Псевдоним как интертекстуальный микротекст. О происхождении псевдонима и о творческой биографии Льва Шестова

Русский философ-эссеист Иегуда Лейб Шварцман (1866–1938), напечатавший все свои книги под псевдонимом Лев Шесто́в¹, ни в одной из них не объясняет происхождения своего псевдонима. Зато такое объяснение мы находим в мемуарах Аарона Штейнберга (1891–1975), в которых автор рассказал об одном из разговоров с Шестовым в Берлине в конце 1920-х — начале 1930-х годов:

«Скажите, сколько я ни бьюсь, я никак не мог найти объяснения для вашего псевдонима». — «А, — воскликнул, неожиданно подмигнув, Лев Исаакович, — и не пытайтесь. Еще никому не удалось. А это — суффикс… С примесью каббалы… Знаете, юнош-еств-о, излиш-еств-о, монаш-еств-о, патриарш-еств-о, торгаш-еств-о и т. д. Представьте себе, что я выдумал это, когда еще был в гимназии. Как все тогда, я ненавидел «торгашество» (отец, знаете, был крупный торговец — торгаш). Если стану писателем, а я непременно хотел прославиться как писатель, я отделаюсь, решил я, от отцовской фамилии и оставлю в своем псевдониме одну лишь начальную букву «Ш». От отцовского же рода занятий отрублю голову — «торг», и останется одно свободное «шество», сродни шествию; шествовать, к тому же, в общем-то, в обратном от отцовского направлении. И получите что? Шестов, если переставите две последние буквы!» <…> «Действительно, каббалистика», — сказал я вслух. «Погодите, — остановил меня Шестов, — каб­бала в моем двусложном псевдониме открылась мне значительно позже. Намекну на прощание: мой псевдоним как трехцветный флаг. Три языка в одном слове Ш-ест-ов. «Ш» — заглавная буква немецкого Шварцмана (черного человека). «Ест» — est — есть. А «ов» — кому как не вам лучше знать — древнееврейский патриарх, родоначальник. А шарада в целом: «Ш», т. е. Шварцман Второй, есть Патриарх!» — «Позвольте, — вскочил я в изумлении, — так ведь это слово в слово то, что сестра ваша мне наговорила о вас. Вы вздумали занять место отца, чтобы стать родоначальником, а вся ваша литературная работа под знаменем Шестова раскрыла перед вами ваше истинное призвание. Не так ли? Лев Исаакович, так значит, все они на самом деле правы, и Бердяев, и Разумник, и даже Блок» [Штейнберг 2009: 266] ².

Последние слова Штейнберга отсылают нас к предшествующему фрагменту из его книги:

«Вы добивались славы, сначала всероссийской, а затем и всемирной, под псевдонимом». — «Говорите, говорите», — торопил меня, приподняв плечи, Лев Исаакович. «Но псевдоним есть, простите, синоним, — вставил я торопясь, — синоним предательства собственного имени <…> чем больше ширилась слава Шестова, тем меньше становилось тех, для которых еврейское происхождение Льва Шестова не было секретом. Правда, эти посвященные были людьми большей частью недюжинными. Знал об этом Максим Горький, а от него Лев Толстой. Знал Бердяев, Брюсов, Иванов-Разумник, знали Мережковские, Ольга Форш, Алексей Ремизов <…> Но для всех них присутствие «Черного человека» (Шварцмана) в Льве Шестове имело решающее значение в оценке вашего, Лев Исаакович, мировоззрения. Вот только Александр Блок, в разговоре со мною с глазу на глаз, огульно осуждая евреев в русской литературе, мимоходом задал мне недоброжелательный вопрос о вас лично, в связи с вашим литературным псевдонимом:

— И почему они все стесняются и скрывают свое еврейство? Почему, например, Шестов, а не Шварцман?» (здесь и далее курсив мой. — С. К.) [Штейнберг 2009: 264].

Разговор о происхождении псевдонима философа, по словам Штейнберга, завершился так:

«Об этом надо будет еще поговорить, — сказав, Лев Исаакович положил крепко руку мне на плечо, — сейчас я хочу только, чтобы до поры до времени шарада эта оставалась под замком. Пообещайте мне (он протянул мне руку, которую я крепко пожал), что никому не расскажете. После моей смерти пусть говорят и пишут о ком и что угодно. Но ни за что не хочу прослыть сумасшедшим при жизни» [Штейнберг 2009: 267].

Немаловажно, разумеется, кто все это пишет. То есть кому и при каких обстоятельствах Шестов так «рассказал» о происхождении своего псевдонима, если верить мемуаристу. До отъезда из Германии в феврале 1934 года Штейнберг принимал активное участие в деятельности берлинского «Института еврейских исследований». Переехав в Лондон, он в 1936 году стал членом Британского отделения Всемирного еврейского конгресса, а с 1948-го по 1968 год руководил в нем отделом культуры и был его постоянным представителем в ЮНЕСКО (см.: [Штейнберг 2009: 19–25]). По характеристике Ж. Нива, он «всегда был и оставался верующим евреем», а «закончил свой интеллектуальный путь как просвещенный еврейский традиционалист» [Штейнберг 1991: 271, 273].

