№10, 1984/Жизнь. Искусство. Критика

Гёте и его концепция мировой литературы (В свете литературного процесса XX века)

1

Если попытаться оценить, насколько глубокий след оставил тот или иной выдающийся деятель мировой культуры в развитии ее «отдельных областей, то на одно из первых мест с полным правом можно будет поставить Иоганна Вольфганга Гёте. Гениальный художник слова и глубокий теоретик искусства, Гёте одновременно был и выдающимся ученым, с именем которого связаны новые направления, а подчас и важные открытия в таких областях науки, как анатомия, – физиология, ботаника. Причем во всех сферах человеческого познания, доступных его гению, Гёте проявил себя как подлинно творческая натура, при этом конечной целью устремлений Гёте – поэта и ученого всегда оставались высокие идеалы гуманизма. Сегодня универсальное гётевское наследие принадлежит к активно используемому культурному фонду человечества, и здесь, наряду с научными концепциями и художественными произведениями поэта, свою актуальность сохраняют и его эстетические воззрения, прежде всего его концепция мировой литературы, о которой немало говорят и пишут в последние, десятилетия как в советском, так ив зарубежном литературоведении, В нашей стране можно указать на работы И. Брагинского, Р. Самарина, Л. Кесселя, в немецком литературоведении в первую очередь необходимо упомянуть фундаментальную работу Ф. Штриха «Гёте и мировая литература», а также статьи, собранные в гётевском ежегоднике за 1971 год1. Интерес к эстетическим воззрениям Гёте закономерно возрастает в связи с изданием в различных странах историй мировой литературы (сравнительно недавно в СССР вышел первый том фундаментального издания такого рода, подготавливаемого ИМЛИ). Встает вопрос о степени исторической продуктивности концепции Гёте: какие из высказанных им идей и в какой мере продолжают оставаться актуальными и в наше время, насколько приложимы они, например, к той панораме мирового литературного процесса, которую дает XX век? Рассмотреть этот вопрос нам представляется наиболее целесообразным прежде всего в типологическом плане.

«Приложение» гётевской концепции в этом аспекте возможно и к литературному процессу в XIX веке, важно, однако, отметить, что сам Гёте, намеренно строя свою концепцию как обращенную в грядущее, связывает становление и развитие того, что он именует «всеобщей мировой литературой», с будущими эпохами истории человечества. И если XIX век, треть которого прошла на глазах Гёте, оказывается в известном смысле слишком близким – по отношению к поэту – «будущим» и хронологически недостаточно протяженным периодом для того, чтобы судить, насколько подтвердились гётевские прогнозы, то XX век с его гигантским ускорением темпов развития материального и духовного производства уже дает нам такую возможность. И здесь рассмотрение концепции Гёте в предложенном ракурсе представляет, по нашему мнению, особый интерес.

Формирование эстетических взглядов Гёте прошло через целый ряд этапов; под самой же концепцией мировой литературы мы будем понимать тот качественно новый этап развития воззрений поэта на мировой литературный процесс, который складывается в 1810 – 1820-е годы.

Само понятие мировой литературы, которое немецкий поэт впервые формулирует в 1927 году и которым нередко ограничивают хронологические рамки концепции, в систему этих воззрений входит как составная часть. Дело не только в том, что Гёте был первооткрывателем этого понятия, но и в том, что поэт выявил ряд закономерностей в развитии мировой литературы. С другой стороны, появление самого понятия означает, что осмысление мирового художественного процесса поднимается в гётевской эстетике на иной, более высокий уровень.

Мы лучше поймем своеобразие гётевской концепции, если будем рассматривать ее в сопоставлении с другими аналогичными теориями, представленными в конце XVIII – начале XIX века в немецкой эстетике и философии. Таковые обнаруживаются у Гердера как автора «Идей к философии истории человечества», в «Лекциях по эстетике» Гегеля, у романтиков: в берлинском и венском курсах лекций по истории и теории литературы А. -В. Шлегеля, в «Лекциях о древней и новой литературе» Ф. Шлегеля и в его работах иенского периода, в «Философии искусства» Шеллинга.

