Путь Булгакова и его истолкование
Лидия Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова, М., «Советский писатель», 1983, 320 с.
Это первая книга о М. Булгакове. Она представляет собою описание его жизненного и творческого пути, основанное на богатом и достоверном фактическом материале.
Л. Яновская не претендует на концептуальные обобщения, и тем не менее ее книга несомненно полезна для осмысления творчества писателя. Ведь трудная биография Михаила Булгакова, его неоднозначные отношения с современностью долгое время оставались недостаточно освещенными, – во всяком случае, для широкого читателя, да и для специалистов здесь продолжали зиять темные места. А отсутствие достоверной и целостной картины пройденного писателем пути питало разного рода домыслы, порождало произвольную интерпретацию его жизни и творчества. Обнаружилась тенденция как бы улучшить творческую судьбу Булгакова, заверстать его в общий ряд с теми художниками, чье сближение с новой жизнью и новым мировоззрением было успешным и завершенным. Вот в чем прежде всего значение книги Л. Яновской: она служит противовесом упрощениям такого рода. Впервые творческий путь писателя получает последовательное, от замысла к замыслу, освещение и предстает как нечто целое, единое в своем внутреннем движении и своих контактах с окружающей действительностью.
Л. Яновская представляет читателю развитие Булгакова, не выпрямляя, не улучшая его и вместе с тем показывая его органическую близость с эпохой, его действительные связи с событиями и проблемами революционного времени. Эти связи пролегали не по поверхности, были далеко не линейны. Л. Яновская, раскрывая их, проникает на необходимую глубину исторических обстоятельств булгаковской биографии и творческого сознания. Прежде чем взяться, скажем, за разбор «Белой гвардии», она прослеживает, как складывался и расширялся сам замысел романа, какие обстоятельства и реалии эпохи в нем отразились. Она говорит среди прочего об одной из самых горьких тем, питавших роман в дни его возникновения, – о юнкерах. О том, как в крутую пору Октября контрреволюция делала своим орудием этих не умеющих думать мальчишек, вчерашних гимназистов в серых шинелях. И юнкера предстают перед нами не персонажами истории без имени и облика, а реальными людьми со своими судьбами, своей трагедией. Становится ясно, чем они привлекали Булгакова.
«Белую гвардию» Л. Яновская раскрывает прежде всего как роман о движении истории, об эпохе огромного поворота в судьбах России. И путь к осмыслению этого поворота для Булгакова лежал, показывает нам Л. Яновская, через дом Турбиных, круг Турбиных, судьбу Турбиных. При этом она дает нам понять, что судьбу героев, «итог»»Белой гвардии» нельзя толковать упрощенно, в романе еще далеко до того, «чтобы недавняя ненависть к большевикам… перешла в признание большевиков» (стр. 127). Перелома к новому Булгаков в романе еще не показывает. Он показывает катастрофу, которую переживают люди, сложившиеся в старой России. И смысл изображенного в том, что катастрофа «всего лишь расчистила почву, сделала возможным такое признание (большевиков. – В. В.) в дальнейшем» (там же).
Это точное прочтение романа. И предложено оно вполне своевременно. Ведь слишком часто побеждает соблазн истолковать «Белую гвардию» по привычной схеме – как произведение, в котором герои из лона старой России через муки, сомнения, тревоги революционных лет приходят к принятию нового мира. Однако то ясное, образцовое разрешение судеб героев, которое знакомо нам по «Хождению по мукам», не единственно возможное художественное решение проблемы «человек и революция». «Белая гвардия» свидетельствует об этом так же непреложно, как и «Тихий Дон». Здесь не происходит единения героев с революцией, с новой жизнью. Но в романе происходит нечто не менее важное: и героям, и читателю открывается неодолимость хода истории, необратимость всего произошедшего в России в «великие» и «страшные» годы 1918-й и 1919-й Л. Яновская справедливо подчеркивает, что Булгаков как бы и не ставит вопроса о правоте или неправоте большевиков. Они для писателя – великая историческая реальность, и уже в самом этом их правда. Поэтому художественный «итог»»Белой гвардии» – это стоическое, мужественное принятие судьбы, выпавшей героям и всей России, это примирение с произошедшим в Октябрьские годы. Такая трактовка не отменяет других мотивов, развивавшихся в романе и вплетающихся в его финал, – острого ощущения человеческих потерь и человеческих страданий, сомнений в их оправданности, сожалений об уходящем, утраченном мире. Но автор «Белой гвардии» твердо знает, что естественный поступательный ход жизни все равно возьмет свое. И с ним как бы совпадает та сила, которая «тучей» идет с севера «с красными звездами на папахах». Л. Яновская без нажима, но точно раскрывает эту неодномерность художественных решений, многозначный финал романа, остающиеся открытыми судьбы его героев.
