«Третий путь» Сергея Довлатова

«Сергей Довлатов не может пожаловаться на невнимание к себе или недоброжелательность критики. И все же кажется, что по отношению к нему еще не найден истинный масштаб оценки», — еще тридцать пять лет назад констатировал И. Серман [Серман 1985: 138].

«Сегодня все мы пытаемся найти к Довлатову ключ. При этом одни подбирают шифр, другие — отмычку, третьи орудуют фомкой», — жестко и горько высказался А. Генис в 1999 году [Генис 1999: 472].

«Довлатов же — вот он, казалось бы, весь, лови его, — ан нет, он Другой, совсем другой, он не дается в руки, уходит от расставленных сетей. Природа довлатовского таланта — и довлатовского успеха — с трудом поддается определению. Писатель он не массовый — не Маринина, — а успех у него массовый», — в том же году в эссе «Кот и окрестности» с удивлением заметила и Т. Толстая [Толстая 2003: 340].

Имя Довлатова украсило заглавия множества статей, книг и диссертаций, однако и в новом веке П. Вайль счел необходимым повторить этот живучий парадокс: «Удивительное дело: один из самых любимых и популярных в России прозаиков, который шаг за шагом с редкой откровенностью описал свою жизнь сам, о ком вышли книги исследований и мемуаров, по сути — загадка…» [Вайль 2006: 12].

Генису пришлось признать сложность задачи. Любимую фразу Довлатова он объявил не остротой и не кокетством, но знаком глубины проблемы:

«Обидеть Довлатова легко, понять трудно».

Как ни странно, по отношению к нему этот незатейливый трюизм — святая правда: его действительно труднее понять, чем большинство известных мне писателей [Генис 2004: 24].

Проза Довлатова не позволяет себя раскрыть, не только не сопротивляясь разнонаправленным способам исследования, но как раз поддаваясь и отзываясь им всем, однако на многочисленные пароли давая различные и частные, не согласуемые между собой отзывы.

Мы попытаемся предложить новый способ чтения и толкования творчества Довлатова, позволяющий прочитывать его произведения связно и непротиворечиво. При этом, будучи ограничены объемом журнальной статьи, постараемся коснуться здесь лишь важнейших аспектов проблемы восприятия творческой системы Довлатова.

Сложен Довлатов или прост, мы исходим из того, что он глубоко самобытен, а следовательно, и объяснять его — каждую фразу, каждый сюжетный оборот — надо в соответствии с законами, установленными самим писателем. Услышанные «в другом регистре», не заданном автором, его слова и фразы приобретают неверное звучание. Целью поиска следует признать не формальное сходство с другими художественными системами или теоретическими моделями, но сущностное своеобразие самого довлатовского творчества.

Однако, сказав это, свое рассуждение мы тоже начнем с уподобления, — оправдав его лишь тем, что в сопоставление будет взят парадокс мастера-стилиста и мыслителя, открывающий широкие и непредсказанные возможности восприятия.

В книге «Третья фабрика» (1926) Виктор Шкловский, рассуждая о связях писателя с действительностью, выразился, по своему обыкновению, ярко и парадоксально:

Есть два пути сейчас. Уйти, окопаться, зарабатывать деньги не литературой и дома писать для себя.

Есть путь — пойти описывать жизнь и добросовестно искать нового быта и правильного мировоззрения.

Третьего пути нет. Вот по нему и надо итти¹. Художник не должен итти по трамвайным линиям [Шкловский 1926: 84].

Словно услышав этот завет, Сергей Довлатов сделает принцип третьего пути организующим в важнейших аспектах идео­логии и поэтики своих текстов — в миропонимании и мировоплощении, структуре образа мироздания, в концепции личности, характерологии, сюжетно-фабульном строении, композиционном членении, в природе комизма… Конечно же, речь идет не о зависимости, а лишь о сходстве образа, порожденного Шкловским, и идейно-поэтической природы творчества Довлатова.

Несмотря на обилие у Довлатова афористичных тезисов, оформленных внешне как программные положения², глубинный модус существования мироздания он выражал и в негромких, неакцентированных эпизодах, важнейшие высказывания располагал не на виднейших местах. И это обстоятельство ставит под сомнение расхожие представления о том, что Довлатов — писатель для самого широкого круга читателей, для всех и каждого, что он весь на поверхности, сам себя открыто преподносит и комментирует³.