В этом же направлении в эпоху романтизма развиваются эстетические теории в других странах, и они, как правило, несут на себе печать воздействия концепций немецких романтиков. Интересен пример Франции. Здесь, правда, справедливее вести речь о концепциях не столько «всемирной», сколько, используя другой гётевский термин, «общеевропейской… всемирной литературы». Достаточное представление о них дает книга мадам де Сталь «О Германии» (1810), «Предисловие» Гюго к драме «Кромвель» (1827), трактат Стендаля «Расин и Шекспир» (1823 – 1825). Последний особенно показателен в плане типологического рассмотрения романтизма как эстетически продуктивного феномена в историческом развитии европейской литературы от античности до начала XIX века. К названным работам идейно близки курсы по истории европейской литературы Сисмонди, Вильмена и др.

Не остается в стороне от этого движения и Россия: в работах Надеждина, Кюхельбекера, Шевырева рассматриваются те или иные аспекты эволюции мировой литературы; особо следует назвать Пушкина, – в его эстетике складывается такая концепция мировой литературы, которая в иных отношениях, прежде всего в плане универсализма, оказывается близкой гётевской.

Исторически формирование (в указанный период) концепций мировой литературы было так или иначе связано с Великой французской революцией и ее последствиями и поставлено на повестку дня самим ходом художественного развития человечества. Методологическим же фундаментом этих концепций явился в той или иной степени осознанный принцип единства мирового литературного процесса, связанный с монистическим пониманием истории. Складывание данных воззрений происходило в лоне универсальных теорий исторической и духовной эволюции человечества. Это относится к философско-эстетическим взглядам как Гердера и Гегеля, так и романтиков, представления которых точнее было бы определить как «философию» литературы, у Гёте же речь идет не только о ее теории, но и о ее истории.

Неизбежность выхода за рамки Европы, необходимость осмысления путей, на которых шло развитие литературы неевропейских народов, актуальность построения универсальных теорий художественного процесса- все это весьма остро осознавалось тогдашней европейской философской и эстетической мыслью. Интерес романтиков к Востоку можно рассматривать не только как отражение их личных творческих устремлений, но и как выражение осознания единства мирового литературного развития. Такое осознание означало переворот в литературоведении как самостоятельной науке и открывало перед ним широкие перспективы развития.

Отталкивание от этого принципа делало возможным изучение мировой литературы как категории высшего порядка. Для осмысления глобальных процессов литературного движения требовался уже принципиально иной уровень литературоведческого мышления чем это имело место ранее, а это означало прежде всего развитие самого литературоведения как науки. Того развития, которое не прошло бесследно для литературоведения XX века, и в частности для современных концепций мировой литературы.

Принцип единства мировой литературы проявляется по-разному в различных эстетических системах. У Гёте он представлен как динамическое и диалектическое единство национальных литератур, во взаимодействии которых и складывается мировая литература. У Гегеля он опосредуется в учении о трех формах (символической, классической и романтической) исторического развития искусства, а тем самым и литературы, которую Гегель считает универсальным видом искусства. Что же касается романтиков, то у них этот принцип отражен достаточно противоречиво. С одной стороны, они (речь идет об иенском периоде немецкого романтизма) выдвигают позитивную концепцию романтической литературы как универсальной прогрессивной, с другой – развивают антитезу классической и романтической литературы. В первом случае вполне допустимо типологическое рассмотрение этой концепции как охватывающей историческое бытие мировой литературы. Во втором – речь идет о специфически романтической периодизации истории собственно европейской региональной литературы, причем зарождение и эволюция самой романтической литературы жестко связываются с утверждением и развитием в Европе христианско-католической религии, и здесь романтическая концепция мировой литературы получает несомненный европоцентристский акцент.

Важное место в этих концепциях занимает осмысление творчества самого Гёте, все авторы его трактуют как сугубо романтическое (в том понимании этого термина, которое в него вкладывали в начале XIX века). Гётевский «Фауст» (точнее, его первая часть, опубликованная в 1808 году) объявляется одной из вершин романтической поэзии, а сам Гёте, наряду с Данте, Шекспиром, Сервантесом и Кальдероном, – одним из ее корифеев. Для нас подобная интерпретация Гёте интересна в первую очередь как свидетельство того, что уже современники поэта понимали огромное значение его творчества для развития европейской и мировой литературы. Особо необходимо выделить в этом отношении мнение раннего Ф. Шлегеля, отмечавшего в своей работе иенского периода «Эпохи мировой поэзии»»универсальность» Гёте, которая «явилась тихим отблеском поэзии всех времен и народов» 2. Если учесть, что это написано в 1800 году, то есть за полтора десятилетия до гётевского «Западно-восточного дивана» и более чем за четверть века до создания поэтом циклов «китайской» лирики, то нельзя будет не удивиться глубине и прозорливости суждения младшего Шлегеля, сумевшего уловить характернейшую особенность гётевского творчества.