Таков ее подход. Автор книги стремится проследить путь Булгакова, строго держась фактов, не уклоняясь от трудных моментов в биографии и произведениях писателя. Решающую роль в ее работе играют именно факты, полнота и достоверность конкретного материала. К целостной картине творчества Л. Яновская идет от деталей, эпизодов, подробностей булгаковской биографии, от творческой истории его романов и пьес. В большинстве своем эти реалии добыты ею самой. Конечно, о многом мы знали и прежде, из работ таких авторов, как С. Ермолинский, М. Чудакова, В. Чеботарева и другие, из работ самой Л. Яновской, которые предшествовали книге. Но все ранее известное о Булгакове автор книги перепроверяет собственными изысканиями, подтверждая, уточняя, а то и опровергая прежние сведения. И результаты ее труда не просто дополняют, обогащают сумму наших знаний о писателе – находки Л. Яновской позволяют иначе, шире и точней, увидеть некоторые черты его личности, его отношения к миру, иные грани его творчества.
До сих пор, например, все биографы единогласно начинали с того, что Булгаков родился в семье профессора Киевской духовной академии. Л. Яновская показывает, что звание профессора было присвоено Афанасию Ивановичу Булгакову лишь за два месяца до его ранней смерти, и притом в экстренном порядке – чтобы обеспечить семье достаточную пенсию. А это не такая уж мелочь. Это означает, что семья не была той процветающей, обеспеченной, профессорской, как нам привычно рисуется сквозь призму «Белой гвардии». И представления Булгакова о прошедших временах как «беспечальных), «легендарных» по благополучию связаны отнюдь не с материальным благосостоянием. Это представления о нравственной норме жизни.
Л. Яновская стремится восстановить не только канву биографии Булгакова, но и саму обстановку, в которой он вырастал. Сжато, но тщательно прослежены и его первые шаги по жизненной дороге – те, которые он проделал как врач. А затем мы впервые узнаем факты, а не предположения и домыслы, о том периоде жизни писателя, который до Л. Яновской зиял белыми пятнами. Долгое время оставалось неясным даже, почему ранней осенью 1919 года Булгаков покинул Киев, оставил дом, семью, врачебную практику и оказался на занятом деникинцами Северном Кавказе. В числе прочих возникали версии, будто он едва ли не добровольно отправился к белым. Энергия и исследовательское чутье Л. Яновской позволили ей установить, что Булгаков был мобилизован в деникннские войска как врач и отправлен на юг. Основанная на внимательном чтении булгаковской прозы, на анализе обстановки в Киеве в сентябре 1919 года, а главное – на свидетельстве Т. Н. Ланпа-Кисельгоф, спутницы Булгакова по странствиям революционных лет, ее аргументация сомнений не вызывает. Восстановленный Л. Яновской эпизод биографии писателя позволяет гораздо отчетливее представить, как формировалось булгаковское отношение к миру. Делается понятнее владевший им пафос неприятия вооруженной борьбы: насильственная мобилизация, еще раз столкнув Булгакова с жестоким обликом ведшейся белыми братоубийственной войны, окончательно укрепила в нем отвращение к насилию.
