Пушкин и зарубежный Восток

«Пушкин в странах зарубежного Востока». Сборник статей, «Наука». М. 1979. 231 стр.

Книга «Пушкин в странах зарубежного Востока» по-настоящему актуальна и по самой постановке проблемы, и по методам ее решения, ибо на материале творчества Пушкина здесь рассматриваются вопросы, выходящие за рамки «чистого» пушкиноведения и обретающие общее историко-теоретическое значение.

При некоторой мозаичности, неизбежной для работ такого рода, в сборнике отчетливо просматриваются два подхода, два метода исследования.

Первый – его представляет русская филология – позволяет осмыслить ориентальные мотивы творчества Пушкина, понять, как он постигал Восток.

Второй подход – он утверждается востоковедами – раскрывает судьбу произведений русского поэта на Востоке.

Содержание сборника, несомненно, гораздо шире его заглавия, в достаточной степени условного. Дело здесь и в тех статьях, с которыми выступают русские филологи, продолжающие исследования, уже начатые нашим пушкиноведением, – оно давно и успешно изучает проблему обогащения творчества великого русского художника в его разнообразных контактах с древней культурой Востока. Но главное в этом плане – новые работы ориенталистов: они не только широко раздвигают географию стран и народов, кровно связанных с Пушкиным, но и с других позиций осмысляют все, что сделано русским гением. У них иная точка отсчета, иной подход, ибо они рассматривают творения Пушкина как бы сквозь призму восприятия тех народов, чью культуру, мирочувствование, язык, художественное сознание они досконально знают. И это придает их исследованиям особый смысл, рождает новый, лишенный привычного стереотипа взгляд, особую свежесть прочтения так хорошо знакомых пушкинских строк.

Естественно, сказанное не преуменьшает значения интересных аналитических статей М. Алексеева, Д. Белкина, М. Мурьянова, Н. Соловей, к которым мы еще вернемся. Пока же речь идет о другом. Думается, наше пушкиноведение, ставящее проблемы взаимосвязи и взаимодействия творчества Пушкина с миром Востока, нуждается в ученых, обладающих специальными знаниями, и прежде всего – в ориенталистах. Тот западно-восточный синтез, который так очевиден в творчестве национального русского гения, нужен и науке о нем, которая должна соединить, сплавить достижения русской филологии и востоковедения. Не случайно Е. Челышев, автор краткой и емкой статьи, являющейся своеобразным прологом книги, справедливо пишет о том, что «востоковеды могут и должны активнее участвовать в изучении богатейшего наследия А. С. Пушкина» (стр. 8).

Не все работы ориенталистов, участвующих в сборнике, равноценны. Некоторые имеют беглый, очерковый, порой чисто фактографический, описательный характер. Таковы, на наш взгляд, заметки В. Новиковой «Пушкин на бенгальском языке», И. Серебрякова «Литература пушкинской поры и Индия» и в известной мере статья А. Долининой «Пушкин в арабской литературе».

Надо отметить, что и эти работы написаны людьми компетентными, прекрасно владеющими предметом; но задачи, которые они ставят перед собой, либо не выходят за рамки информации (статьи В. Новиковой и И. Серебрякова), либо ограничены материалом, находящимся в научном обиходе автора. Так, в частности, объясняет известные пробелы в своей статье А. Долинина.

Статьи Е. Западовой «Повести И. П. Белкина» на бирманском языке», А. Мамонова «Пушкинское наследие в Японии» и Н. Никулина «Произведения Пушкина во Вьетнаме», безусловно, интереснее, глубже, серьезнее. Их авторы, владея богатым фактическим материалом, поднимаются до типологических обобщений. Они до мельчайших нюансов изучили государственный и общественный уклад жизни тех народов, о которых пишут, отлично представляют себе психологический склад той или иной восточной нации, особенности ее культурного развития, своеобразие ее эстетических вкусов и пристрастий. Названные ученые сумели органически связать эту специфику Японии, Вьетнама, Бирмы с тем особым интересом и вниманием, с какими народы данных стран Востока относились к творчеству русского национального гения. Множество наблюдений, деталей, фактов, почерпнутых из опыта литератур Запада и Востока, в упомянутых статьях не остаются на уровне регистраторски-описательном, а служат главной мысли, двигают ее. Удивительно, но исследование специфически национального, то есть, казалось бы, «узкого», здесь не замыкает, а сближает, укрупняет масштабность раздумий авторов, приводя в совокупности к некоторым общим выводам. Показывая, как народы Японии, Бирмы, Вьетнама принимают Пушкина, и на этом примере прослеживая сложный процесс взаимодействия разнонациональных литератур, ученые выдвигают и на конкретном материале решают целый ряд интереснейших проблем, в частности: значение непосредственно контактных и типологических связей; своеобразие функциональной роли переводов – «передатчиков просвещения»; неизбежность опосредованного прихода Пушкина на Восток через Запад (английские, французские переводы как изначальный источник знакомства с Пушкиным) и т. д.