Являются ли, однако, названные выше теории исторического развития литературы достаточно универсальными для того, чтобы можно было их аттестовать именно как концепции мировой литературы? Для ответа на этот вопрос необходимо бросить взгляд на литературную карту мира, какой она представала европейцу начала XIX века. Наряду с обширными «белыми пятнами» (литература и – шире – культуру Черной Африки, Японии, стран Юго-Восточной Азии, многих народов, населявших Российскую империю, и т. д., изучение которых началось фактически только во второй половине XIX века) на ней выделялись несколько регионов, в пределах которых наличествовали различные типы исторического развития литературы и искусства. Это регионы арабо-мусульманского Востока, Индии, Китая и Европы. Об истории развития духовной культуры населявших эти регионы народов европейской наукой был накоплен уже весьма солидный материал, позволивший, например, Гердеру в его «Идеях» предпринять попытку построения универсальной теории развития человеческой цивилизации3. Особо нужно отметить, что в изучении собранных фактов все решительнее применялся принцип историзма, историческое видение являлось одной из характерных черт эстетического и философского мышления как Гердера, Гёте и Гегеля, так и романтиков4.

Таким образом, в начале XIX века уже вполне мог быть поставлен вопрос о характере развития не только отдельно взятых национальных литератур, но и целых регионов и самой мировой литературы как таковой. В этом последнем случае можно было опереться на знакомство с основными явлениями в литературе тех народов, которые внесли наибольший (к началу XIX века) вклад в формирование и эволюцию мировой цивилизации. Огромный историко-литературный материал в наибольшей степени стал объектом теоретического осмысления в концепциях, разрабатываемых Гердером, Гегелем и Гёте; что же касается романтиков, то предложенные ими теории также носили универсальный характер, но были ориентированы в первую очередь на изучение литературы стран Европы. С другой стороны, как уже отмечалось выше, проблема мировой литературы (которая осознавалась тогда преимущественно как проблема ее единства) была выдвинута ходом исторического и духовного развития человечества – в данном случае в Европе как в передовом в экономическом и идеологическом отношении регионе мира2.

Являясь по времени – в рамках рассматриваемого периода – самой поздней концепцией мировой литературы, концепция Гёте блестяще завершает в этом отношении тот этап литературно-эстетического и философского развития Германии, который Гейне определил как период искусства. Она вбирает в себя и накопленный в области сравнительно-исторического изучения литературы опыт таких выдающихся деятелей немецкого Просвещения, как Винкельман, Лессинг, Гердер и Шиллер, и эстетические искания немецких романтиков. И хотя в романтических концепциях, как и в самой художественной практике романтиков, Гёте многое не принимал, а нередко и резко критиковал, поэту, несомненно, был близок тот пафос универсализма, который наиболее четко проявился в эстетических теориях иенского романтизма и который был столь характерен для концепции мировой литературы, разрабатываемой Гёте. Да и его полемика с романтиками по проблемам мирового художественного развития носила продуктивный характер в том смысле, что способствовала, например, уточнению его этапов и более верному определению места, которое занимал в нем тот или иной выдающийся художник. Показательна в этом отношении полемика вокруг творчества Еврипида и Мольера, в оценке которых романтики были явно пристрастны.

Еще более показательный пример – восприятие обеими сторонами творчества Байрона с его масштабным влиянием на литературу европейского романтизма. Старшее поколение немецких романтиков (например, А. -В. и Ф. Шлегели) в 1810- 1820-х годах в лучшем случае весьма сдержанно реагирует на произведения Байрона и фактически не замечает их новаторского характера. Тёте же творит подлинный культ Байрона как художника и человека. Самое главное заключается в том, что оценка Гёте творчества Байрона как выдающегося представителя литературы нового типа представляет собой немаловажное звено в цепи гётевских размышлений о мировой литературе; Байрона, а также Шекспира Гёте рассматривает в качестве художников, «счастливо соединивших» в себе классическое и романтическое начала (именно в этом плане интерпретируется творчество английского романтика в третьем акте второй части «Фауста», где Байрон изображен в символическом образе Эвфориона).