Такова цена открываемых Л. Яновской биографических деталей. Не меньше значат и вводимые ею в оборот факты творчества – расшифрованные замыслы, уточненные творческие истории. Исследователям известно было, к примеру, о романе «Недуг», который Булгаков задумал еще в 1919 году в Киеве и над которым работал в 1921 году в Москве; эта работа предшествовала замыслу, осуществившемуся в виде «Белой гвардии». Считалось, что ни одной страницы этого раннего сочинения не уцелело. Л. Яновская не только обнаружила, что следы романа сохранялись в повести «Морфий» (1927), но и реконструировала этот оставленный Булгаковым замысел. Начинающий писатель пытался здесь через восприятие страдающего морфинизмом героя показать Октябрьские события 1917 года в Москве. Вновь перед нами не просто еще одна любопытная подробность. Реставрированный замысел побуждает по-новому, гораздо шире посмотреть на тему революции и гражданской войны у Булгакова. Становится ясно, как глубоко лежат истоки «Белой гвардии». Ее питали далеко не одни лишь киевские впечатления 1918- 1919 годов и не только обстоятельства личной, семейной жизни Булгаковых. Писателю был свойствен глубокий и живой интерес к историческому смыслу происходящего в стране. Л. Яновская справедливо замечает, что он «чувствовал себя свидетелем эпохи, сознавал свою ответственность перед эпохой» (стр. 128). Свою художническую задачу он видел в том, чтобы освоить, преломить в образах содержание наблюдаемых событий. Для этого ему необходим был способ подхода к такому материалу. Он искал и не сразу нашел художественный ключ к изображению исключительных событий эпохи. Морфинизм героя «Недуга», его полубредовое восприятие были попыткой найти такой способ подхода к необычайной действительности: жизнь, вышедшая из колеи, наблюдалась глазами выбитого из колеи героя. Попытка эта была, однако, отброшена самим Булгаковым. В «Белой гвардии» же путь художественного преломления современности был найден. Им стал глубоко личный, сокровенный мотив осиротевшей и разрушаемой напором событий семьи, образ дома, налаженного жизненного уклада – и противостоящий ему образ насилия и жестокости, образ войны.
Чтобы восстановить замысел «Недуга», потребовалось соединение исследовательской интуиции и исследовательского же упорства. Именно интуиция, исследовательский талант заставили автора разгадывать тайну произведения, которому начинающий писатель отдал по меньшей мере год труда. Тот же талант позволил ей разглядеть «двуслойность» повести «Морфий» и понять, что в текст 1927 года вложены фрагменты несостоявшегося романа
1919 – 1921 годов. Но на одной интуиции, на собственных наблюдениях и догадках, как бы блестящи, убедительны они ни были, Л. Яновская никогда не строит своих выводов. Ее принцип – достоверность, она последовательно и упорно ищет документы, архивные и биографические подтверждения, свидетельства очевидцев. Последнее – одна из самых замечательных черт ее работы. В очень многих, самых ответственных случаях Л. Яновская находила именно живых свидетелей жизни и творчества Булгакова. Нашла и на этот раз: на связь повести «Морфий» с «исчезнувшим» романом «Недуг» прямо указала сестра писателя, Н. А. Земская.
Приверженность к фактам, достоверным свидетельствам придает книге Л. Яновской высокую ценность и вес, обеспечивает открытия почти в каждой главе. История возникновения пьесы «Дни Турбиных» из романа «Белая гвардия», казалось бы, давно известна и хорошо освещена. Об этом писали многие авторы. И все они исходили из того, что пьесу Булгаков стал писать для Художественного театра. Интуиция и здесь побудила автора книга не принимать этой версии на веру, – и выяснилось, что работу над будущей пьесой Булгаков начал независимо от чьих-либо предложений в январе 1925 года и только в апреле того же года в контакт с ним вступил МХАТ, а до того с идеей инсценировать роман к писателю обратился Театр имени Вахтангова.
Так с самого начала роль МХАТа в творческой истории «Дней Турбиных» предстает несколько иной, чем принято было считать. Стремление Д. Яновской к точности вносит серьезные коррективы в представления о Булгакове как драматурге, сложившемся благодаря МХАТу, Достаточно широко бытует мнение, будто своими сценическими достоинствами, ясным рисунком характеров «Дни Турбиных» обязаны именно Художественному театру, более того, будто именно МХАТ помог Булгакову ответить в пьесе на те вопросы, которые он поставил, но не смог решить в романе. Л. Яновская дает понять, что дело обстояло сложнее. Разумеется, встреча МХАТа с Булгаковым была и для Булгакова благом. Его пьеса получала первоклассное воплощение. Его талант проходил великолепную сценическую школу. Однако, осваивая булгаковскую пьесу, создавая вместе с автором необходимую для себя редакцию «Дней Турбиных», театр, замечает Л. Яновская, все-таки «обламывал»»что-то чисто булгаковское», «что-то терялось, уходило из пьесы» (стр. J67). Автор книги говорит об этом без нажима, и все же мы понимаем, что уже первая счастливая встреча с Художественным театром была совсем не однозначной. Еще сложнее оказалась последующая судьба Булгакова как драматурга МХАТа, и Л. Яновская, не сгущая красок, но и без особых недомолвок прослеживает не слишком утешительные вехи этой судьбы. В этой связи она предлагает на вид простую, но очень многое объясняющую «разгадку»»Театрального романа», соединявшего любовь к театру, «роман с театром» и адресованную людям театра нескрываемую иронию, далеко не безобидный гротеск. Эта особенность вытекает из самого «генезиса» романа: в нем наложились друг на друга впечатления и ситуации двух разных рядов – в основу сюжетной канвы легла история «Дней Турбиных», а горечь и сарказм шли от драматической судьбы «Мольера» во МХАТе.
