№3, 1963/На темы современности

Разведка пути

Все чаще героем художественного произведения оказывается ученый, а темой – проблемы науки. Все явственнее звучат голоса представителей новых профессий, рожденных наукой и техникой XX века. «Физика» входит в «лирику» целым миром новых проблем и характеров, новых аспектов восприятия окружающей действительности, наконец, новым художественным языком.

Нередки уже и сегодня попытки проследить взаимосвязь между новым героем литературы и теми изменениями в ней самой, в ее стилистике и языке, что продиктованы его приходом. В ряде теоретических работ все это выглядит подчас как чисто внешний процесс замещения прежнего героя – финансиста, дворянина или разночинца – ученым, инженером или художником, причем подразумевается, что и генеральная («извечная») проблематика, и художественные приемы и формы ее изложения остаются вроде бы неизменными, традиционными. Так, в своей интересной статье об Уэллсе и Жюле Берне («Вопросы литературы», 1962, N6) Ю. Кагарлицкий приходит к следующему – для этих двух писателей совершенно справедливому – выводу: «Вопросы чести и совести, свободного выбора между душевным величием и житейским преуспеянием, которые прежде так часто решались на примере семейных отношений героя или истории его вхождения в общество, теперь все чаще решаются на примере истории ученого… Образ ученого неизбежно должен был из сравнительно узкой сферы научно-фантастического романа перейти в большой реалистический роман, имеющий длительную традицию, занять в ней то положение, на которое он лишь изредка мог претендовать раньше, и в свою очередь подчиниться этой традиции».

А почему, собственно, он должен был подчиниться? Точнее: если даже герои Верна и Уэллса подчинялись определенным традиционным формам сюжетосложения, построения конфликта и т. п., то обречены ли на это и новейшие герои литературы? Что же касается так называемого традиционного семейного романа – с присущими ему приемами композиции, построения конфликта, образной характеристикой и прочими типическими чертами, – то и семейный роман возник ведь в результате революции, состоявшей в приходе в литературу… нового героя! А мы совершаем ту ошибку, что уподобляем традицию – окаменелости, забывая подчас, что все на свете течет и движется и стремится к совершенствованию…

Повторяю: для Уэллса и Жюля Верна – все верно, все правомерно. Для них введение нового героя в достигшую своего апогея форму реалистического романа было уже достаточным новаторством. Но как быть нынешнему писателю с сегодняшним героем?

* * *

Думается, что разговору о форме и стиле, способных достойно и убедительно выразить современного героя – скажем, ученого, – следует предпослать попытку уяснения «психологического конфликта» этого человека в реальной жизни, так сказать до его вхождения в литературу.

О небывалости, масштабе и трагедийности конфликта, причем конфликта вполне типического, говорят многие зарубежные ученые. К середине XX века наука продемонстрировала свою безграничную мощь – и устрашающее бессилие. Подготовленные тысячелетиями развития древних наук и стремительным прогрессом техники, новые отрасли знания поставили ученых перед фактом иллюзорности или по меньшей мере относительности многих истин, представлявшихся еще их отцам истинами конечными и нерушимыми. «Это была драма, драма идей», – говорит Эйнштейн. Новые науки ставили перед учеными небывалые нравственные проблемы. Кибернетика… Космонавтика… Химия полимеров… Физика атомного ядра…

Остановимся на последней в качестве наиболее актуального примера.

Высвобождение гигантской энергии, таящейся в атомах вещества, задумано и выполнено было первоначально с самыми благими намерениями. «Человечество нуждается в новом источнике энергии, который мы открыли и разработали. И мы должны позаботиться о том, чтобы в будущем он использовался для мирных целей, а не для разрушения», – писал Нильс Бор. Однако впервые эта энергия дала себя знать в виде атомной бомбы. Японский физик Нишина, потрясенный масштабами ее испепеляющего действия, 10 августа 1945 года «рассказывал в одном из уцелевших зданий в предместьях Хиросимы членам специальной комиссии, расследовавшей «ход событий ужасного бедствия», как осуществлялись атомные исследования в довоенное время. Свое сообщение Нишина заключил словами: «Я сам принимал участие в них». И это звучало, по свидетельству Р. Юнга, «как самообвинение, как будто бы он сам чувствовал, что его поведение не могло быть оправдано». Его мучил страх, что «если сверхоружие такого сорта действительно создано и пущено в ход, то ученые Запада, его многолетние друзья, в глазах японского народа должны были выглядеть бесчеловечными чудовищами».