Изложенные факты, однако, не должны закрывать от нас того обстоятельства, что само формирование гётевской концепции происходило в эпоху романтизма- универсальной художественной системы, обнимающей различные стороны духовного бытия Европы в начале XIX века. Вступая в эту эпоху как художник; сконцентрировавший в себе итоги эстетического развития Века Просвещения, да и других этапов художественной эволюции человечества, Гёте синтезирует их с эстетическим опытом европейского романтизма, внимательным наблюдателем зарождения и развития которого поэт являлся в последние десятилетия своей жизни. Этот момент следует подчеркнуть особо, так как гётевская концепция нередко рассматривается как бы в вакууме, вне контекста генезиса немецкой и европейской философии и эстетики рубежа XVIII-XIX веков.

Интересно в этой связи посмотреть на то, как названные выше концепции дополняют друг друга. Гердер в своей теории «мировой поэзии» фактически останавливается на уровне типологического рассмотрения фольклора и только подходит к анализу этапа формирования национальных литератур. Гегель и романтики, начиная, как и Гердер, с рассмотрения древнейших пластов эволюции мировой литературы, доводят его в той или иной форме до начала XIX века. Гёте, двигаясь тем же путем, что и его предшественники, основное внимание уделяет анализу того, что происходит в европейском литературном регионе в 1810 – 1820-х годах, то есть в известном смысле начинает там, где кончает Гегель и романтики, а затем сосредоточивает свое внимание на прогнозировании путей развития мировой литературы в грядущие времена.

Но суть проблемы состоит в том, что осмысление поэтом именно этого периода (10 – 20-е годы XIX века) развития европейской литературы подводит его к формулированию тех положений концепции, которые с точки зрения исторической продуктивности обеспечивают ей несомненное превосходство над всеми другими. Как раз в этом пункте Гёте выступает как великий новатор, делающий решительный шаг вперед, а его теория становится важной вехой в развитии мировой эстетики и литературы.

Мировая литература для Гёте не только объект напряженных эстетических и философских исканий, она самым непосредственным образом входила в его конкретную творческую практику, ибо он обладал универсальным художественным дарованием. Уникальный по своим масштабам художественный универсализм Гёте5 явился, безусловно, важной предпосылкой формирования его концепции мировой литераторы, которая в свою очередь способствовала самым благотворным образом развитию его универсализма. Если можно так сказать, поэт активно творит в своих поздних произведениях контекст мировой литературы и дает в «Западно-восточном диване» великолепный пример органичного слияния поэтических миров Запада и Востока. Художественные произведения позднего Гёте заглядывают в будущее мировой литературы, пожалуй, не в меньшей степени, чем его сугубо» теоретические построения в этой области.

 

2

Обратимся теперь к более подробному рассмотрению самой гётевской концепции. Как таковая она вырастает из набросков, размышлений и замечаний Гёте о тех или иных проблемах мировой литературы, относящихся к 1810 – 1820-м годам и рассеянных в беседах поэта с Эккерманом и канцлером Мюллером, в переписке с немецкими и иностранными корреспондентами и в многочисленных литературно-критических статьях того времени. Важные мысли высказывает Гёте также в «Примечаниях и заметках для лучшего понимания «Западно-восточного дивана», которые являются не только своеобразным историко-филологическим комментарием, приложенным к вышедшему в свет в 1819 году «Западно-восточному дивану», но и одним из первых систематических изложений поэтики сравнительного литературоведения. Лейтмотивом здесь является настойчивый призыв к изучению культуры стран Востока как неотъемлемой и суверенной части духовного богатства человечества. Об остроте интереса Гёте к проблемам исторического развития литературного процесса свидетельствует тот факт, что в 1829 году поэт начал готовить трактат о мировой литературе; дело, однако, не продвинулось дальше создания ряда предварительных эскизов.

В своих суждениях о мировой литературе Гёте неизменно исходит из принципа единства мирового литературного развития, как он это делает, например, в известном разговоре с Эккерманом от 31 января 1827 года. «Я все больше убеждаюсь, – подчеркивает здесь Гёте, – что поэзия – достояние человечества и что она всюду во все времена проявляется в тысячах и тысячах людей… Однако мы, немцы, боясь высунуть нос за пределы того, что нас окружает, неизбежно впадаем в такую педантическую спесь. Поэтому я охотно вглядываюсь в то, что имеется у других наций, и рекомендую каждому делать то же самое. Национальная литература сейчас мало что значит, на очереди эпоха всемирной литературы, и каждый должен содействовать скорейшему ее наступлению. Но и при полном’ признании иноземного нам негоже застревать на чем-нибудь выдающемся и почитать его за образец. Негоже думать, что образец – китайская литература, или сербская, или Кальдерой, или «Нибелунги». Испытывая потребность в образцах, мы, поневоле, возвращаемся к древним грекам, ибо в их творениях воссоздан прекрасный человек. Все остальное мы должны рассматривать чисто исторически, усваивая то положительное, что нам удастся обнаружить» 6.

