№11, 1973/Обзоры и рецензии

Пушкин и Петр Великий

V.Arminjon, Pouchkine et Pierre le Grand, Paris, 1971, 276 p.

Пушкин так часто обращался к Петру в своих творческих замыслах и политико-исторических размышлениях, так много о нем думал и писал в последнее десятилетие своей жизни, когда решился приняться за историю коронованного революционера, каким он всегда считал Петра, что просто удивительно, почему до сих пор у нас не появилось монографии, которая обобщила бы все, сделанное в науке по теме «Пушкин и Петр», и подвела бы итоги этой «встрече».

С вполне понятным интересом обращаемся поэтому мы к книге французского исследователя, в которой дается систематическое освещение основных этапов творческого отношения Пушкина к Петру. По мнению французского ученого, в творчестве Пушкина можно выделить «подлинный петровский цикл», который он и сделал предметом своего изучения.

Свою книгу исследователь разделил на пять частей, из которых первая – «Этапы разысканий» – содержит общую характеристику эволюции интереса Пушкина к личности а деятельности Петра, а остальные части представляют собой монографические исследования «Арапа Петра Великого», «Полтавы», «Медного всадника» и «Истории Петра»

Прежде чем характеризовать содержание этих разделов и общий смысл книги В. Арменжона, следует оговориться. Книга его написана для французского, а не для русского читателя. Поэтому в ней присутствует такая информация, которая в русском исследовании просто была бы не нужна. В. Арменжон дает пересказы сюжетов исследуемых произведений, приводит целиком во французском переводе «Стансы» (1826) и «Мою родословную». На французского читателя рассчитаны и многочисленные справочные экскурсы историко-литературного и биографического содержания в тексте и в подстрочных примечаниях, рассказывающие о личностях и фактах, мало или совсем неизвестных предполагаемому читателю книги. Это вполне уместно в данной монографии, ибо она рассчитана на все расширяющийся круг любителей русской классической литературы, а не только на специалистов-славистов.

В романе «Арап Петра Великого» французского исследователя, в согласия с общим замыслом его книги, в первую очередь занимает пушкинская трактовка личности Петра. Он отмечает, что Петр показан «домашним образом»; он «не позирует для Истории», Пушкин восхищается домашним миром и согласием в царской семье, вопреки общеизвестной, но свидетельству иностранных дипломатов, «тяжелой атмосфере» у домашнего очага Петра в связи с процессом над царевичем. В. Арменжон считает, и он, по-видимому, прав, что Пушкин «заботливо избегает указаний на какие-либо даты» в романе и оставляет в тени действительные заботы и трудности, которые должны были в это время беспокоить Петра.

Однако, по его мнению, впечатление исторической достоверности преобладает в этом романе, и оно обусловлено тем, что все подчинено личности Петра, все связано с ним. Поэтому его приближенные называются как бы случайно; Пушкин, например, упоминает в романе как живого Долгорукого, который умер в 1720 году. Как указывает В. Арменжон, сатира, мы бы сказали – ирония, в пушкинском романе касается только «обезьян Запада», вроде Корсакова, или воздыхателей по «добрым старым временам», но совершенно не затрагивает Петра.

Французский исследователь пишет и о стилистической структуре романа. Контраст между Парижем и Петербургом 1?20-х годов, между новым и старым Пушкин передает точно отмеренной системой соотношений между архаизмами и новыми, «иностранными» словами. «Он не боится, – пишет В. Арменжон, – старинных слов (светлица, опочивальня, внутренние покои вместо комната в современном языке), он не отказывается и от слов иностранного происхождения: шкипер, мода, танцы». В результате такого «искусного языкового компромисса» читатель, даже если он не русский, замечает В. Арменжон, наслаждается этим «посвящением» в эпоху, с ее психологией и социологией, не будучи вынужден испытывать на себе наводнение неологизмов или архаизме».

В анализе «Полтавы» одним из самых существенных вопросов для французского исследователя является отношение Пушкина к историческим или литературным источникам, которыми он располагал. Пушкин всюду, в примечаниях и в предисловии, подтверждал свою верность источникам вообще и свою объективность по отношению к Мазепе в частности, – пишет В. Арменжон, однако, добавляет он, все основные источники, которыми пользовался поэт, объединены восхищением перед Петром и неприязнью к Мазепе. Такая трактовка сущности пушкинского историзма позволяет исследователю легко объяснить то, что его предшественники считали «отходом» от историзма (историю Марии-Матрены, ход розысков по делу Кочубея) и что на самом деле объясняется установкой на эпическую идеализацию, которой Пушкин сознательно следует в «Полтаве».

Много внимания уделяет В. Арменжон стилю поэмы, любопытным нам кажется его указание на то, что украинские пейзажи в Полтаве напоминают «живописный» стиль некоторых «сельских» гравюр XVIII века. С такой точки зрения пейзажи в «Полтаве» еще не рассматривались, хотя это вполне правомерно.

В своем анализе проблематики «Медного всадника», как и в других частях книги, В. Арменжон сосредоточивается на главной проблеме монографии – на трактовке Петра и на эволюции отношения к нему Пушкина. Французский ученый считает, что обширная литература о «Медном всаднике», – советская и иностранная, – недостаточно уделяет внимания тому, что он называет «двумя полюсами притяжений», к которым тяготела творческая мысль Пушкина в период работы над «Медным всадником». Эти «полюсы» – пушкинский «Езерский» и «Дзяды» Мицкевича, которые Пушкин внимательно читал, частично переписал и, возможно, собирался переводить.