Обратимся к одному из внешне «проходных» эпизодов, мимикрирующему под комическую бытовую зарисовку: в повести «Компромисс» едущие в командировку Довлатов и Жбанков входят в вагон-ресторан. Два майора за столиком что-то бубнят друг другу, причем каждый бесконечно повторяет свой единственный аргумент.

Посетителей в ресторане было немного. У окна сидели два раскрасневшихся майора. Фуражки их лежали на столе. Один возбужденно говорил другому:

— Где линия отсчета, Витя? Необходима линия отсчета. А без линии отсчета, сам понимаешь…

Его собеседник возражал:

— Факт был? Был… А факт — он и есть факт… Перед фактом, как говорится, того…

И спор этот может продолжаться бесконечно:

Один майор говорил другому:

— Необходима шкала ценностей, Витя. Истинная шкала ценностей. Плюс точка отсчета. А без шкалы ценностей и точки отсчета, сам посуди…

Другой по-прежнему возражал:

— Есть факт, Коля! А факт — есть факт, как его ни поворачивай. Факт — это реальность, Коля! То есть нечто фактическое…

Итак, два человека (выразимся по-леоновски: «по профессии своей не являясь мыслителями») ведут полупьяный диалог. Но если признать за ним прикровенное постулирование одной из основ художественной философии Довлатова (мы — признаём), то получается, что все в его мире находится на грани небытия, бесплотности, недействительности. Колин релятивизм берет верх над Витиным позитивизмом.

В самом деле, в раздробленном мире нет ни шкалы ценностей, ни точки или линии отсчета; а без них и сам факт может считаться недействительным, небывшим. Та же тональность зазвучит в другом эпизоде «Компромисса», в неприметной фразе:

В тот день было еще много забот, конфликтов, споров, нерешенных проблем. Я побывал на двух совещаниях. Ответил на четыре письма. Раз двадцать говорил по телефону. Пил коктейли, обнимал Марину…

Все шло нормально.

А день вчерашний — куда он подевался?

Но если невозможно ни вспомнить ушедший день, ни отыскать его следов и следствий, то этот же вопрос должен прозвучать в конце любой человеческой жизни: куда подевалась она, составленная из небывших дней?..

«Факт жизни был? Был!» — заявил бы майор Витя. «Без истинной шкалы ценностей и точки отсчета утверждать это нельзя!» — развел бы руками майор Коля… Внимательному и вдумчивому читателю довлатовский текст в своей глубине предлагает если не присоединиться к одному из «майоров онтологии», то хотя бы уяснить себе предмет их дискуссии, просто увидеть ее.

Основной конфликт в художественном мире Довлатова есть конфликт между грубой и грязной действительностью — и ее блестящим, но фальшивым советским идеологическим образом. И этот конфликт раскалывает мир на равновесные части, находящиеся в противостоянии, но не в борении; он не подразумевает развития, победы одной из сторон над другой.

Существование обеих сторон этой оппозиции взаимосвязано и даже взаимопроизводно: советская ложь, «мир подмены» [Серман 1985: 162], творится как ложь именно об этой реальности, но и реальность в расколотом мире не может быть самодостаточной, цельной и осмысленной.

Две части мира противопоставлены у Довлатова одна другой не как различные идеологии, но как любая идеология и действительность. Думается, именно эту дихотомию имел в виду Генис: «…советскому режиму противостоит не антисоветский режим, а жизнь во всей ее сложности, глубине и непредсказуемости» [Генис 2011].

Проявления названного конфликта в текстах Довлатова бесчисленны. Приведем для начала только два, оформленных как диалоги.

Разговор с Д. Граниным:

— Неплохо, — повторял Даниил Александрович, листая мою рукопись, — неплохо…

За стеной раздавались шаги.

Гранин задумался, потом сказал:

— Только все это не для печати.

Я говорю:

— Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати… («Ремесло»)

Идеологическая «проработка» в «Компромиссе»:

И меня уволили. Вызвали на заседание парткома и сказали:

— Хватит! Не забывайте, что журналистика — передовая линия идеологического фронта. А на фронте главное — дисциплина. Этого-то вам и не хватает. Ясно?

— Более или менее.

— Мы даем вам шанс исправиться. Идите на завод. Проявите себя на тяжелой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь…

Тут я не выдержал.

