№5, 1957/История литературы

Проза Бунина

Все ссылки в тексте даются по Собранию сочинений И. А. Бунина в пяти томах (изд. «Правда», М. 1956). Первая цифра в скобках указывает номер тома, вторая ~ страницу.

Иван Бунин начал писать на рубеже двух столетий, впитав лучшие традиции той грандиозной литературной культуры, которую взрастил XIX век. Выявить преемственность Бунина по отношению к крупнейшим русским прозаикам и поэтам – благодарная задача исследователей. Истолкование же литературных связей Бунина в духе подражательства неизбежно низводило этого писателя в ранг эпигона и было связано с популярной в свое время концепцией упадка критического реализма в XX столетии, надолго помешавшей объективной оценке бунинского творчества. Последний представитель «большой» литературы русского критического реализма, Бунин то ходил у нас в «символистских генералах», то объявлялся «натуралистом», писателем, пришедшим уже в дореволюционном творчестве к декадансу.

Ныне, когда концепция эта сдана в архив, наступает пора трезвой, объективной оценки бунинского творчества и прежде всего бунинской прозы. Как ни значительны достижения Бунина-поэта, но именно своей художественной прозе обязан он тем почетным местом, какое по праву занимает в ряду русских реалистов XX века. Проза – наиболее важная и наиболее интересная часть его литературного наследства. Если в поэзии Бунин отличался постоянством форм, приверженностью к строгим, отстоявшимся канонам, то как прозаик он находился в беспрестанном развитии, обнаруживая при этом различные грани своего писательского дарования.

 

* * *

Дебютировав в 1887 году как поэт, молодой Бунин свои первые опыты в прозе рассматривает скорее как средство дополнительного заработка, нежели «служение искусству». Он пишет в провинциальные газеты (в «Киевлянин», в «Полтавские губернские ведомости») корреспонденции, в которых рассказывает «газетным жаргоном о положении народной столовой и чайной, о полковых праздниках и дамском благотворительном кружке, о доме трудолюбия, где бедные старики и старухи, измученные и обездоленные жизнью, обречены под конец этой жизни выполнять идиотскую работу – трепать, например, мочало» (1, 172). В апреле 1893 года «Русское богатство» печатает рассказ Бунина «Танька», но лишь с 1895 года, когда в центральных журналах появляются его «Вести с родины», «Кастрюк», «На хуторе», «На чужой стороне», «На край света», он заявляет о себе как о сложившемся мастере-прозаике. Вышедший в 1897 году сборник рассказов «На край света» как бы подводит первые итоги, в нем уже ясно сказываются основные особенности бунинского таланта.

«Я происхожу из старого дворянского рода, давшего России немало видных деятелей как на поприще государственном, так и в области искусства, – писал Бунин в предисловии к французскому изданию «Господина из Сан-Франциско». – Все предки мои были связаны с народом и землей, были помещиками. Помещиками были и деды и отцы мои, владевшие имениями в средней России, в том плодородном подстепье, где… образовался богатейший русский язык и откуда вышли чуть ли не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым»1. Детские годы Бунина протекали в Елецком уезде, на родовом хуторе Бутырки, «в глубочайшей полевой тишине», и впечатления этих лет определили тематику большинства его сочинений.

Оскудение, повсеместно охватившее русское усадебное барство после «великой» реформы 1861 года, не прошло стороной и для Буниных. В автобиографической «Жизни Арсеньева» писатель замечал: «Ни лицейских садов, ни царскосельских озер и лебедей, ничего этого мне, потомку «промотавшихся отцов», в удел уже не досталось… То, среди чего, говоря словами Пушкина, «расцветал» я, очень не походило на царскосельские парки. Но как пленительно, как родственно звучали для меня тогда пушкинские строки о них!» 2

Семейные традиции, воспоминания близких, самая обстановка, напоминавшая о былом величии столбового рода, тянули Бунина в мир милой ему старины. В письме к В. В. Пащенко от 14 августа 1891 года мы находим характерное признание молодого Бунина: «У меня не только пропадает всякая ненависть к крепостному времени, но я даже начинаю невольно поэтизировать его… Право, я желал бы пожить прежним помещиком!» (1, 419).

