметь максимум сведений о Николае I, знать как можно больше фактов о его действиях и высказываниях. Однако исследовательская мысль наталкивается здесь на непреодолимые препятствия.

Самодержавное управление осуществлялось в основном устно и немногословно, без письменной фиксации сказанного самодержцем. Многочасовых речей, столь характерных для техники управления в XX веке, Николай I не произносил. Типичными были собеседования в узком кругу или с глазу на глаз, причем разглашать или записывать в мемуары слова, услышанные от священной особы царя, как правило, не полагалось, они были окружены ореолом культового благоговения. Подчинился этому правилу и Пушкин: он не оставил следа своих бесед с Николаем I, в частности – разговора о трагедии Погодина «Петр I» в феврале 1833 года, перед ее царским запрещением¹⁸.

Со своей стороны царь тоже имел вкус к замалчиванию услышанного. Когда Пушкин, познав на себе разницу в характере правления Александра I и его преемника, написал Николаю I восторженные стансы:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю

(«Друзьям», 1828),

то Бенкендорф его уведомил: «Что же касается до стихотворения вашего под заглавием «Друзьям», то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано»¹⁹.

Рождение триединой государственной формулы николаевского правления православие – самодержавие – народность показательно в том отношении, что формула стала знаменитой, но эпоха не оставила документов, которые объясняли бы ее. На первое местом формуле поставлено православие, но архива святейшего Синода, который мог бы пролить свет на конкретное содержание функции церкви в заданных формулой условиях, не существует. Даже неизвестно, был ли архив синодских совещаний по этому поводу, были ли сами совещания.

Реконструкция картины движущих сил правительственной политики в литературе и театре этой эпохи, выяснение гипотетических мотивов принимавшихся решений – задача очень трудная. Последующие поколения затруднили ее еще больше ненавистью к николаевскому деспотизму, эта эмоция развила в историках некоторые не лучшие качества, в том числе потребность гневно бичевать, осыпать ругательствами. Полемическое мастерство такого стиля постепенно стало в литературоведении заменой компетентности, особенно по вопросам византийского богословия – исторической и теоретической основы русского православия. Результат известен: теоретики драмы, историки русской драматургии не задавались вопросом о том, какова была точка зрения николаевских богословов на театр, уж если они были призваны оказывать влияние на художественную жизнь перестраивающееся России.

Как раз по этому пункту русскому обществу грозила самая мучительная переоценка ценностей, обретенных вследствие приобщения к западноевропейской культуре при предшествующих Романовых. Под их покровительством, начиная с царя Алексея Михайловича, устроившего при своем дворе с помощью немцев первый русский театр, это искусство развилось до очень высокого уровня. Православную церковь при этом не спрашивали; она, трепеща перед царской властью, молчала. Николай Павлович был первым Романовым, решившим придерживаться православия не только на словах, но и на деле. В этом он видел средство уберечь Россию от духовного подчинения Западу, сохранить ее национальную самобытность. Такая Россия не заболеет революционными идеями.

С первых веков христианства церковь относилась отрицательно к феномену театрального искусства. Театр неумопостигаемым образом переносит созерцающего человека в иллюзорный мир другого времени, другого пространства, границы между явным и тайным в изображаемых событиях смещаются, становятся прозрачными или, наоборот, возникают как непроницаемая преграда там, где их не было. Зритель спектакля очарован волшебством; все то, что происходит в магическом круге театрального действа, вовлекает его в сопереживание такого рода, который далек от теоретического идеала христианского мироощущения. Театр – грех, доведенный до великого изощрения, до совершенства соблазнительной красотой в языческом греко-римском мире. Христианство, став государственной религией, этот грех победило и упразднило, театра не было в культурном обиходе средневековья, а все написанное для сцены античными драматургами оказалось преданным забвению. Христианское отношение к феномену театра продолжило ближневосточную традицию иудейской религиозности, где сценическое действо, о котором знали по контактам с греко-римской культурой, ощущалось как притворство, безнравственное намерение выдавать себя за кого-то другого.

Эпоха Возрождения вернула к жизни многое из античной традиции, вызывавшей к себе враждебное отношение ранней и средневековой церкви. Это возвращение не было ниспровержением христианства. Внутри самой церкви в Западной Европе возник и утвердился новый тип учености. Деятели этого типа, гуманисты, знали больше и мыслили глубже, нежели их предшественники. Гуманисты пришли к переоценке искусства драмы, потому что видели зыбкость границ того иллюзорного мира, который составляет сущность театра, но присущ не только театру.

1. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, [М. -Л.], 1937, с. 172.[↩]
2. Вяземский пишет Пушкину 6 сентября 1825 года: «Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину…» (там же, с. 224).[↩]
3. »Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799 – 1826″. Составитель М. Я. Цявловский, изд. 2-е, исправленное и дополненное, Л., 1991, с. 577, 682. [↩]
4. »Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799 – 1826…», с. 601. [↩]
5. Там же, с. 604.[↩]
6. Там же, с. 581.[↩]
7. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. V, Л., 1978, с. 509.[↩]
8. »Выписки из писем Графа Александра Христофоровича Бенкендорфа к Императору Николаю 1-му о Пушкине», СПб., 1903, с. 3. [↩]
9. Жуковский писал поэту 12.IV.1826: «Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы» (Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, с. 271).[↩]
10. «Выписки из писем Графа Александра Христофоровича Бенкендорфа…», с. 4. ^[↩]
11. «Tresor de la langue francaise», t. 5 «Paris, 1977, p. 1087.Ср.: «Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный», ч. III, СПб., 1814, стлб. 263: «КОМЕДИЯ… Представление нравов и обычаев человеческих, в действие приведенных». ^[↩]
12. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. V, с. 509.^[↩]
13. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 14, с. 142.^[↩]
14. «С величайшим отвращением решаюсь я выдать в свет «Бориса Годунова» (19 июля 1829 года). – А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, с. 433.^[↩]
15. Ф. А. Бурдин, Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче. – «Исторический вестник», 1886, т. ХХ1П, январь.^[↩]
16. Ср. лучший из имеющихся обзоров: В. Э. Вацуро, Историческая трагедия и романтическая драма 1830-х годов. – В кн.: «История русской драматургии. XVII – первая половина XIX века», Л., 1982.^[↩]
17. «Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты». Подготовили к печати и комментировали М. А. Цявловский, Б. Л. Модзалевский, Т. Г. Зенгер, М. -Л., 1935, с. 276. ^[↩]
18. Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение, Изд. 2-е, дополненное и переработанное, Л., 1989, с. 293.^[↩]
19. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. III, с. 438. Здесь это объяснено как нежелание видеть «требование права свободного выражения мнения».^[↩]