— Да за подлинную жизнь, — говорю, — вы меня без суда расстреляете!

Кстати, этот жизненный путь Шкловский в приведенном нами отрывке назвал вторым — «пойти описывать жизнь и добросовестно искать нового быта и правильного мировоззрения»; сам он по этому пути не пошел — по крайней мере «добросовестно».

Схема художественного конфликта одновременно служит и схемой бытия единичного человека: одна полусфера — «грубая действительность» — связана с духовным началом, резко же противопоставленная ей вторая — «блестящий, но фальшивый образ» — парадоксально стянула в себя материальное начало.

Переход на сторону лжи сулит персонажам материальное благополучие: продай свою совесть, власть купит. Этот феномен Довлатова интересовал, и раньше всего — в области литературы и журналистики:

В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю («Компромисс»).

Сохранить совесть, остаться на половине «духовного» персонажи также могут, однако с неизбежностью обрекая себя на безбытность, бездомность, безденежье… Воспользуемся вновь примером из повести, наиболее последовательно создающей образ тотально расколотого мира, — «Компромисс»:

Я зашел в комнату и обмер. Такого чудовищного беспорядка мне еще видеть не приходилось.

Обеденный стол был завален грязной посудой. Клочья зеленоватых обоев свисали до полу. На рваном ковре толстым слоем лежали газеты. Сиамская кошка перелетала из одного угла в другой. У двери выстроились пустые бутылки.

Однако именно Буш, обитатель этого жилища, бодро и изящ­но декламирует в стихах кредо своей половины мира:

— Пускай кругом бардак — есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть грязен наш сортир… Зато — и это факт — тут нет советской власти. Свобода — мой девиз, мой фетиш, мой кумир!

Одна из самых ярких новелл Довлатова написана о двоюродном брате Боре («Наши»), многократно пересекающем эту границу, но неизменно возвращающемся обратно, и открыто говорит об этом первой же фразой: «Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером».

В довлатовском художественном мире, как в русской поговорке, «два хороша не бывает»: красота лжива, а правда ужасна.

Закон абсурда. Категории нормы и безумия

Расщепленность довлатовского образа мира, его не только не-цельность, но и оксюморонная внутренняя напряженность уже отмечались вдумчивыми исследователями:

В книгах Довлатова не только показана «превратность» этого «теперь», но и раскрыта средствами искусства фантастическая природа двоемирия — удивительного сочетания бюрократической окостенелости системы и — вопреки всему — биения живой мысли, нормальных человеческих чувств [Серман 1985: 158–159].

Эпос созидает, а абсурд распыляет. Эпос центростремителен, абсурд центробежен. Эпос тяготеет к монументальности, абсурд — к фрагментарности и минимализму.

Оригинальность довлатовской поэтики, на мой взгляд, объясняется именно тем, что она строится на этом оксюморонном сочетании абсурдности и эпичности [Липовецкий 1999: 268–269].

В творчестве Довлатова бинарная оппозиция «норма — абсурд» перерастает в философскую триаду, созданную столкновением полюсов, порождающих третью составляющую — «хаос» [Богда­нова 2003:

1. Здесь и далее курсив мой. — И. С.[↩]
2. Кому не знакомы подобные подборки в интернете (выпишем названия, не долго ища): «28 афоризмов мастера иронии Сергея Довлатова: четко, просто, с юмором», «33 шикарные цитаты Сергея Довлатова», «323 лучшие цитаты. Сергей Довлатов»? Однако надо запомнить: квазипрямые, личностно организованные высказывания довлатовского нарратора в художественной ткани текста — не только в нее вплетены, но из нее и сплетены…[↩]
3. Насколько мы можем судить, по его творчеству научных конференций давно не проводится, а на проводившихся «Чтениях» и «Днях» разговор неотвратимо сходил на личность писателя — воспоминания присутствующих об обстоятельствах его биографии и встречах довольствовались широтой вместо глубины. Нам кажется симптоматичным отзыв Е. Асмус: «…питерская довлатовская конференция показалась мне калькой с произведения «Филиал». Сегодня был третий, заключительный и главный день. О самом Довлатове по большому счету никто особо добрых слов и не сказал. Вспоминали только, как выпивали с ним. И спорили, где ему лучше было — в России или в Америке» [Асмус 2011].[↩]