В этом разговоре Гёте не только впервые употребляет само понятие мировой литературы, но и излагает некоторые существенные положения своей концепции ее развития, так, например, он ставит вопрос о диалектике национального и интернационального в мировом литературном процессе, о критериях его оценки и т. д.

За каждым из названных здесь литературных феноменов стоит вполне определенная и весьма важная сфера эстетических исканий Гёте. В случае с китайской литературой – это пристальный интерес к стране, народ которой внес огромный вклад в развитие мировой литературы7; интерес Гёте к сербской литературе объясняется тем, что в сербском фольклоре поэт видел живой пример формирования народного поэтического творчества, то есть того этапа истории литературы, через который другие европейские литературы давно прошли8; внимание Гёте к Кальдерону – это в немалой степени и внимание к той художественной системе, принципы которой Кальдерой выразил в своем творчестве, то есть к барокко и его художественному наследию; наконец, интерес поэта к «Песни о Нибелунгах» показателен для той переоценки средневекового, в частности старонемецкого, искусства, которая не без влияния романтизма происходила в поздней гётевской эстетике.

Особо показателен характер интерпретации поздним Гёте творчества Кальдерона. Поэт рассматривает Кальдерона не просто как великого драматурга, ной как связующее звено между западной и восточной культурой, -делая испанского художника восприемником и продолжателем традиций восточной (точнее, арабо-мусульманской) культуры на Западе. Именно в этом заключается, как нам кажется, смысл странного на первый взгляд четверостишия из «Книги изречений»»Западно-восточного дивана»:

Восхитительно Восток

К Средиземью устремился;

В Кальдероне тот знаток,

Кто в Гафизе искусился.

(Перевод С. Шервинского.)

Встреча на страницах «Дивана» Гафиза и Кальдерона – двух корифеев мировой литературы, отразивших в творчестве целые эпохи духовного развития своих народов, – не простая случайность, это встреча двух огромных культурных регионов – Запада и Востока; данное сопоставление наглядно демонстрирует стиль художественного мышления позднего Гёте, стремящегося к поистине глобальному обобщению процессов эволюции литературы на протяжении всего ее исторического пути. Нелишним в этом контексте будет упоминание о том, что Гёте развивает принципиально иную – по сравнению с немецкими романтиками – концепцию творчества Кальдерона, Если, например, Шеллинг, А. -В. и Ф. Шлегели рассматривали испанского драматурга как «христианского» художника, то Гёте подчеркивал в драмах Кальдерона глубокое гуманистическое начало, с которым он связывал и мировое значение его творчества. Рассматривая развитие мировой литературы как единый процесс, Гёте вполне сознавал, что на разных исторических этапах степень его единства не была одинока, поэт особо выделяет современную ему эпоху как эпоху собственно мировой литературы. В чем же усматривал Гёте признаки ее наступления? На этот вопрос можно ответить со всей определенностью: для поэта эпоха мировой литературы была связана с тем периодом небывалой интенсификации интернациональных культурных и литературных связей, который наступил в начале XIX века.

Вопрос этот имеет важное значение для понимания своеобразия гётевской концепции, и на его рассмотрении необходимо остановиться более подробно.

Когда мы отмечаем, что контекст литературного и – шире – духовного взаимодействия и взаимовлияния европейских наций в конце XVIII – начале XIX века имел четко выраженную тенденцию к интернационализации, то имеем в виду прежде всего прямые и отдаленные последствия французской революции. Военные походы Наполеона9, вал революций, прокатывающийся по Европе в 1820-х годах, возникновение новых и падение старых государственных образований – все это создавало исторические и социальные предпосылки для подобной интернационализации. Литературы различных европейских народов приходят во все большее соприкосновение друг с другом, причем вначале это происходит, как правило, на уровне личных контактов писателей, одновременно резко возрастает количество переводов как внутри европейского региона, так и с восточных языков на европейские. Начинают выходить периодические издания, освещающие опыт развития и национальной, и инонациональных литератур: журнал французских романтиков, многозначительно названный «Глобус», гётевский журнал «Об искусстве и древности», в котором поэт опубликовал несколько десятков статей и заметок по проблемам немецкой и мировой литературы, и т. д. Все более активно к процессу духовного взаимосближения подключается в этот период и Россия – огромное многонациональное государство, в котором подспудно таились гигантские потенциальные возможности взаимодействия культур населявших его народов.