Сопоставляя работы Н. Никулина, Е. Западовой и А. Мамонова, мы обнаруживаем, что общими, одними и теми же оказываются произведения

(«Капитанская дочка», «Выстрел», «Метель»), избранные восточными народами из пушкинского наследия и вошедшие в духовный фонд как японцев, так и бирманцев и вьетнамцев, несмотря на явные различия в их современном экономическом и культурном уровне. Выбор именно этих произведений исследователи объясняют одинаково: острой социальной значимостью пушкинской прозы, тем особым вниманием, которое проявлял Пушкин к изображению народного движения в эпохи смут и потрясений. Это в целом верно; но, видимо, к аргументации ученых следовало бы добавить, что в названных повестях Белкина народы этого региона привлекло и нечто близкое их национальным литературам: лирический драматизм сюжетных ситуаций, яркая романтичность повествования, удивительная простота решений, свойственная Пушкину – мастеру художественной прозы.

При всем различии некоторых частных формулировок и граней исследования статьи А. Мамонова, Е. Западовой и Н. Никулина в совокупности создают определенную общую картину постижения Пушкина на Востоке. Эти статьи воспринимаются не как отдельные работы разных исследователей, а как главы одной, связанной внутренним единством книги.

С этой точки зрения стоило, на наш взгляд, иначе решать задачи композиционной структуры сборника «Пушкин в странах зарубежного Востока», которая представляется в достаточной степени случайной. Видимо, не было смысла разъединять статьи, сплавленные внутренней концептуальной общностью, заставляя читателя переключать внимание на другие работы и материалы, разнородные по своему характеру Сборник обрел бы внутреннюю логическую стройность, если бы он был дифференцирован, то есть поделен на два главных раздела, соответствующих основной направленности исследовательской мысли литературоведов. Один раздел мог бы собрать статьи ориенталистов, другой – русистов. Такая дифференциация исключила бы дробность восприятия, углубила и обнажила бы общие линии в развитии поиска ученых, обеспечила бы необходимую цельность новому исследованию, касающемуся проблемы «Пушкин и Восток». Закончим, однако, разговор о востоковедческих статьях сборника. К их числу относится и заметка А. Шарифа «Из истории публикаций поэмы М. -Ф. Ахундова «На смерть Пушкина». Как видим, она не вписывается в рамки темы, ограниченной зарубежным Востоком; тем не менее заметка не выпадает из общего концептуального русла книги: прослеживая истерию переводов поэмы Ахундова о Пушкине на русский язык, автор привадит нас к мысли, что сама судьба Пушкина объединяла, сближала творческие устремления поэтов разных времен и народов. Иными словами, здесь раскрыт тот же процесс взаимовлияния и взаимообогащения литератур, который является исторической закономерностью развития наций.

В этом плане центральное место в книге, несомненно, занимают статьи филологов-русистов – М. Алексеева и Д. Белкина.

М. Алексеев много лет отдал исследованию проблемы «Пушкин и Восток». Достаточно вспомнить, что еще в 1937 году ученый выпустил книгу «А. С. Пушкин и Сибирь», где был опубликован первоначальный вариант нынешней статьи «Пушкин и Китай». Но если тогда главным для исследователя было введение новых фактов из истории взаимоотношений России и Китая, раскрытие серьезного интереса русских людей к древневосточной культуре, поиск явлений, давших толчок развитию нашей ориенталистики, то теперь автор идет вглубь, обнажая самые корни явлений взаимодействия разнонациональных культур, и – вширь, значительно обогащая наше представление о самом Пушкине, показывая удивительную масштабность его познаний и устремлений.