Умение автора книги с помощью конкретных, частных, казалось бы, биографических и творческих фактов подвести читателя к емкому смыслу булгаковских произведений, к глубинному звучанию его замыслов особенно полно выступает в главах, посвященных «Мастеру и Маргарите». Анализ этого романа, столь плотного по смыслу, перелившемуся в необычайную и столь же плотную форму, – очень сложная задача. Чаще всего исследователи и критики стремятся открыть в «Мастере и Маргарите» прямую общефилософскую проблематику, некую сумму сакраментальных истин. Однако эстетическая природа романа не такова. Булгаков не стремится поставить в фокус «главные», явные, кардинальные проблемы бытия, а представляет жизнь в ее текущем облике, в ее, казалось бы, случайных, частных, второстепенных чертах, в исключительных, маловероятных, диковинных эпизодах. Тем не менее картина действительности встает перед нами и в своей пластике, и в бесспорной содержательности. Однако в чем именно предмет изображения Булгакова, определить не так легко. Не просто же дьявола в Москве он, в самом деле, изображает, да и не евангельскую историю в новой версии. Предмет романа, его ключевая проблема словно утекают сквозь пальцы. Ибо роман «Мастер и Маргарита» посвящен такому действительно трудноуловимому предмету, как сама человеческая природа. Как соотносятся заложенные в ней добро и зло; в чем правота, сила, достоинство человека; чем ему жить, из чего исходить в своих побуждениях, поступках, жизненной позиции – стремиться ли к тем ценностям, которые прочно царят в реальной действительности, – материальному благополучию, успеху, власти, – или оставаться верным ценностям менее очевидным, но неистребимо живущим – а людях?
Во всех трех пластах, на всех трех уровнях повествования – в сатирических главах о похождениях Воланда в Москве, в истории Иешуа Га-Ноцри, произошедшей в древнем Ершалаиме, и в повести о героях, давших роману его имя, – развертывается именно этот круг вопросов. И ответ во всех трех случаях един: добро, вечные нравственные ценности, свобода человеческого духа неодолимы. Как бы зло и реальные низости жизни ни были сильны, человеческая личность способна и обязана противостоять им – ив этом гарантия неуничтожимое™ добра на земле, в этом эстафета человеческого духа, идущая через века.
Этот содержащийся в «Мастере и Маргарите» этический урок, нравственно-философский пафос нигде, однако, не обозначен курсивом, не выступает явно, подчеркнуто. Этико-философское наполнение «Мастера и Маргариты» растворено в воздухе романа, в самом течении повествования. Булгаков ни разу не дает понять читателю, что преподносит ему высокие истины, не стремится заставить нас ощутить их вес.
Именно такой природе, такой структуре «Мастера и Маргариты» и отвечает подход Л. Яновской. Характеристика романа у нее как бы мозаича», состоит из разбора отдельных его сторон, образов, мотивов. Л. Яновская не берется вычленять из романа его проблематику. Зато она показывает, как складывалась, чем питалась ни с чем не сравнимая атмосфера, соединяющая легенду с неподдельностью психологической правды, изощрения вымысла с сочным колоритом житейских, «жанровых» картин, проникновенность исповеди с ослепительной яростью гротеска, – словом, та атмосфера, которая встает со страниц романа Булгакова. Автор книги с большой отдачей использует здесь свою исследовательскую технику, обращаясь и к лежащим в архивах рукописям писателя, и к живущим в памяти обстоятельствам его биографии. Мы узнаем, как сверкающие ныне в повествовании детали возникали в виде отрывочных записей на полях или в подготовительных тетрадях, как вживались в образную ткань и все больше наполнялись выразительной силой, переходя из одной редакции романа в другую.