Эта эпоха выдвигает своеобразный тип европейского интеллигента, берущего на себя функцию установления контактов и взаимопонимания между различными европейскими национальными культурами, – обстоятельство, имеющее непосредственное отношение к формированию европейской региональной литературы, а через нее и к литературе мировой.

  1. См. работы И. Брагинского, Р. Самарина, а также зарубежных германистов в издании: «Goethe. Neue Folge des Jabrbuchs der Goethe-Gesellschaft», Bd. 33, Weimar, 1971. См. также: И. С. Брагинский, Западно-восточный синтез в «Диване» Гёте и классическая поэзия на фарси, М., 1963; Л. М. Кессель, Гёте и «Западно-восточный диван», М»»Наука», 1973; F. Strich, Goethe und die Weltliteratur, Bern, 1957.

    Особо необходимо упомянуть работу Н. Верховского «Тема «мировой литературы» в эстетических взглядах позднего Гёте», явившуюся не только первым советским, но и первым марксистским исследованием гётевской концепции мировой литературы. – «Ученые записки ЛГУ», 1939, N 46. Серия филологических наук, вып. 3.[]

  2. Цит. по: «Литературная теория немецкого романтизма», Изд. писателей в Ленинграде, 1934, с. 198.[]
  3. Гердер вообще выступает в качестве ближайшего предшественника концепций мировой литературы как Гёте, так Гегеля и романтиков, что же касается собственно гётевской концепции, то влияние идей Гердера является одним из факторов, определивших ее своеобразие. Здесь не представляется возможным рассматривать этот допрос подробно, отметим, однако, что во многих своих положениях концепция Гёте, при всей своей принципиальной новизне, есть продолжение и развитие идей гердеровской эстетики.[]
  4. В символико-поэтической форме принцип историзма сформулирован Гёте в знаменитом эпиграфе к «Примечаниям и заметкам для лучшего понимания «Западно-восточного дивана»:

    Кто хочет понять поэзию,

    Должен идти в страну поэзии;

    Кто хочет понять поэта,

    Должен идти в страну поэта.

    Эти исполненные глубокой диалектики строки привлекли к себе внимание Ленина, дважды использовавшего гётевский эпиграф в своей публицистике. См. подробней: Б. Яковлев, Ленин и Гёте. – «Иностранная литература», 1957, N 3, с. 197.

    2Осознаваемая именно в этот период проблема мировой литературы имеет вместе с тем свою предысторию, которая обнаруживается в генезисе европейского сравнительного литературоведения от эпохи Ренессанса до конца XVIII века.[]

  5. Подробнее см. об этом: А. Аникст, Художественный универсализм Гёте. – «Вопросы литературы», 1982, N 3.[]
  6. Иоганн Петер Эккерман, Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, М., «Художественная литература», 1981, с. 219. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.[]
  7. Рецепция китайской культуры в творчестве Гёте подробно рассмотрена в работе: Е. Chung, Chinesisches Gedankengut in Goethes Werk, Mainz, 1977. Ее автор не исключает возможности того, что Гёте мог читать некоторые китайские тексты в оригинале. Это предположение, могущее на первый взгляд показаться просто фантастическим, не будет отвергнуто с порога всяким, кто знаком с характером и масштабами художественного универсализма Гёте (о чем выше уже говорилось).[]
  8. Ср. концепцию сербского фольклора, развиваемую Гёте в статье «Сербские песни». См.: Иоганн Вольфганг Гёте, Об искусстве, М., «Искусство», 1975, с. 482 – 484. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.[]
  9. Египетский поход Наполеона открыл для Европы фактически неизвестную ей древнеегипетскую цивилизацию – обстоятельство, заставившее европейцев пересмотреть многие казавшиеся, незыблемыми философские и исторические концепции. Культурой Древнего Египта интересовался и Гёте.[]

Цитировать

Аветисян, В. Гёте и его концепция мировой литературы (В свете литературного процесса XX века) / В. Аветисян // Вопросы литературы. - 1984 - №10. - C. 104-144
Копировать