Не следует полагать, что в новом варианте работы М. Алексеев уходит от конкретных фактов. Наоборот, здесь многое выверено, исправлено, появились новые детали и штрихи, вводящие нас в восточный мир Пушкина. Исследователь раскрывает такие стороны жизни России первой половины века, которые, казалось бы, не имеют отношения к проблеме; он не замыкается рамками литературы – его занимают архитектура и театр, интерьеры гостиных и туалеты дам, история войн и многое другое. И как результат – частные и крупные открытия, рисующие и историю тяготения России к Востоку, и постоянство пушкинского внимания к далеким восточным собратьям. Здесь нет мелочей – все важно: и установление точной даты, когда Пушкин мог смотреть балет Дидло из китайской жизни «Хензи и Тао», и привлечение таких фактов пушкинской биографии, как дружба с Матюшкиным, совершившим экспедицию в поисках северного пути в Китай, и связь поэта с известным востоковедом Бичуриным, и живой интерес его к сибирской экспедиции Шиллинга…

Наблюдение для М. Алексеева – лишь путь к выявлению закономерности. Так, в статье тонко прослежено движение мысли Пушкина, проявившееся в вариативности эпитетов к слову «Китай». Для этого привлекаются черновики, журнальные публикации, прижизненные издания, в результате ученый доказывает, что смена определений от «спокойного Китая» через «неподвижный Китай» к завершающему сочетанию «далекий Китай» не случайна: «В этих колебаниях программа ненаписанного трактата Пушкина о Китае: здесь та же острая и волнующая проблема Запада и Востока, которую он ставил себе десять лет назад, которая возникла сама собой в спорах его с Чаадаевым и которая им еще не была разрешена» (стр. 85). М. Алексеев убедительно подтверждает подлинность спора выдержками из второго «Философического письма» Чаадаева.

Как естественное следствие всего этого кропотливого труда, статью венчает вывод: «Пушкина влекло на Восток не по капризной прихоти воображения. Проблема Востока была для него в то же время и проблемой русской культуры; вот почему в предсмертные минуты он набрасывал так и не дописанные страницы по истории Камчатки…» (стр. 86).

Статья М. Алексеева интересна и как определенный итог, как сублимация всего накопленного по этой проблеме пушкиноведением, и как начало будущих исследований, поисков, на которые активно нацеливает своей работой ученый, пробуждая в читателе ответный отклик, творческий импульс.

В самом деле, ведь еще не до конца осмыслен этот яркий период жизни России пушкинской поры, когда сильна была тяга русских к Востоку. Достаточно вспомнить блестящую плеяду «архивных юношей» из Азиатского департамента Коллегии иностранных дел, широкие публикации ориентальных стихов и прозы, критики и публицистики, мемуаров и путевых очерков в многочисленных изданиях того времени. Еще предстоит рассмотреть на этом широком историко-литературном фоне деятельность Пушкина-журналиста с его ориентальными увлечениями, столь очевидными в период его работы в «Литературной газете» и особенно – в «Современнике»…

Если исследование проблемы «Пушкин и Восток» – лишь одно из многих в широких творческих исканиях М. Алексеева, то для Д. Белкина, автора многочисленных работ по этой проблеме, она составляет интерес главный и непреходящий. Ученый, естественно, выработал свои принципы и методы, имеет свои завоевания в этой сложной области.

Статья Д. Белкина «Пушкинские строки о Персии» радует глубоким проникновением в структуру стиха, стремлением выявить сложные теоретические закономерности на основе исследования художественной «капиллярной системы» ориентального творчества Пушкина. Она, по сути, новый этап в развитии самого Д. Белкина; в этом убеждают многие ее страницы, в частности тонкий анализ пушкинских стихотворений «Из Гафиза», «Подражание арабскому». В ней подробно прослежено становление Пушкина-ориенталиста, данное на фоне широкой историко-литературной и общественной среды, вне которой была бы менее ясной, в частности, и пушкинская увлеченность древней персидской лирикой.

Как правило, уважительно, академически сдержанно полемизирует Д. Белкин с предшественниками, отстаивая свое понимание, свою концепцию ориентального творчества Пушкина. Таков спор с М. Ереминым, так идет разговор о знаменитом пушкинском стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов», имеющем богатейшую литературу (Д. Белкин солидаризируется с наиболее, на наш взгляд, верным толкованием М. Нольмана) и т. д.

