А. Л. Н а л е п и н. Аксиомы фольклорного опыта в трудах русских мыслителей первой трети ХХ века (В. В. Розанов, П. А. Флоренский, Е. Н. Трубецкой, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин, А. А. Вановский). М.: ИМЛИ РАН, 2022. 368 с.

Рецензия выполнена за счет гранта Российского научного фонда, проект № 23-28-00450 («Целостность / фрагментарность: эстетика Л. Н. Толстого в философской критике и теории литературы первой трети ХХ в.»).

Монография Алексея Леонидовича Налепина (1946–2022) посвящена осмыслению фольклорного наследия России в трудах выдающихся мыслителей первой трети ХХ века. Книга — плод многолетних занятий ученого. В центре исследования фигуры В. Розанова, П. Флоренского, Е. Трубецкого, Б. Вышеславцева, И. Ильина, А. Вановского. Вместе с тем в книге дана широкая историческая панорама; проанализировано наследие русских мыслителей, в трудах которых отечественный фольклор занимал значительное место, и за пределами очерченного в заглавии. Как отмечал А. Налепин, «русская литература всегда существовала в дискурсе устного народно-поэтического творчества. Уже в первом крупном памятнике русской культуры, в «Слове о полку Игореве», невозможно разделить литературную и фольклорную традиции…» (с. 20). Существенной частью фольклор был представлен и в творческом видении великих русских писателей — А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, Л. Толстого.

Первая треть ХХ века — время революций и мировой вой­ны, технического прорыва во всех отраслях знания и промышленности, многочисленных преобразований характера повседневной жизни, миграции сельских жителей в города, критического изменения структуры населения. Видение нового жизненного пространства было дано не только в трудах философов, но и в поэзии А. Блока, А. Белого, С. Есенина, Вяч. Иванова, В. Маяковского, В. Ходасевича. В позднюю пору творчества Толстой оценивает произошедшие в обществе перемены, размышляя о судьбах искусства в контексте народной жизни¹.

Не претендуя на всеохватность, автор исследования дает широкую и пеструю картину осмысления фольклора в русском обществе на данном историческом рубеже.

Книга состоит из введения, трех глав и заключения. Вводная глава «Вместо предисловия. Духовный кризис в Российской империи в эпоху войн и революций и поиски фольклорной альтернативы в творчестве русских мыслителей первой трети ХХ века. О футурологических потенциях русского фольклора» содержит проблемное ядро исследования, обоснование необходимости выхода за строгие дисциплинарные рамки, поскольку для изучения роли фольклорного наследия в упомянутый период невозможно ограничиться только методами филологической науки: в такие кризисные эпохи синтез искусств, взаимодополняющее влияние разных областей знания предполагают и столь же многоуровневые междисциплинарные подходы.

Так, например, само творчество Розанова не может быть определено в четких границах философии или литературы. Пограничность многих явлений культуры первой трети ХХ века предполагает особые подходы к ее изучению. И главный предмет исследования — русский фольклор — также пересекает границы своего традиционного бытования в «условиях урбанизированной среды и новых межэтнических и социальных контекстов» (с. 24). Автор отмечает, что «по-иному стало пониматься и такое явление как фольклоризм того или иного писателя» (c. 24). И само название книги² — важное указание на пере­осмысление роли фольклора в кризисный для всего человечества период, обнажающее, по словам Е. Трубецкого, «вопрос о ценности и смысле светской культуры» [Трубецкой 1994: 456]. Напротив, затвердевающее, косное в религиозной традиции оказывается в центре внимания Толстого, ищущего в народной жизни опору современному миропониманию. Эти две разнонаправленные тенденции всесторонне прослежены в книге.

Разнонаправленность и во многом парадоксальность культурных явлений данного периода объективно предполагают не только специальную методологию их изучения, но и особое структурирование материала.

Первая глава «Россия. Фольклор в трудах Розанова, Флоренского, Трубецкого» посвящена, как следует из названия, осмыслению фольклорного начала на русской культурной почве, что, по мысли автора, отличает его от восприятия в эмигрантской среде. В России фольклорное наследие еще не идеализируется, оно еще не ценность, культурная или духовная, а живая традиция, которую каждый из мыслителей продолжает сообразно своему видению.

Напротив, в эмиграции (глава вторая «Эмиграция. В рассеянии сущие от Берлина до Токио») представление о фольклоре окрашено не просто в ностальгические тона, оно конституирует ценность как таковую: фольклор становится ключом к пониманию характера русского народа, к предвидению будущего России. В главе дана панорама восприятия идей психоанализа в свете особенного бытования русской культуры в эмиграции (Макс Эйтингон, Лев Шестов, Надежда Плевицкая), осмысления русского фольклора в трудах С. Алексеева-Аскольдова, Б. Выше­славцева, И. Ильина, П. Сорокина, Г. Федотова, Г. Шпета.