Не выдавал ли в таком случае Штейнберг желаемое за действительное, когда вспоминал: «…после еще двух почти десятилетий странствий по извилистым путям Лев Исаакович «вернулся» к себе и «обратился» в веру праотцев, как он ее толковал» [Штейнберг 1991: 249]?

Сам Штейнберг, впрочем, отмечал и другую особенность Шестова: «Лев Исаакович издавна был мастером запутывать своих читателей…» [Штейнберг 2009: 237]. Не исключено, что именно так дело обстоит и в теме происхождения псевдонима — во всяком случае, в том, что касается «каббалистической» шарады.

1

Вот как приведенный выше рассказ Шестова в передаче Штейн­берга комментирует В. Хазан:

Данное объяснение псевдонима <…> можно было бы принять за истинное, если бы не настораживающее несоответствие того, что «ов» в древнееврейском языке (אוב) означает вовсе не патриарха, а ворожея, гадателя, чародея, даже чревовещателя, владеющего неким колдовским искусством, сопряженным с вызыванием духов мертвых. Упоминаемый в Танахе неоднократно «ов» символизирует собой если не силу языческую и посему — с точки зрения еврейской традиции — сугубо отрицательную, то во всяком случае отнюдь не патриаршее величие. Построение Шестова (но, как кажется, больше Штейнберга) при такой семантике «суффикса с примесью каббалы» разваливается на глазах. При этом самое необъяснимое заключается в том, что один из создателей этой, скорее всего, мифической версии псевдонима — а именно Штейнберг — был глубоким знатоком иврита и вряд ли мог спутать «патриарха» с «колдуном» [Хазан 2009].

Положим, сам Шестов, не знавший древнееврейского, мог перепутать, а Штейнберг не счел нужным его поправлять. Тем более что воспоминания его писались и надиктовывались на магнитофон, а потом правились по распечатанному тексту в последние годы его жизни, в конце 1960-х — начале 1970-х годов.

Известно, что если воспоминания не основаны на дневниках, то это в значительной степени художественное творчество. Дневники Штейнберга сохранились, и большая часть его воспоминаний основаны именно на них, однако о подобном разговоре его с Шестовым в них даже не упоминается (см.: [Хазан 2009]). Возможно, тщательное сопоставление воспоминаний Штейнберга с его дневниками позволит выявить «художественный» характер и некоторых других его мемуарных рассказов.

Воспоминания свои при жизни сам Штейнберг не печатал. Они были опубликованы только после его смерти, когда никого из их героев (подчас даже из их близких) в живых уже не было. Правда, дочь и биограф философа Н. Баранова-Шестова (1903–1993) дожила до выхода в свет первого издания воспоминаний Штейн­берга и, насколько нам известно, никак на них не отозвалась, но ей к тому времени было уже девяносто лет. Впрочем, в своем обширном жизнеописании отца, составленном «по переписке и воспоминаниям современников», она не только ничего не сообщает о встрече Шестова в Берлине со Штейнбергом, но и вообще не упоминает его имени. Штейнберг явно не принадлежал к числу близких знакомых Шестова; недаром, согласно его собственным воспоминаниям, в последние годы жизни философа они виделись «мельком» и «лишь на людях» [Штейнберг 2009: 267].

Разговор между Штейнбергом и Шестовым проходил на вилле почитателя Шестова, ученика и сподвижника Фрейда, создателя Берлинского психоаналитического общества М. Эйтингона, у которого философ останавливался, наезжая в Берлин (см.: [Штейнберг 2009: 257]). По словам Штейнберга, произошла она «в конце 20-х — начале 30-х годов». Шестов в ходе нее обсуждает со Штейнбергом свою будущую поездку в Палестину. Такая поездка состоялась в 1936 году.

Однако и Эйтингон, и Штейнберг уехали из Германии не позднее начала 1934 года (см.: [Хазан 2009; Исцеление… 2014: 21]). Таким образом, относительно того, когда могла состояться данная встреча, Штейнберг сообщает противоречащие друг другу сведения.

Основываясь на содержании выступления Шестова и на том, что в 1925 году также планировалась (но так и не состоялась) поездка Шестова в Палестину, Н. Портнова и В. Хазан предположили, что в действительности эта встреча произошла в апреле 1925 года.

Возможно, что Штейнберг ошибся, указывая место, где выступал Шестов, и речь идет о лекции Шестова «Наука и Библия», которую он прочитал на открытом заседании религиозно-философской академии в Hutmannsaal. Как раз на этой лекции Шестов рассказывал анекдот о девушке, смеявшейся над Фалесом (и именно его он приводил в своем выступлении в доме Эйтингона, о чем рассказывает Штейнберг) (см.: [Штейнберг 2009: 389]).

