Прощание, запрещающее печаль. Биограф и его критики

Гете в последние годы жизни беседовал с Эккерманом, доверяя ему идеи, которым уже не было суждено развиться в его произведениях. Бэкон утверждал, что никто лучше Гоббса не мог записать его мыслей, приходивших на ум во время прогулок по рощам. Исаак Уолтон на основе писем и документов написал биографию Донна… Бродскому в этом смысле повезло вдвойне – у него есть и свой Эккерман – Соломон Волков, и свой биограф – Лев Лосев. Однако, несмотря на постоянно творимый миф о себе, предполагал ли Бродский в последние годы жизни, когда смерть неотступно следовала за ним, что именно Л. Лосев станет его биографом?

Л. Лосев не знает ответ на данный вопрос, но интуитивно моделирует реакцию Бродского: «Может быть, мне и не стоило писать эту книгу <…> Более тридцати лет ее герой был моим близким другом, а отсутствие дистанции не способствует трезвому подходу. И уж точно Иосиф не одобрил бы эту затею. Но и не запретил бы. Сказал бы, как он говорил в таких случаях, пожимая плечами: «Ну, если тебе это интересно»»¹. Интонация Л. Лосева очень органична, отчасти потому, что она сходна с интонацией самого Бродского. По выражению А. Немзера, оценившего эту книгу в терминах В. Шкловского, «…именно поэтический дар и жизненный опыт поэта (Л. Лосева. – Е. Л.) <…> позволили Л. Лосеву так спокойно, ясно и сердечно рассказать о трагическом мироощущении Бродского, позволили увидеть за деревьями – лес, за сцеплением горьких сюжетов – судьбу»². На протяжении книги Л. Лосев часто проговаривает какие-то мысли за Бродского, в иных местах вставляет его фирменные словечки («психика садится» и др.). Портретные характеристики сведены до минимума – черно-белые фотографии, которыми снабжен текст, говорят больше, чем слова.

В центре жизнеописания – слово «бродский» (оно же было самым частотным на судебном разбирательстве, по воспоминаниям биографа). Тем самым Л. Лосев полностью опровергает мысль Я. Шенкмана о загадочном влиянии Бродского на собеседников, когда «едва ли не каждый, взявшийся о нем писать, говорит о себе. Проговаривается по Фрейду»³³. Л. Лосев к числу данного рода людей не относится ни в коей мере. Если и говорит в некоторых местах о себе, то исключительно в третьем лице, как например, в рассказе о ленинградских литературных кружках и поэтах, которые собирались у Л. Виноградова, В. Уфлянда и у самого Л. Лосева.

Отрицательное отношение Бродского к написанию биографий общеизвестно, равно как и его предостережение – просьба к родным и близким не сотрудничать с журналистами и будущими биографами. Казалось бы, Бродский негласно запретил излагать факты его биографии, делать ее достоянием общественности. Хотя в различных интервью и выражал свою позицию по многим аспектам (в том числе и биографического характера) достаточно открыто. Может, в таком случае и не стоило Л. Лосеву брать на себя столь ответственную роль?

Смакуемый прессой запрет на биографию Бродского, якобы наложенный Фондом Бродского, Л. Лосев назвал в интервью «Огоньку» «маленьким, но очень живучим мифом», нелепостью, не имеющей юридической силы. Правда, биограф подтвердил, что «за несколько месяцев до смерти Бродский написал письмо в отдел рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге, в котором попросил закрыть на 50 лет доступ к его <…> письмам и семейным документам…»⁴.

Не будем лукавить. Вопрос о необходимости написания биографии Бродского, по сути, праздный вопрос. Несмотря на то, что все понимают, что «биография писателя в покрое его языка», магическая формула «ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря» мало что говорит читателю или исследователю о жизни поэта как череде конкретных событий. Вряд ли Бродский этого не понимал. Л. Лосев даже склоняется к мысли о том, что в последние годы поэт допускал «необходимость комментария для молодых читателей» (с. 11). Кроме того, жанр биографии как таковой Бродский как будто не отрицал, решительно не признавал только биографий-бестселлеров и бульварных биографий.

Скорее всего, он боялся неправильно расставленных акцентов, датировок, фактов. Все это достаточно щепетильные вопросы. Не секрет, что в основе биографии как жанра лежит хронология: биограф непосредственно опирается на знание дат и рассматривает их как определенный жизненный и творческий password, расшифровка (интерпретация) которого осознается как цель работы. Отсюда дата – фактор не только внешний, но и внутренний, так как, согласно Деррида, она «всякий раз указывает на говорящего»⁵.