Отдельная часть книги (третья глава «Русская эмиграция и японский фольклор») содержит результаты многолетних исследований автора в области русско-японского фольклорного трансфера. Глава раскрывает роль А. Вановского и М. Григорьева в «рецепции русской народной культуры в Японии и японской народной культуры в сфере политических эмигрантов из России» (с. 153).

В заключении книги подчеркивается, что творчество ряда мыслителей в фольклористическом дискурсе исследуется впервые. И эта, казалось бы, узкоспециальная задача — изучение философии фольклора — позволила по-новому взглянуть на наследие Серебряного века и русского зарубежья.

Половину книги занимают приложения, в которых представлены анализируемые автором ключевые тексты Розанова, Трубецкого, Флоренского, Сорокина, Вановского, Григорьева. Это вполне оправдано, особенно учитывая, что фольклор в наследии этих мыслителей занимал особое место, часто определяемое негативно: хотя фольклор, как правило, и не был в центре их научных интересов, обращение к нему значимо в контексте размышлений не только о судьбах России, русского народа, но и мировой культуры в условиях нарастающих механизации и расчеловечивания.

Как уже упоминалось, методология исследования заслуживает отдельного внимания. Период рубежа XIX — первой трети ХХ века отмечен рядом характерных особенностей. Так, благодаря нарастающей урбанизации становится очевидным противопоставление традиционного фольклора новому — городскому. Кроме того, «если сельский фольклор стал активно фиксироваться, когда стала очевидна тенденция к его разрушению, то городской фольклор первых лет ХХ века почти не исследовался» (с. 30).

И именно в силу такого перехода исторических границ фольклор ощущается уже как история, а не традиция, его прежние функции в общественном сознании утрачиваются, и на первый план выступают эстетическая и идеологическая, к сколь бы различным сферам восприятия фольклора они ни относились.

При этом происходит своего рода ценностный обмен между городом и селом; в книге отмечается, что «распад прежних этнобытовых связей и выдвижение в качестве доминанты художественной функции привели к парадоксальной, на первый взгляд, ситуации, когда традиционный фольклор (как эстетическая ценность) стал принадлежностью городской интеллигентской среды, а городское массовое искусство получало все большее распространение в сельской среде, которая до недавнего времени была хранительницей именно традиционного фольклора» (с. 38).

Этот ценностный обмен еще не в полной мере уяснен в современной гуманитаристике. Именно в этой связи автор исследования говорит о необходимости новых подходов к проблемам фольклоризма с опорой на философию и историю науки.

И сам предмет, избранный автором, требует особого методологического решения: русские мыслители, чье обращение к фольклору рассматривается в книге, понимали традиционные ценности с позиций современных им проблем философии. Их интересовали в первую очередь «футурологические потенции отечественного фольклора»; происходящие в России в первой трети ХХ века драматические события виделись им проросшим семенем, содержавшимся в русском фольклоре.

Мистическое видение русского фольклора в отечественной религиозно-философской традиции — отдельная проблема как для фольклористики, так и для истории философии. В частности, С. Булгаков, «определяя русскую сказку как софийную <…> подчеркивал сакральный характер этого фольк­лорного жанра» (с. 41).  Розанов «понимал и чувствовал отечественный фольклор <…> как некое мистическое отражение исторического процесса, причем не только и не столько прошедшего, но и будущего» (с. 54). Очевидно, что проблема совмещения понятийно-терминологического аппарата фольклористики и истории науки насущна, особенно в эпоху междисциплинарных подходов. Ее решение позволило бы избежать путаницы, начиная с главного — самого предмета рассмотрения.

В свете современных исследований повседневности и поведенческих стратегий в культуре особенный интерес представляет проникновение фольклорного сознания в авторское творчество. В этой связи Налепин говорит о латентном фольклоризме как сложном культурном явлении. В частности, в жизни и творчестве Розанова особенно ярко проявляется «фольклорный код его поведения» (с. 75) не просто как авторская поза, провоцирующая читателя, но и как определенный стиль мышления, в котором фольклор есть «культурная первоматерия» (с. 80–81); за ней — лишь едва ли достижимые пределы молчания и забвения и постоянные розановские попытки выйти за пределы литературности литературы.

Думается, в этом латентном фольклоризме отражается давнее стремление художника к тому, чтобы его искусство было равносильно действию, инициирующему новый мир. Сродни этому и толстовское представление о религиозном сознании как основе подлинного искусства (см.: [Толстой 1951: 194]). В первой трети ХХ века — от Толстого до Вейдле, от Шестова до Розанова и Шкловского — несмотря на многочисленные вариации мысли, оставалось неизменным желание видеть в искусстве не только слово, сказанное, но само действие, деятельность.

1. Речь в первую очередь о трактате «Что такое искусство?» (1897–1898), знаменитом остраняющим взглядом на природу искусства и получившем многочисленные отклики в мировой культуре.[↩]
2. Аллюзия на «Аксиомы религиозного опыта» (1953) И. Ильина.[↩]