Однако неопределенная хронологическая отнесенность этой встречи Штейнберга с Шестовым — не единственная странность его рассказа. В нем немало фактических ошибок, и в целом он больше похож на художественный вымысел, чем на документальное свидетельство. Чего стоит одно то, что фрагменты своего сочинения Шестов читает едва ли не в ответ на «прославление» его со стороны Н. Плевицкой (см.: [Штейнберг 2009: 258])!

«Очень похоже, — пишет В. Хазан об этой встрече, — что таковой вообще не было, и тогда сообщаемые мемуаристом факты, мягко говоря, повисают в воздухе или требуют какого-то внятного исследования-объяснения». «Сочувственно-некритическое цитирование этого места из штейнберговских воспоминаний» исследователь вполне резонно считает «фактологически нерелевантным»³ [Хазан 2009] .

Вероятно, Штейнберг ретуширует образ Шестова в соответствии со своими представлениями о еврейском мыслителе. На тему «Зачем оставаться евреем?» он сам писал не раз, утверждая, что перестать быть евреем невозможно, потому что неверу­ющий еврей — просто грешник, но все равно еврей (см.: [Steinberg 1983; Штейнберг 1991: 271–272; Штейнберг 2011: 326–334, 797–799].

По мнению Хазана,

сгущение красок и элементарные недостоверности, по-видимому, понадобились Штейнбергу для заострения и более рельефной концептуализации тех человеческих образов, о которых он вспоминает в своей книге. Заострения в этом случае не столько, разумеется, мемуарного, сколько художественного характера, в котором документальная правда существует в неразрывном и зачастую неотличимом единстве с мифо-философской стратегией и беллетристическим вымыслом [Хазан 2009].

Правда, В. Хазан пишет об этом в отдельной статье [Хазан 2009], а в новом издании воспоминаний Штейнберга, подготовленном совместно с Н. Портновой, градус его скептицизма по отношению к их достоверности немного снижен (см.: [Штейнберг 2009]).

В другой раз исследователь высказался на этот счет по поводу пересказа данного эпизода А. Эткиндом в его книге «Эрос невозможного»:

…вся пересказанная автором сцена из мемуаров А. Штейнберга о лекции Шестова, которую он якобы прочитал в доме Эйтингонов в присутствии Плевицкой и Скобина (с. 305–306), выглядит весьма беллетризованной, а при соотнесении с документальными источниками — и вовсе надуманной. Начиная с того, что Штейнберг путает имя жены Эйтингона и называет ее Надеждой (а Эткинд вслед за ним эту ошибку повторяет), кончая тем, что описываемые мемуаристом дебаты состоялись вовсе не в малоподготовленной к восприятию сложных и глубоких шестовских идей аудитории (вряд ли Шестов, вообще невеликий охотник до лекций, согласился бы выступать перед дилетантами типа Плевицкой и ее генерала-мужа), а в совершенно иной, профессиональной среде [Исцеление… 2014: 34].

Переданная Штейнбергом якобы со слов самого Шестова версия происхождения его псевдонима в свете всего вышесказанного вызывает серьезные сомнения. Тем более что ни дочь философа Наталья Баранова-Шестова, автор детальной «Жизни Льва Шестова», ни кто-либо другой из окружения Шестова об этой версии (впрочем, как и о какой-либо иной версии) не упоминают.

2

Свои первые опубликованные статьи Лейб Шварцман подписывал криптонимом Л. Ш., а то и даже «инкогнитонимом» Читатель (см.: [Ловцкий 1960: 174; Дмитриев 1977: 277]). Псевдоним Лев Шестов он взял, когда готовил к печати свою первую книгу «Шекспир и его критик Брандес». Книга была закончена в марте 1897-го, а вышла в конце 1898 года. Такой псевдоним был хорош хотя бы тем, что его инициалы совпадали с инициалами настоящих имени и фамилии мыслителя, которыми он подписывал кое-какие из своих предшествующих статей.

К этому времени Шестов уже был женат. Его женой в феврале 1897 года стала русская женщина, потомственная дворянка Анна Елеазаровна Березовская. Женился Шестов гражданским браком: «…по тогдашним законам он не мог узаконить брак. Он должен был скрывать от родителей свою женитьбу, так как невеста была из православной семьи» [Баранова-Шестова 1983: I, 23].

Опасения Шестова не были напрасными. По свидетельству Г. Ловцкого, старшая (сводная) сестра философа Дора «вышла замуж за «гоя», Дениса Ник. Поддерегина, директора технической школы в Александровске и затем в Нежине, и стала революционеркой. Отец с ней порвал отношения» (цит.

1.  То, что ударение в его фамилии падает на второй слог, зафиксировано в воспоминаниях А. Штейнберга [Штейнберг 2009: 269].[↩]
2. См. также: [Штейнберг 1991: 266]. Очерк о Шестове в обоих изданиях опубликован, с незначительными разночтениями, по тексту его расширенной редакции 1966–1967 годов, см.: [Штейнберг 2009].[↩]
3. Между тем именно так оно, как правило, воспроизводится в современных работах о Шестове (cм., например: [Паперный 1993: 165; Столович 2010: 120; Ворожихина 2015: 79–80]).[↩]