Проза Пушкина
Н. Л. Степанов, Проза Пушкина, Изд. АН СССР. М. 1962, 300 стр.
Прозе Пушкина, несмотря на роль, которую она сыграла в развитии русской литературы, издавна уделялось сравнительно мало внимания, и в ее изучении сделано пока не так уж много. Поэтому следует приветствовать появление книги Н. Степанова, подводящей итоги исследованию пушкинской прозы и заново ставящей некоторые важнейшие проблемы ее изучения. Как отмечает сам автор, в его задачу входило «показать своеобразие художественного метода Пушкина-прозаика, особенности его реализма» (стр. 14). Н. Степанов поэтому отказался от систематического хронологического рассмотрения всех прозаических произведений Пушкина и сосредоточился на освещении тех вопросов, которые способствуют преимущественно раскрытию его художественного мастерства в прозе. В своей книге он остановился на особенностях жанров и принципов изображения характеров в пушкинской прозе, сюжете и композиции, а также на манере повествования Пушкина-прозаика. Но и при таком решении темы автору удалось в основном сохранить исторический аспект своего исследования.
Правда, не обошлось и без некоторых потерь: избранный принцип анализа помешал автору более подробно остановиться на таких значительных произведениях художественной прозы Пушкина, как «История села Горюхина» и «Путешествие в Арзрум». Тем не менее книга дает представление о богатстве прозы Пушкина, ее неповторимом своеобразии и о том значении, которое она имеет в истории русской – и не только русской – литературы.
«Пушкин явился основоположником художественной прозы XIX века», – пишет Н. Степанов (стр. 15). Проза Пушкина рассматривается в книге в тесной связи с развитием русской и западноевропейской прозы. Хотя автор иногда ограничивается лишь указанием на эту связь, читатель получает ясное представление о единстве художественных исканий Пушкина и других писателей его времени, а также и об их различии, о том, что его проза многими нитями связана с творчеством его наследников, будь то Л. Толстой, воспринявший некоторые принципы исторического романа Пушкина, или Чехов, развивший свойственный уже пушкинской прозе лирический подтекст.
Н. Степанов связывает развитие прозы Пушкина с «наиболее ответственным и важным этапом в идейном и творческом становлении писателя», как он определяет вторую половину 20-х и 30-е годы XIX века (стр. 17). Было бы естественным поэтому предположить, что автор проследит многообразные связи прозы Пушкина со всем его художественным развитием, однако в этом отношении книга разочаровывает. Неоднократно указывая на значение для прозы Пушкина опыта «Евгения Онегина», Н. Степанов этим, к сожалению, и ограничивается. Такое искусственное размежевание прозы и поэзии Пушкина, конечно, обедняет книгу и сужает значение ее выводов.
Книга Н. Степанова, несомненно, займет свое место в изучении прозы Пушкина, и к ней будут обращаться все, кого интересуют проблемы мастерства писателя. Здесь они найдут обширный и интересный материал. Мне бы хотелось обратить внимание на другое: на то, что в рецензируемой книге вызывает сомнения, наталкивает на споры и возражения, неизбежные при таком широком охвате изучаемых явлений.
Прежде всего это вопрос о начале пушкинской прозы. Как пишет автор, «Пушкин обратился к прозе на рубеже 30-х годов (если не считать незначительного отрывка «Наденька», датируемого 1818 г.), написав в 1827 году первые главы исторического романа «Арап Петра Великого»…» (стр. 26). Трудно с этим согласиться. Почему мы не должны учитывать отрывок «Наденька», кстати, относящийся к 1819, а не 1818 году? Почему мы должны забывать о написанных еще в лицейские годы философских «романах» юного Пушкина «Цыган» и «Фатам, или Разум человеческий», которые, кстати, опровергают мнение Н. Степанова, будто «Пушкин никогда не выступал в том же условно-аллегорическом жанре «философических» повестей, что Вольтер» (стр. 38)? Произведения эти не сохранились, как не дошли до нас и «молдавские» повести, над которыми Пушкин работал в начале 20-х годов, как раз в ту пору, когда писалась его статья «О прозе», по мнению Н. Степанова, возникшая «еще задолго до того, как он обратился к работе над прозой» (стр. 235). Но может ли это служить достаточным основанием для того, чтобы сбрасывать их со счета и не видеть, что и до «Арапа Петра Великого» Пушкин прошел определенную школу работы над прозой? Ведь это и был тот «лицейский подготовительный период» в прозе, которого, вслед за Ю. Тыняновым, чьи слова он сочувственно цитирует, не видит Н. Степанов, считая, что «уже первые опыты Пушкина отмечены печатью зрелого мастерства». Эта распространенная точка зрения нуждается в пересмотре, тем более, что следы наиболее раннего периода пушкинской прозы, несмотря на утрату относящихся к нему произведений, все же сохранились. Запись лицейского дневника об Иконникове, на которую обратил внимание еще П. В. Анненков и которую забывают современные пушкинисты, интересна именно как образец ранней прозы Пушкина, еще очень отличной от ее зрелых образцов и традиционно связанной с предшествующей русской прозой. Да и в «Наденьке», как уже отмечалось в литературе, есть еще черты, не свойственные поздней прозе Пушкина. Думается поэтому, что вопрос о начале пушкинской прозы нужно решать не так прямолинейно, как это, в соответствии с установившейся традицией, сделано в рецензируемой книге.