Это самообвинение Нишина едва ли соотносимо с каким бы то ни было психологическим конфликтом XIX века. Но этот внутренний конфликт не мог бы претендовать ни на какое художническое исследование, если б он был явлением единичным, случайным. Крупнейший немецкий исследователь Отто Ган также «не мог примириться с мыслью, что его открытие деления урана, сделанное им без малейшего представления о практическом применении, привело в конечном счете к смерти десятков тысяч мужчин, женщин и детей». Шестое августа 1945 года стало черным днем для многих великих умов – Эйнштейна, Франка, Сцилларда и их соратников. После Хиросимы многие ученые познали чувство, незнакомое ни легендарному Фаусту, ни вполне реальным Копернику, или Ньютону, или Фарадею: чувство горечи и мучительного стыда за свои достижения.

«Я ни капли не горжусь проделанной нами работой, – писал своей матери Вилли Хиггинботэм, специалист по электронике, принимавший участие в разработке и создании американской атомной бомбы. –…Единственный смысл ее состоит в том, чтобы заставить человечество быть миролюбивым. Теперь невозможно представить себе что-нибудь другое, кроме мира. Но, к несчастью, всегда находится некто, кто не раздумывает». Или, добавим, – и это еще страшнее, – кто сознательно уклоняется от моральной ответственности. «Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов это – превосходная физика!» – заявил крупнейший итальянский физик Энрико Ферми.

Даже в таком вот беглом обзоре высказываний нескольких зарубежных ученых наших дней явственно обнаруживается очевидная трансформация традиционного конфликта XIX века – конфликта, противопоставлявшего «душевное величие» всего лишь «житейскому преуспеянию». Сегодня перед ученым стоит уже совсем иная альтернатива – не столько личного характера, сколько социального, политического, мировоззренческого.

Если обратиться к внешнебиографическому («событийному») аспекту, то и здесь достаточно вспомнить два-три мировых имени, чтобы убедиться, что судьба ученого наших дней – совсем не то, что судьба его предшественника в прошлые века, как ни трагедийны были иные биографии… Альберта Эйнштейна берлинские студенты-нацисты улюлюканьем изгоняют из аудитории. В Гёттингене аналогичная участь постигает лауреата Нобелевской премии Джемса Франка. Датчанина Нильса Бора, одного из крупнейших физиков мира, транспортируют из страны в страну в бомбовом отсеке самолета, чтобы в случае атаки противника сбросить в океан. Энрико Ферми бежит из фашистской Италии…

Самый характер подобных событий, типичных для биографии современного ученого, исключает какие бы то ни было аналогии с любой реальной или вымышленной судьбой человека XIX века.

Тысячью нитей связан ученый наших дней со своим обществом: и коллективным характером современной исследовательской техники, и сопряженностью его «собственной» науки с добрым десятком других наук, и прямой зависимостью его научной деятельности от факторов экономики, политики, международной конъюнктуры. Ученый XX века – это если и не участник, то свидетель грандиозных революционных преобразований, что начались с десяти дней, которые потрясли мир; он затем стал если не участником, то свидетелем ядерного переворота в науке, принесшего человечеству потенциал «квантового скачка» в технике и энергетике, но одновременно и угрозу опустошения всей нашей планеты.

Наш век увидел звериный лик фашизма. Не успел еще осесть пепел, насытивший воздух Европы над Майданеком и Освенцимом, Бабьим Яром и Орадуром, как вторглись в него ядовитые грибы атомных взрывов. И в то же время наш век – это эра построения нового человеческого общества, эра космических полетов, эра торжества созидающего разума.