Досадно, однако, когда серьезный исследователь пренебрегает законами исторической дистанции в оценке сделанного предшественниками, подходит к их наследию с позиций сегодняшних накоплений науки и, обладая, естественно, большей суммой знаний, ведет с ними спор на равных. Подобный тон берет, к сожалению, и Д. Белкин по отношению к работам такого видного пушкиниста, каким был Г. Гуковский. Дважды Д. Белкин осуждающе отмечает, что-де Т. Гуковский не заметил региональной восточной дифференциации у Пушкина. Да, Г. Гуковский не говорил об этом. Сорок лет назад перед ученым стояли другие задачи, которые он блистательно решил, показав в своей книге «Пушкин и русские романтики» огромную роль постижения Пушкиным Востока в его общем движении к реализму, в становлении его художественного метода. Вряд ли правомерно с этой точки зрения утверждение Д. Белкина, что наша наука «не занималась выяснением путей и обстоятельств, определивших художественную концепцию Востока у Пушкина, да и сама проблема эта еще не выдвигалась в пушкиноведении…» (стр. 157). Чем же, в частности, занимались такие ученые> как Г. Гуковский, В. Жирмунский, Б. Томашевский, А. Слонимский, И. Брагинский и многие другие?

Известная недооценка сделанного предшественниками ощущается и в статье Н. Соловей «Особенности использования мотивов Корана в «Подражаниях Корану» Пушкина». В частности, конечный вывод этой работы о слиянии личностного и объективного начал прямо перекликается с одним из положений книги Н. Лобиковой «Пушкин и Восток» (1974), в свою очередь опирающейся на исследования И. Брагинского и М. Нольмана¹. Ни один из этих ученых даже не упомянут автором статьи.

Не совсем убедительна, на наш взгляд, попытка Н. Соловей отнести фрагментарность композиции «Подражаний Корану» за счет романтизма. В данном случае это скорее влияние самого Корана, суры которого, как известно, отрывочны и не слагаются в единую систему.

Несмотря на эти просчеты, статья Н. Соловей интересна и конкретными аналитическими наблюдениями, и некоторыми теоретическими решениями. Безусловно, справедлива мысль исследователя о том, что в «Подражаниях Корану» Пушкин «воспроизводит коранические мотивы в соответствии с их духом и независимо от того, формулирует ли он коранические мотивы своими словами или прибегает к текстуальным заимствованиям» (стр. 130); «частности Пушкин всегда видит и передает сквозь призму целого» (стр. 137). Эстетическое чутье, умение уловить и осмыслить сердцевинную суть манеры художника ощущаются в интересных анализах III и V «Подражаний Корану»; точно выявлены связи «Подражаний» с такими стихотворениями, как «Пророк» и «Свободы сеятель пустынный…».

Частному вопросу посвящена статья филолога-русиста М. Мурьянова «Об одном восточном мотиве у Пушкина». Автор уточняет одно лишь слово – «мирра» – в известной пушкинской строке: «Лобзай меня, твои лобзанья // Мне слаще мирра и вина» («В крови горит огонь желанья»). «Росчерком цензорского пера мюро и вино претворились в мирру и вино», хотя это полная нелепость, ибо мюро – разновидность елея, «величайшая церковная святыня, приготовляемая в окружении сакральной тайны» (стр. 152, 155), а «мирра» – ароматическая смола, слово со значением «горечь» (стр. 146).

Раскрытие этой ошибки не самоцель для М. Мурьянова. Он объясняет подоплеку цензурного искажения: «Не хочет ли автор свои поцелуи поставить выше неизреченной благодати св. мюра или мюропомазанной царской власти?» (стр. 152).

Наше внимание к краткой статье, касающейся одного пушкинского слова, объясняется глубиной эрудированности автора, широтой его познаний (привлечено 70 источников!), доказательностью аргументации на столь узком плацдарме, а главное – естественным пожеланием ввести необходимые коррективы в последующие издания пушкинских сочинений.

Читатель рецензируемого сборника убедится, что главное его направление важно, интересно, по-настоящему современно. Книга раздвигает горизонты, она вовлекает в иоле исследования принципиально новые материалы, расширяя наши познания о Пушкине и его связях с инонациональными литературами.

Как справедливо отметил один из авторов сборника А. Мамонов, даже в таком компетентном издании, как «Пушкин. Исследования и материалы» (т. 7, Л. 1974), имеющем подзаголовок «Пушкин и мировая литература», исследуются лишь связи художника с Западом. «Восток, – пишет А. Мамонов, – словно бы непричастен к определению места и роли Пушкина в мировом литературном процессе» стр. 93).

Этот серьезный пробел нашей литературоведческой науки активно восполняется глубоко и всесторонне эрудированным коллективом авторов сборника «Пушкин в странах зарубежного Востока».

г. Ташкент

1. И. С. Брагинский, Заметки о западно-восточном синтезе в лирике Пушкина, «Народы Азии и Африки», 1965, N 4; М. Л. Нольман, Западно-восточный синтез в произведениях Пушкина и его реалистическая основа, «Народы Азии и Африки», 1967. N 4.[↩]