Бродский сопротивлялся идее написания собственной биографии еще и потому, что разум его был устроен иррационально, то есть не признавал превосходства последовательности, жестких рамок. Это вполне объяснимо. Дата неизбежно привязывает к определенному месту и времени, заставляет мыслить рационально, психологически мешает. В этой позиции Бродский не одинок: П. Целан, к примеру, любил давать подробные указания места и времени написания своих текстов, а потом избавлялся от этой отвлекающей информации.

Бродский прекрасно осознавал все «величье замысла» заготовленной для него судьбы, особенно в свете нескольких известных – уже хрестоматийных – ахматовских фраз, одна из которых – самая растиражированная – «вошла в персональный миф Бродского как момент инициации» (с. 69), а другая («Какую биографию, однако, делают нашему рыжему!» – с. 97), перекроенная Ахматовой из реплики Сельвинского о Есенине, трактуется Л. Лосевым как провиденциальная. Но в разговоре о позиции Бродского важнее, пожалуй, иной психологический фактор – амбивалентность позиции поэта. С одной стороны, «Бродский действительно отказывал жизни в структурированности» (как подчеркивает Л. Лосев) и относительно себя любил повторять: «Что сказать мне о жизни? / Что оказалась длинной» (с. 11). С другой стороны, еще в 1965 году поэт писал Я. Гордину: «Жизнь отвечает не на вопрос: что? а: что после чего? И перед чем? Это главный принцип. Тогда и становится понятым «что»» (с. 109). Все дело в том, что в иррациональном сознании оба эти утверждения сосуществуют, не кажутся прямопропорциональными.

Некоторые события жизни Бродского (норенский сюжет, в особенности) как будто подпадают под известную современную пиар-формулу. Так мог бы прочитываться с точки зрения сегодняшнего дня суд над Бродским. Однако отстранение пожимающий плечами Бродский не мыслил в таких категориях и вряд ли стал бы примерять на себя модное выражение «человек-проект», «поэт-проект». По Л. Лосеву, уже после, суда Бродский воспринимался как человек-легенда, а поступок Видгоровой – как некое жертвоприношение. Весь мир знал, что «есть в Ленинграде молодой поэт, которого бросили в тюрьму, ошельмовали, принудили к тяжелому труду на холодном Севере только за то, что он писал стихи» (с. 126). Однако Бродского в этот период жизни больше волновали совсем другие вопросы: он «радовался, что его выпустили, был по-прежнему озабочен запутанными отношениями с возлюбленной <…> о полутора годах мытарств старался думать как можно меньше» (там же).

Вообще, индифферентность отношения Бродского ко многим событиям, как юности, так и зрелости (согласно точке зрения биографа) провоцирует на мысль о том, что подобная позиция – всего лишь маска поэта. Вряд ли выражение, которое цитирует Л. Лосев в качестве первой реакции Бродского на известие о присуждении ему Нобелевской премии («Now for a year of being glib», с. 254), может претендовать на полноту ощущения: нет ничего победного или радостного в том, чтобы стать поводом для сплетен и болтовни. Хочется задать вопрос: неужели нобелевский лауреат испытывает только чувство самоиронии?

В жизнеописании Л. Лосев целенаправленно отвечает на вопрос, волновавший Бродского, – действительно ли время милует поэта за то, что писал хорошо? И насколько чутко эпоха, а значит, и страна, чувствуют своего поэта? Жизнь Бродского действительно делится на два огромных пласта – до 1972 года и после. Л. Лосев неоднократно подчеркивает – рожденный в советское время, безумно любящий Ленинград поэт Иосиф Бродский никогда не чувствовал себя советским человеком. Не выносил «советского кошмара», не вписывался ни в одну из советских реальностей.

1. Лосев Л. Иосиф Бродский. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 12. Далее номера страниц этого издания книги Л. Лосева приводятся в тексте.^[↩]
2. Немзер А. Там, внутри. Лев Лосев написал книгу об Иосифе Бродском // Время новостей. 2006. 19 сентября.^[↩]
3. Шенкман Я. EX-LIBRIS. 2006. Сентябрь. N 32 (381).^[↩]
4. Разрешенный Бродский (Беседа Ю. Васильена с Л. Лосевым). Огонек. 2006. N 37. С. 52.^[↩]
5. Об этом более подробно см.: Вирус Хендрик. Перечитывая «Шибболет – для Пауля Делана» Жака Деррида // Вопросы литературы. 2007. N 5.^[↩]