С особенной, пожалуй, пользой Л. Яновская изучила и интерпретировала то, мимо чего прошли многие другие, – тетради с подготовительными материалами к роману: с данными о Пилате и господине Жаке ле Кёр, о Маргарите Наваррской и Маргарите Валуа, со сведениями о древней Иудее и записями собственных наблюдений о фазах луны над Москвой, с выписками из Тацита, из ккиг Штрауса, Барбюса, но более всего из Ренана и Фаррара. Л. Яновская показывает, как такие заготовки превращались в живые элементы булгаковского повествования. Если, скажем, Ренан отозвался в работе Булгакова самим своим стремлением «угадать», что скрывается за библейскими легендами, то Фаррар стал полезен конкретностью описаний, красочностью зрения, живописными и одновременно точными деталями. Все это и позволяет автору книги восстановить настоящую, а не гипотетическую «генеалогию»»Мастера и Маргариты». В этой связи следует поддержать Л. Яновскую, когда она отвергает суждения об источниках романа, высказанные в свое время И. Бэлзой и Н. Утехиным. Оба этих автора действительно не особенно интересовались реальной биографией Булгакова, его личностью, опытом, художественной позицией. Им важнее было развернуть собственную систему взглядов. Результат оказался в самом деле незавидным. Те гипотезы, которые предлагал И. Бэлза, те проблемы, о которых писал Н. Утехин, почти никакого отношения к замыслу и содержанию «Мастера и Маргариты» не имели. Труд Л. Яновской сделал особенно наглядной всю бесплодность умозрительного » произвольного подхода к художественным фактам.
Очень перспективна для исследовательского прочтения романа предложенная Л. Яновской параллель между «деятельностью» Воланда, его ролью в романе и природой сатиры, которая «вечно обращена к злу и вечно совершает благо» (стр. 280). Суд, который Воланд со своей свитой чинит над стяжателями, приспособленцами, новоявленными вельможами, действительно сродни той художественной расправе, которая составляет существо этого рода искусства. Содержательна и точна мысль Л. Яновской о «парадоксах игры с портретом в этом удивительном романе» (стр. 297): показав себя непревзойденным мастером портрета, способным одеть в зримую плоть даже сверхъестественных героев и заставить нас запомнить облик эпизодических, всего на две-три минуты появляющихся персонажей, Булгаков в то же время не дает нам увидеть внешности ни Мастера, на Маргариты. И в этом глубокий смысл: эти герои должны восприниматься не извне, не со стороны, а непосредственно, изнутри, словно автор раскрывает самого себя.
Всего не перечислишь, но нельзя не отметить, как не тратя лишних слов, но веско отвергает Л. Яновская давние претензии критики к образу Мастера. Кто только не упрекал Мастера в том, что он не борется за свое призвание, кто только не видел в этом авторское осуждение героя! Л. Яновская лаконично замечает в ответ на эти претензии: «Мастер не боец. Мастер – художник. Каждый должен быть самим собой» (стр. 305). К этому почти нечего добавить. Действительно, каждый должен делать свое.
Могла ли первая книга о таком художнике, как Булгаков, быть во всем одинаково успешной? В работе Л. Яновской нетрудно заметить огрехи, оставшиеся непроработанными «участки» биографии и творчества Булгакова. Больше всего это относится ко времени зрелости писателя. Если начальные этапы его пути и 20-е годы прослежены тщательно и полно, то о 30-х годах мы узнаем гораздо меньше подробностей. Между тем они были также полны динамики и драматизма. Перемещения в пространстве, необыкновенные приключения революционных лет сменила невидимая миру, но полная жестокого накала борьба за творческое существование. Недостает в работа и хоть какой-то характеристики сатирических повестей я рассказов Булгакова 20-х годов. Ведь в истории советской сатирической прозы это одна из лучших страниц.