Однако разве мог Бунин, сын обнищавшего барина, стать только «певцом дворянских гнезд»? Конечно, куда как легко, руководствуясь шестой дворянской книгой, в которую занесены предки Бунина, зачислить и его в «дворянские писатели», в «помещики». Но дело обстоит гораздо сложнее.

Бедность, стучавшаяся в бунинскую усадьбу, заставила будущего автора «Деревни» близко познакомиться с крестьянским бытом, трудом, радостями и печалями простого народа. Бедность заставила его 19-летним юношей покинуть родовое гнездо и пойти «в люди». Словно перекати-поле, кочует он по России в поисках места под солнцем. Он корректор, статистик, библиотекарь, владелец книжного магазина. Он – толстовец. И в это время он, по собственному признанию, «вольнодумец», вполне равнодушный не только к своей голубой крови, но к полной утрате того, что было связано с нею»3. Такова природа бунинской социальной двойственности – одновременно и тяготение и отталкивание от дворянских традиций.

Не лихорадочное биение пульса капиталистического города, которое столь явственно слышится в стихах символистов В. Брюсова, К. Бальмонта, зрелого А. Блока или в прозе реалистов А. Куприна и И. Шмелева, а немая «печаль полей» заворожила Бунина-художника. Деревня, синий чернозем; пустеющие, обветшавшие усадьбы и бедные избы, вросшие в землю; необозримые поля и леса под осенним пустым небом, где редко-редко промелькнут печальные косяки журавлей; дремлющая старая Русь. В прозе Бунина, музыкальной, как стихи, отразилось дыхание полей, их аромат и краски, картины природы, выписанные с необыкновенной, недоступной горожанину зоркостью.

В бунинских рассказах ранних лет разлита какая-то хрустальная тишина. Словно по волшебному мановению все вдруг остановилось, застыло недвижно, чтобы дать герою произнести свой лирический монолог. «Мне кажется, что когда-нибудь я сольюсь с этой предвечной тишиной… и что счастье только в ней», – говорит герой стихотворения в прозе «Тишина».

Тишина создает особенное поэтическое настроение, она помогает персонажам оформить свои переживания, она повторяется от рассказа к рассказу: «Вечер, тишина занесенного снегом дома… День этот кажется очень долог в мертвой тишине… Глубокая тишина царила теперь на лесной полянке» («Сосны»). «В полдень деревня вся точно вымерла. Тишина весеннего знойного дня очаровала ее» («Кастрюк»). «Вечер был молчалив и спокоен… Он долго смотрел в далекое поле, долго прислушивался к вечерней тишине» («На хуторе»). «Темнеет – и страшная тишина царит в селе» («На край света») и т. д.

Тишина и печаль. «Околдованный тишиной ночи, тишиной, подобной которой никогда не бывает на земле, я отдавался в ее полную власть… И невыразимое спокойствие великой и безнадежной печали овладело мною» (1, 230). Печаль в ее наиболее умеренных, «светлых» тонах – любимое настроение бунинских героев, идет ли речь о старике-караульщике Мелитоне или об одиноком мелкопоместном дворянине Капитане Ивановиче, изображаются ли украинские крестьяне, снимающиеся с насиженных мест, чтобы отправиться куда-то на кулички, в неведомый Уссурийский край, или выступает сам лирический герой, так остро чувствующий «всю красоту и всю глубокую печаль русского пейзажа». У Бунина нет природы, щедро залитой солнцем, кипящей жизнью и счастьем, как на полотнах Льва Толстого.

Элегический отсвет угадывается в бунинских рассказах этих лет, особенно в тех, где описывается сходящее на нет поместное дворянство. На пепелищах помещичьих гнезд, где растет глухая крапива и лопух, среди вырубленных липовых аллей и вишневых садов сладкой печалью сжимается сердце автора. «Но усадьба, усадьба! Целая поэма запустения!» (1, 264). Вот именно «поэмами запустения» можно назвать и «Антоновские яблоки», и «Золотое дно», и «На край света», и «Эпитафию».

Художник необычайной искренности, Бунин накрепко привязан к своей деревенской тематике. Чисто писательская способность перевоплощения, способность жить мыслями и привычками любого персонажа, столь развитая у позднего Бунина, теперь еще ограничена психологией, «над которой безмерно велика власть воспоминаний».

«Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него», – скажет о себе автор «Господина из Сан-Франциско» и «Петлистых ушей». К творцу же «Антоновских яблок», «Без роду-племени», «У истока дней» всего более подходят известные слова Стефана Цвейга: «Певец своей жизни».

Ранняя проза Бунина обладает характерной особенностью: она бессюжетна. Бунинские рассказы, за малым исключением (рассказ «На даче» с его развернутой фабулой не относится к числу лучших созданий Бунина), – это наплывающие, сменяющие друг друга впечатления, цепь картин, спаянных единым поэтическим дыханием. В них ощущаешь преемственность не только тургеневской традиции, идущей от стихотворений в прозе, но и традиции гоголевской, восходящей к авторским отступлениям из «Мертвых душ». Речь идет, разумеется, не о механическом копировании стилистического рисунка Гоголя. Но исключительное чувство ритма, точность предметных сравнений, наконец, общая атмосфера взволнованности, эмоциональной приподнятости бунинских рассказов подтверждают, мне кажется, эту преемственность. Условно говоря, «Сосны» или «Новая дорога» – это как бы лирические отступления, выделившиеся в самостоятельный жанр. То, что служит у Гоголя предметом развернутого авторского отступления («Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!..»), отливается у Бунина в формы отдельного завершенного рассказа («Новая дорога»).

Бессюжетность бунинских произведений обусловлена другой характерной чертой: еще не перерезана пуповина, скрепившая прозу Бунина с его лирической поэзией. Позднее проза сама будет властно влиять на поэзию, принося в нее эпическое начало. Теперь же некоторые рассказы могут служить своеобразным комментарием к бунинским стихам. Стоит только сравнить «На хуторе» с одноименным стихотворением 1897 года или «Антоновские яблоки» с поэтичным «Запустением». Недаром в 1900-е годы критики (Ю. Айхенвальд, П. Коган) называют Бунина-поэта прежде, чем Бунина-прозаика.

Чем ближе к началу века, тем чаще в созданный Буниным мир успокоенности и запустения врываются иные голоса: «Вот новые люди стали появляться на степи… Может быть, скоро задымят здесь трубы заводов, лягут крепкие железные пути на месте старой дороги и поднимется город на месте дикой деревушки… Чём-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чье благословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?» (1,199). Однако общественный подъем, вызвавший к жизни творчество молодого Горького, породивший «Молоха» А. Куприна, очерки В. Вересаева и А. Серафимовича, своеобразно преломился в бунинских сочинениях. В центре внимания писателя остаются «барин» и «мужик», общественная тематика выступает у него то в форме контраста между положением полунищей деревенской девочки и помещичьих дочерей, развлекающихся в далекой Флоренции («Танька»), то в описании мытарств крестьян, гонимых голодом и нуждой («На чужой стороне», «На край света»), то в изображении «сельскохозяйственного общества», занятого скучными рассуждениями, тогда как в деревнях мрут мужики от голодного тифа («Вести с родины»).

Ощущение близких перемен пронизывает рассказ «Сны»: в вагоне третьего класса автор слышит разговор мужиков о чудесном видении старичка-священника, которому – в ответ на его жалобу «дюже… везде горя много, и ужли никакой тому перемены не буде?» – ночью в церкви являются три кочета – красный, белый, черный, а очутившийся подле него таинственный монашек вещает «ба-альшие дела». О каких «делах» идет речь, автор сказать не может, так как его замечает рыжий мужик со «злыми» глазами: «Не господское это дело мужицкие побаски слушать» (1, 260). Но прозрачен аллегорический смысл рассказа с призраком «красного петуха», который скоро загуляет по господским усадьбам.

Да, далекой от идиллии была жизнь в этих усадьбах. Завершающая «дворянские элегии» недавнего прошлого повесть «Суходол» (1911) по-новому распределяет тени и свет в картинах отошедшего барского бытия. От раннего творчества автора «Суходола» отделяют впечатления революции 1905 года; путешествия по Ближнему Востоку, итогом которых явился цикл путевых очерков «Храм Солнца»; знакомство с настроениями послереволюционной деревни, где писатель постоянно проводит лето. Жизнь предков сохраняет былое очарование и влечет к себе Бунина, но иные, жесткие черты проступают на лицах фамильных портретов, до тех пор «кротко» глядевших на него со стены.