Путь развития пушкинской прозы, утверждает Н. Степанов, «идет по линии углубления реализма, преодоления тех романтических тенденций, которые характерны для ранних повестей Пушкина» (стр. 31). В книге уделено немало места характеристике романтизма и справедливо показано, как его опыт положительно сказывается в пушкинской прозе. Этот вопрос решается Н. Степановым интересно и верно. Однако приведенное суждение все же представляется несколько схематичным, тем более, что в угоду ему автор преувеличивает роль тех «романтических тенденций», которые он находит у Пушкина. Как ни решать вопрос о начале пушкинской прозы, несомненно, что основное развитие ее приходится на конец 20-х и 30-е годы XIX века, то есть на время, когда Пушкин уже утвердился на реалистических позициях. В пушкинской прозе поэтому очень ощутимо размежевание с романтизмом, и то, в чем Н. Степанов готов видеть «романтические тенденции», связано не с преодолением их в прозе самого Пушкина, но вызвано полемикой с творческими принципами романтизма там, где он их не принимал. Поэтому, когда Н. Степанов приходит к выводу, что лишь в «Капитанской дочке» Пушкин «окончательно отошел от форм романтического стиля» (стр.286), это вызывает решительное возражение. «Форм романтического стиля», как кажется, нельзя найти и в некоторых других прозаических произведениях Пушкина; кроме того, там, где они все же встречаются, их появление вызвано не рецидивами романтизма в творчестве самого Пушкина и тем более не «воздействием романтической школы» на него (см. стр. 46), но объясняется либо соответствием этих форм характеру и поступкам героев, на что неоднократно и правильно указывает Н. Степанов, либо же полемическими соображениями. Так обстоит дело и в «Пиковой даме» и в «Дубровском», хотя здесь в большей мере, чем где-либо, Пушкин оказался связанным поэтикой романтизма, и в написанных еще ранее «Повестях Белкина», полемическая направленность которых наиболее обнажена. Вряд ли поэтому приемлемо и выдвинутое Н. Степановым положение, будто «Повести Белкина»»внешне по своим жанровым признакам примыкают к романтической повести конца 20-х годов» (стр. 63): оно во многом противоречит характеру этих произведений.
Наряду с собственно художественными произведениями Пушкина в прозе, Н. Степанов упоминает или рассматривает многие другие его произведения, в том числе и его исторические труды. Правильно отмечает он близость повествовательной манеры во всех этих произведениях, приводит интересные сближения, однако, по-видимому, нет оснований вводить новое понятие «жанра документально-художественной прозы» (стр. 141), тем более относить к числу произведений, «которые стоят на грани художественной и документальной прозы», задуманный Пушкиным социально-исторический роман «Марья Шонинг» (там же). Даже «Кирджали» Н. Степанов относит к произведениям «документального» жанра, считая, что отличительные особенности пушкинской прозы якобы обусловливают «отсутствие принципиальной разницы между повестью и документальным очерком» (стр. 86). Думается, что в действительности все обстоит иначе, и «Кирджали», как и «Марья Шонинг», должен рассматриваться в ряду безусловно художественных произведений Пушкина.
К сожалению, в книге заметна некоторая небрежность, которая привела автора к ничем не объяснимым оговоркам. На стр. 5 мы находим заявление, будто Н. Лернер в своем очерке о прозе Пушкина «обошел»»Дубровского» и «Капитанскую дочку», хотя на самом деле им посвящены стр. 40 – 46 его книги («Проза Пушкина», изд. 2-е, Изд. «Книга», Пг. – М. 1923). На стр. 52 Н. Степанов неожиданно сообщает, будто сюжет повести о влюбленном бесе Пушкин рассказал «на одном из вечеров у В. Ф. Одоевского», хотя всегда было известно, что это произошло в салоне у Карамзиных, о чем сам же автор рецензируемой книги правильно писал в своей недавней статье «Повесть, рассказанная Пушкиным» («Ученые записки Московского государственного пединститута», «Русская литература. Статьи, исследования, публикации», N 160, М. 1961, стр. 23). Наконец, совсем непонятно, как могло возникнуть утверждение, будто второй том «Дубровского», «Пушкиным не написанный, сохранился в записях плана» (стр. 114; ср. стр. 120 и 122), в то время как роман всегда печатается в составе двух томов и, следовательно, не написаны его дальнейшие части.
К этим погрешностям можно добавить и досадные опечатки, одна из которых, на стр. 148, искажает пушкинский текст («…Шекспиру я подражал… в небрежном и простом составлении планов», вместо «типов»); заглавие комедии Мариво, с которой обычно связывают сюжет «Барышни-крестьянки», не «Пора любви и случая», а «Игра любви и случая» («Le leu de l’Amour et du Hasard») (см. стр. 196). Это, конечно, мелочи, но досадно, когда встречаешь их на страницах серьезной работы.
Книга Н. Степанова вызывает на спор, заставляя иногда не соглашаться с ее автором, но это – лишь подтверждает, что она достигает своей цели и, несомненно, способствует пониманию и дальнейшему изучению ее предмета.
г. Рига