Однако главный упрек автору книги в другом; он связан с тем, что Л. Яновская не всегда последовательна в найденном ею подходе к произведениям Булгакова. Мы видели, как хорошо она чувствует сама и умеет дать почувствовать нам ту сложную «оркестровку», которую получают у Булгакова социально-исторические темы, как передает неоднозначность, многомотивность его художественных решений. Но в ряде случаев свои разборы булгаковских произведений она снабжает излишне жесткими, прямолинейными выводами. Так произошло, скажем, с анализом «Дней Турбиных». О его достоинствах уже говорилось, однако завершает его Л. Яновская категорическим выводом, будто смыслом пьесы «становится… переход лучшей части интеллигенции – в частности военной интеллигенции – на службу советской власти» (стр. 165). Казалось бы, такое заключение звучит обнадеживающе. Автором руководило, надо думать, желание; дать пьесе выигрышную интерпретацию. На деле, однако, эта интерпретация совсем не так уж выигрышна, ибо расходится с реальным художественным материалом, выпрямляя смысл пьесы, во многом лишая образы их действительного объема. Ведь готовность того же Мышлаевского принять любую судьбу – служить красным, если мобилизуют, или быть расстрелянным, если «заберут в Чека, облежат и выведут в расход», -это вовсе не переход военной интеллигенции на сторону советской власти. До такого перехода в пьесе не многим ближе, чем в романе. В ней лишь гораздо отчетливее выступает внутренний крах белого движения, разочарование в прежних идеалах, обернувшихся иллюзией.
Но крушение былой веры, – расставание со старой жизнью еще не означают для героев «Дней Турбиных» действительного перехода к новой жизни. Акценты у Булгакова другие.
Л. Яновская полагает, что «Дням Турбиных» в отличие от «Белой гвардии» Булгаков стремился дать разрешающую концовку, которая определяет судьбы героев, показывает сделанный ими выбор. Странно читать это о пьесе, завершающейся словами: «Кому – пролог, а кому – эпилог». Не случайно же именно эту реплику, а не какую-либо другую Булгаков выбрал для финала. При всей блестящей завершенности сценического действия обе пьесы Булгакова о гражданской войне, – в противоположность тому, что пишет Л. Яновская, – как раз не имеют разрешающей, все определяющей развязки. Остаются в городе, занимаемом красными, герои «Дней Турбиных». Горит огнями елка как обещание продолжающейся жизни. Турбины, Мышлаевский, Лариосик ждут нового дня с верой в жизнь, надеждой на лучшее. Но решения их судеб не происходит. Еще неизвестно, что означает все свершившееся для каждого. Эпилог уходящей жизни и пролог наступающей еще неразделимы. Булгаков кончает пьесу не утверждающим восклицательным знаком и не «решительной» точкой, а многоточием.
Точно так же и в «Беге», приняв решение нынче же ночью вернуться назад, в Россию, уходят со сцены сначала Хлудов, а за ним Серафима с Голубковым. И опять неизвестно, что это значит для каждого, что их ждет в Советской России. Разрешение судеб и здесь за пределами действия. Смысл таких открытых финалов, непроизошедших развязок именно в их неоднозначности. Булгаков, надо полагать, как раз и хотел, чтобы из характеров и судеб его героев нельзя было извлечь жестких, однолинейных выводов, наподобие тех, которые, увы, предлагает автор книги: «Ясно, что Мышлаевский будет служить в Красной Армии» (стр. 165). Вряд ли Булгаков стремился к тому, чтобы все было так уж ясно с Мышлаевским. Восприятие и образное воплощение Булгаковым событий революции было объемным. Многомерное художественное решение социально-исторических тем как раз и выделяет его прозу и его пьесы в ряду произведений о гражданской войне. И вряд ли стоит это затушевывать; ведь такая эстетическая неповторимость и обеспечивает нашей литературе ее многообразие, полноту красок.
Непоследовательность позиции, конечно, снижает достоинства работы Л. Яновской, но не отменяет главной оценки: эта полная открытий и хорошо написанная книга очень своевременна. Изучение Булгакова лишь начинается, нащупывает дорогу, определяет свои цели, вырабатывает средства. И очень важно, что первая книга о писателе противостоит соблазну искать удобные и привычные пути, что она дает возможность увидеть жизнь и произведения Булгакова в их реальной сложности. Этим труд Л. Яновской отвечает природе и масштабу булгаковского творчества, его месту в отечественной литературе.