Мир стал и теснее и шире. Проблемы стали и глубже и «глобальнее». Мерилом внутренней самооценки человека и мировой политики, науки и философии, труда и быта становятся нравственные критерии свободы, справедливости и истинного человеколюбия. Этим определяется очевидное тяготение искусства и литературы наших дней к новым формам публицистичности. Нарождаются и обретают права гражданства новые жанры, например, документально-художественный и научно-художественный.

В качестве примера документально-художественной прозы сошлюсь хотя бы на книгу Р. Юнга «Ярче тысячи солнц», снискавшую и у советского читателя широкую известность, – книгу о науке и ученых, прозвучавшую, несмотря на спорность отдельных ее положений, намного шире своей «специальной» темы. Книга Р. Юнга – это прежде всего страстный призыв к деятелям науки осознать ответственность перед человечеством. Это рассказ об ученых – борцах за мир и прогресс, о тех, кто «при всех обстоятельствах», как сказано в их манифесте, отказывается принимать участие «в производстве, испытаниях и накапливании атомного оружия в любом виде», и гневное осуждение иных западных исследователей, пытающихся уверить себя и других, будто они смотрят «на научную работу просто как на разновидность соревнования, не влекущую за собой каких-либо обязанностей».

* * *

В одной из своих лекций Ю. Оппенгеймер сделал любопытное отступление: «Человек науки и человек искусства всегда живут на краю непостижимого. Оба постоянно должны приводить в гармонию новое и уже известное, бороться за то, чтобы установить некоторый порядок во всеобщем хаосе. В работе и в жизни они должны помогать друг другу и всем людям. Они могут проложить путь, который свяжет искусство и науку друг с другом и со всем широким миром многообразными, изменчивыми и драгоценными узами всемирной общности. Это сделать нелегко. Нам предстоит суровое время, но мы должны сохранить наше чувство прекрасного, способность создавать его и находить это прекрасное в местах далеких, непонятных и незнакомых».

Эта же проблема волнует и такого великого ученого, как Нильс Бор. Анализируя в своей книге «Атомная физика и человеческое познание» вопрос, «существует ли поэтическая, или духовная, или культурная истина, отличная от истины научной», Нильс Бор утверждает, что «мы не может миновать вопроса о взаимоотношении между наукой и искусством. Причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа». Излагая читателю-неспециалисту современную методику поиска гармонии и истины в тех сферах науки, что сегодня еще недоступны систематическому анализу и экспериментальной проверке, Бор делает следующее замечание, представляющее для нас особый интерес: «…я уверен, что многие из вас заметили близкую аналогию между описанным мною положением с анализом атомных явлений и характерными чертами проблемы наблюдения в психологии человека».

Все эти поиски характерны и для прогрессивной зарубежной литературы. Я сейчас имею в виду не столько последние романы Томаса Манна, Вильяма Фолкнера или Генриха Бёлля, сколько «Военного летчика» Антуана де Сент-Экзюпери. Это рассказ от первого лица, подчиненный размышлениям автора. Мысль героя тут доминирует над хронологией фактов; отталкиваясь от фактов, она всякий раз как бы останавливает бег реального времени и устремляется вглубь и в ретроспекцию, подчиняясь законам иного измерения, иного времени и пространства… Поразительна тут гармония масштабов: течение мысли охватывает то целые годы и эпохи, то концентрируется на анализе секунды смертельной опасности – мгновения, кажущегося вечностью… Сент-Экзюпери умеет раскрывать внутренний мир человека с такой уверенностью и свободой, выявлять субъективное так объективно, что не может не возникнуть единая картина истины – и реальных событий, среды, людей, предметов, и духовной жизни нашего современника.

Характерно, что Сент-Экзюпери никак не обозначил жанр своего произведения: это не повесть и не рассказ, не очерк и не новелла в общеупотребительном смысле слова. Перед нами некая форма литературного размышления, убедительность которого объясняется глубиной и реалистичностью воссоздания самого процесса движения мысли, со всеми присущими последнему живыми признаками:

Цитировать

Корытная, С. Разведка пути / С. Корытная // Вопросы литературы. - 1963 - №3. - C. 48-63
Копировать