Сословная спесь и какой-то патриархальный демократизм, самодурство и поэзия причудливо переплелись в психологии хозяев Суходола. С дворовыми целовались в губы, любили игру на балалайке и «простые» песни, а за стол садились с арапниками. И любовь и ненависть их необычны: сходит ? ума дедушка Петр Кириллович «от любовной тоски после смерти красавицы-бабушки»; сходит с ума Танечка Хрущева, влюбившись в приезжего офицера: «И счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол» (2, 112).

В героине повести «сказительнице» Суходола Наталье, «в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной и жалкой душе» выпукло отразились суходольские контрасты. «Мы ли не чувствовали, – замечает автор, – что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью, – истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!» (2, 111). Сама Наталья’ «в навозной телеге» была сослана в далекий степной хутор Сошки, а потом, вернувшись в усадьбу, немало натерпелась от своей капризной барышни.

Но как велика власть воспоминаний у бывших обитателей Суходола – господ и прежних рабов их: «Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей… Но жаловался чуть не до самой кончины своей: – Один, один…» (2, 112). Вернулась в Суходол, в заброшенный дом, где жила в запустении барышня, Наталья. И сам «молодой» Хрущев, «придя на суходольский погост, со смешанным чувством удивления и грусти отдается воспоминаниям, этому потаенному зову предков: «Вот два-три железных памятника. Но чьи они? Так зелено-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них…» (2, 154). Картиной полузаброшенного кладбища оканчивается повесть. В ней, если воспользоваться выражением В. Львова-Рогачевского, Бунин не «воспел», а «отпел» дворянскую усадьбу4, господ и рабов, чьи безвестные могилки толпятся вокруг памятников их бывших властителей. «Пустошь» – своего рода стихотворная параллель к «Суходолу» – в сдержанно-благородных строках воссоздает образы тех отравленных психологией рабства людей, которые, подобно Наталье, отдали все свои силы темной суходольской жизни:

Мир вам, давно забытые! – Кто знает

Их имена простые? Жили – в страхе,

В безвестности – почили. Иногда

В селе ковали цепи, засекали,

На поселенье гнали. Но стихал

Однообразный бабий плач – и снова

Шли дни труда, покорности и страха…

Мир вам, неотомщенные! – Свидетель

Великого и подлого, бессильный

Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,

Я, чье чело отмечено навеки

Клеймом раба, невольника, холопа,

Я говорю почившим: «Спите, спите!

Не вы одни страдали: внуки ваших

Владык и повелителей испили

Не меньше вас из горькой чаши рабства!»

(II, 384 – 385).

И в «Суходоле» и особенно в «Пустоши» уже ощутимы глубокие сдвиги, наметившиеся в мировоззрении их творца.

 

* * *

Начальные шаги Бунина в прозе свидетельствовали как будто, что и здесь его особенностью является лирический талант, «красивый, как матовое серебро», по известному выражению Горького5. В отзывах на первые книги Бунина критики, устанавливая размеры его дарования, вспоминали о тургеневской «грусти» и чеховском «настроении». «И выходило так, – замечает Бунин, – что нет писателя, более тишайшего… и человека, более определившегося, чем я. А между тем человек я был как раз не тишайший и очень далекий от какой бы то ни было умиротворенности»6. Дальнейшая художественная практика подтвердила справедливость этих слов. В течение первого десятилетия 1900-х годов Бунин-прозаик переживает как бы второе рождение: расширяется тематика произведений, происходят изменения в его методе. От импрессионистического письма с его тонкими, но словно размытыми штрихами, с его бессюжетностью и музыкальностью настроения (примером могут служить «Скит», «Туман», «Антоновские яблоки») он приходит к крепкой реалистической манере, в основе которой вещная, предельно конкретизированная деталь. Характернейшей чертой бунинской манеры продолжает оставаться лиризм. Он присутствует даже там, где «низменный» материал живописания как будто исключает самую возможность поэтизации. Но от рассказа к рассказу все чаще лиризм контрастно чередуется с суровым стилем – то суховатым, энергичным, сжимающим описание до двух-трех характерных черт, то сочным, красочным от обилия сменяющихся оттенков.