Придавая такое большое значение поэме Мицкевича в творческой истории «Медного всаднике», В. Арменжон не считает, что поэма Пушкина является прямым ответом Мицкевичу, но она, по его мнению, представляет собой защиту исторического дела Петра – особенно создания Петербурга как символа обращения России лицом к Западу. Но В. Арменжон не думает, что в «Медном всаднике» Пушкин выступает убежденным апологетом российской государственности в тех ее формах, какие сложились к 1830-м годам. Возражая Мицкевичу, который полагал, что в русском народе нет ни силы, ни духа протеста, Пушкин, по мнению В. Арменжона, с поэтическим успехом показал в своей поэме «зародыш» народного сознания, которое может внезапно взбунтоваться против власти.

Во всяком случае, французский читатель получает из книги В. Арменжона достаточное представление о тех «загадках», которые содержит в себе «Медный всадник», и мы вместе с ним можем отдать должное осторожности и объективности исследователя, преодолевшего вполне понятный соблазн прибавить к уже имеющимся философско-символическим толкованиям поэмы еще одно – свое собственное.

В книге В. Арменжона наиболее интересной показалась мне глава об «Истории Петра», которая, как и другие разделы его книга, в значительной степени основана на результатах исследований советских ученых, особенно на работах И. Фейнберга, пионера собственно литературного изучения «Истории Петра».

В. Арменжон сумел найти свою точку зрения, свой подход к ряду проблем, возникающих перед исследователем пушкинской «Истории Петра». Так, он считает, что ее сохранившийся текст не является «окончательным» и в нем многое еще не было высказано поэтом. Он пишет, что взамен сверхчеловека и полубога современной мифологии, каким Петр представлен в «Полтаве» и «Медном всаднике», в «Истории Петра» он показан в реальных условиях исторической действительности. В связи с таким, естественным в историческом сочинении, подходом к личности и деятельности Петра Пушкин, по замечанию В. Арменжона, ограничивается минимумом комментариев и избегает, как правило, прямой оценки. Очень редко он выражает своё отношение, присоединяясь к восторгам Голикова. В. Арменжон приводит один из таких примеров, когда Пушкин не ограничивается изложением фактов. По поводу одного из суждений Голикова Пушкин пишет: «Голиков по обыкновению своему восклицает: «удивительно!…»что за присутствие духа! Голиков прав». И далее В. Арменжон заключает: «Как историк, Пушкин, в общем, воздерживается от восхищенных комментариев, в данном случае он счастлив возможностью спрятаться за Голикова, чтобы сдержанно выразить свое истинное чувство».

Несомненный интерес, и не только для французского читателя, представляет главка «Присутствие русского народа в «Истории Петра». Главка эта невелика, но поставленная в ней проблема почти не разработана в нашей науке. Так, описывая триумфальную встречу русских войск в 1709 году после Полтавы, Пушкин говорит о том, что Петр вошел в Москву при «восклицании на конец с ним примиренного народа: здравствуй, государь, отец наш!». В. Арменжон по поводу этой фразы замечает: «Так и кажется, что Пушкин чувствует облегчение от этого – наконец! Он знает о недовольстве народа и сочувствует его страданиям, но ему трудно примириться с тем, что между царем и народом полный и ничем не смягчаемый разрыв».

По мнению В. Арменжона, «отвратительный и тиранический характер большинства политических и административных мер затмевал (для народа. – И. С) пользу действительно, необходимых реформ». По окончательному заключению Д. Арменжона, отношение народа к Петру Пушкин подытожил в одной фразе: «Народ почитал Петра антихристом», ибо, полагает исследователь, Пушкин легко мог бы найти другое выражение, вместо этой короткой фразы, которая «как афоризм или философская максима стоит длинного параграфа».

Хорошо справившись со своей двойной задачей – дать французскому читателю достаточно полное представление о «петровском цикле» в творчестве Пушкина и о его историко-литературной трактовке в советской пушкинистике, – В. Арменжон посчитал свое дело сделанным. Он не попытался дать в своей книге самостоятельного сопоставления художественного историзма Пушкина в его различных подходах к петровской теме со сходными явлениями исторической мысли и эстетического освоения исторического материала, которые входили в круг поистине всеобъемлющих интересов Пушкина. Мы могли ожидать от французского исследователя анализа соотношения пушкинской художественно-исторической мысли и с Вольтером, и с романтической историографией 1820-х годов, и с исторической романистикой Вальтера Скотта и его последователей.

Однажды мы встретили у В. Арменжона краткое замечание О том, что в «Полтаве» Пушкин показал себя мастером исторического повествования в манере Мишле, однако никакой развернутой аргументации для доказательства этого положения В. Арменжон не приводит. Это очень досадно, ибо Мишле был историком-художником, и сопоставление Пушкина с ним до сих пор не делалось, а оно могло бы, вероятно, привести к интересным результатам.

В итоге получилось, что книга о Пушкине и Петре исследует свой предмет вне контекста одной из основных проблем пушкинского времени – проблемы пересечения и взаимовлияния истории как науки и истории как предмета художественного освоения.

Однако это не противоречит тому, что книгу с пользой прочтет французский, и не только французский, читатель, которому будет интересна «встреча» в веках двух великих людей русской истории – Пушкина и Петра.

г. Ленинград

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №11, 1973

Цитировать

Серман, И. Пушкин и Петр Великий / И. Серман // Вопросы литературы. - 1973 - №11. - C. 265-269
Копировать