Знаменитая «Деревня» играет в этой эволюции роль переломного этапа. Мы словно присутствуем при высвобождении из-под власти лирики эпического таланта Бунина, хотя его метод еще не объективизировался окончательно: картины действительности в этой повести раскрываются лишь через восприятие ведущих персонажей – Тихона и Ильи Красовых, размышления которых осложнены авторским самовыражением.

Если на рубеже века Бунин рисовал печальную картину дворянского увядания, то в его дальнейших произведениях мы видим, как «барина» постепенно вытесняет «мужик». Да и какого барина! В рассказах 1908 – 1917 годов не встретишь рождественских дедов, вроде Павла Антоныча («Танька»), Отодвинутые в ранг эпизодических лиц, проходят они по «Деревне» – последыш знатной фамилии, «прогрессист» Дурново, прозванный так за прогрессивный паралич; барчук из села Казакова, седьмой год разучивающий вокализы в развалившейся усадьбе; «спившийся с круга» помещичий сын Жихарев, щеголяющий в босяцком наряде, и т. д. Изрядно вылиняло дворянское семя. Куда подевалось их широкое хлебосольство, великолепие сельских празднеств, катание на тройках, охота. От знаменитой некогда охоты Воейкова осталось лишь шесть захудалых борзых («Последний день»). И спустив усадьбу мещанину Ростовцеву, крутой помещик велит удавить собак и развешать их на елках. Это уже не просто оскудение, это одичание.

Изменилась и любовь обитателей дворянских гнезд. Тайные встречи в липовых аллеях, звуки фортепьяно, бледное девичье лицо красивой неправдой представляется бунинским героям жизнь их отцов и дедов. «Ах, эти Тургеневы!» – говорит «со злобой» Стрешнев («Последнее свидание»). Его отношения с некогда любимой Верой выглядят горькой пародией на чувства тургеневских и толстовских персонажей. Те же вековые липовые аллеи, те же родовые усадьбы, только героиня – «жалкая институтская таперша», а он – неудачник без определенных занятий, «старый пьяница».

А вот другая любовь: «Далеко на селе хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню «При вечере, вечере, при ясной лучине…» …Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью, теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой рябью, расходящаяся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги – и неумелые руки, с трудом поднимающие полный черпак… Шагом едет мимо малый в ночное, сладко дышит свежестью луга…

– Ай не узнала? – спрашивает он притворно-небрежно.

– Дюже ты мне нужен узнавать! – отзывается нежный, грудной, неуверенно звонкий голос – и против воли звучит в нем ласка, радость нечаянной встречи» («Оброк») (3, 30 – 31).

Иные краски, иное обаяние у этой картины. Видимо, все же крестьянская тематика не исчерпывалась у Бунина «неизлечимыми уродами», как полагал Иван Вольнов7. Не в этом главное. В изображении деревни Бунин продолжил традиции Толстого и Чехова. Его «беспощадные» произведения написаны в духе «Власти тьмы», «Мужиков», «Новой дачи». Об этом говорил Амфитеатрову Горький: «Бунин кончил «Деревню» – это первоклассная вещь. Первый раз в литературе нашей – если не считать «Утро помещика» – слишком отдаленное и «В овраге» – вещь эпизодическую, – первый, говорю, раз «Деревня» написана столь мужественно-правдиво, с таким искреннейшим стоном и так «исторически».

  1. А. И. Бунин, Собр. соч., т. I, Петрополис, 1936, стр. 9.[]
  2. Там же, т. XI, стр. 133.[]
  3. И. Бунин, Автобиографическая заметка, «Русская литература XX века», под ред. С. А. Венгерова, т. 2, изд. «Мир», М., стр. 331.[]
  4. В. Львов-Рогачевский, Новейшая русская литература, М. 1927, стр. 77.[]
  5. М. Горький, Собр. сеч. в 30-ти темах, т. 28, М. 1954, стр. 153.[]
  6. И. Бунин, Автобиографическая заметка, «Русская литература XX века» под ред. С. А. Венгерова, т. 2, изд. «Мир», М., стр. 340.[]
  7. М. Горький, Иван Вольнов, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 17, М. 1952, стр. 324.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1957

Цитировать

Михайлов, О. Проза Бунина / О. Михайлов // Вопросы литературы. - 1957 - №5. - C. 128-155
Копировать