Владимир А р и с т о в. Idem-forma: поиск «тождества в несходном» в литературе и других искусствах. М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2023. 390 с.

Idem-forma? Еще одно терминологическое новшество? Их было уже столько в последние десятилетия, что они перестали смущать, интриговать и даже раздражать. Теперь они вызывают лишь усталое нежелание вдумываться, чтобы обнаружить еще одну претенциозную пустышку, обещающую новое, но в реальности предлагающую перевод термина, а главное — мысли, давно существующей, на теоретический волапюк.

Владимир Аристов настойчив в своем желании мотивировать, объяснить и даже — что само по себе большая редкость — инструментально применить новый термин, продемонстрировав, как он работает.

Объяснение начинается с первой страницы. Понятие «Idem-forma» (от лат. idem — тот же самый, тождественный) «стремится выявить индивидуальность (сверхиндивидуальность) субъективности, превышающей как бы в переполнении себя самое. Способной выйти за свои пределы, чтобы соединиться с другим «таким же» началом другой единицы бытия. При этом индивидуальность не теряется, но наполняется новыми смыслами. Здесь не столько отражение, сколько проникновение и обогащение» (с. 5).

Первое, что обращает на себя внимание, — философическая нагруженность предлагаемого понятия. Однако на той же странице мы узнаем, что ни на философическую системность, ни на научную точность автор не претендует: «Наш подход носит смешанный, по существу, эссеистический характер» (с. 5). В понятии таким образом сошлись различные до противоположности профессиональные занятия В. Аристова, физика и лирика в одном лице: доктора физических наук и поэта (поэта по преимуществу, но также и прозаика, эссеиста).

Структура книги вполне академична: за кратким, в две странички, предисловием (разъяснение термина, благодарности за помощь и содействие) следует «Введение». Столь же основательно и завершится книга: «Вместо заключения», послесловие, указатель имен.

Под явлениями сходства, определенными в книге Аристова как Idem-forma, нет объективного основания. Они не обусловлены непосредственными контактами, генетическими связями или типологией, поскольку не предполагают наличия закономерностей в развитии форм, писательской личности или национальной традиции. Во «Введении» — ссылка на опыт других ученых, кому приходилось сталкиваться с подобными же явлениями или испытывать аналогичное чувство недостаточности существующих терминов: «о несходстве сходного» у В. Шкловского, «встречное течение» у А. Веселовского, «совпадение» у С. Бочарова, «резонанс» у В. Топорова, «единая кровеносная система культуры» у И. Роднянской…

Idem-forma — в том же ряду, и ей посвящены двенадцать пронумерованных и озаглавленных глав книги. Первые три — последовательная теоретическая проработка («о некоторых философских основах», с. 106) центрального понятия, сначала разобранного на составляющие, а потом вновь собранного: «Idem», «Forma», «Idem-forma».

Это, впрочем, не теоретическое введение, а собрание статей-эссе, «обозначающих подступы» (с. 18) к понятию «Idem-forma», чтобы в последующих главах развернуть «конкретное применение подхода» (с. 106). На теоретическом уровне новое понятие обосновывается в широком контексте даже не только поэтического или художественного мышления, но — всей современности. Idem-forma в теоретической части вписана в круг проблем в большей мере, чем представлена в качестве инструмента для применения, каковому посвящены последующие девять глав.

Они чередуются по материалу, посвященные то поэзии, то прозе. Это важно отметить и разграничить, поскольку в зависимости от речевого материала обоснованность термина значительно колеблется. Все, что относится к обнаружению сходства в поэзии, и не требует новых понятий, поскольку и ее формульность, и устойчивость ритмических ходов в зависимости от общности опыта, настроения, мысли давно уже стали предметом анализа: от Веселовского, бегло упоминаемого в книге, до М. Гаспарова, вспоминаемого, хотя и не в связи с «семантическим ореолом метра» (жаль!), но с поэтикой реминисценций (с. 178). Так что связи, самые далекие и не обусловленные контактами, взаимным знанием поэтов, не слишком поражают ни в четвертой главе, демонстрирующей применение («Начальное сопоставление строф и стихотворений различных авторов»), ни в шестой главе о А. Блоке и О. Мандельштаме, ни далее в связи с В. Маяковским — Э. Багрицким, ни даже в связи с Багрицким и С. Колриджем (или Кольриджем, как он пишется в книге) при их обращении к восточному материалу…

Иное дело проза, где тождества носят сюжетный характер при совпадении событий и персонажей. На этих главах и задержимся, в особенности на двух — наиболее интересных, гипотетичных и требующих оригинального подхода для понимания оригинальности произведенных наблюдений. Это главы пять («Платонов и Фолкнер») и семь («Булгаков и Томас Манн»).

Черты сходства между двумя романами — «Шум и ярость» и «Котлован» — неожиданны и при первом сделанном наблюдении, и особенно по мере их накопления: время написания, возраст героев и авторов, характеры Бенджи и Вощева, отдельные фразы, переживания; все это вместе взятое захвачено общим для двух писателей ощущением жизни: «Общим для них во времени является ключевое слово «ярость» («fury»)». И в этом общем (даже созвучном в двух языках) слове проявляет себя общность пафоса и родство стиля, так что в этом сопоставлении приходит важное понимание, когда Андрей Платонов предстает «не гениальным одиночкой, а новатором, погруженным в проблематику всей мировой литературы…» (с. 127).

Это уже ход в сторону типологии. Она нередко проступает сквозь сетку любопытных частных совпадений, нарастает как целевое обоснование сходства, необъяснимого, но закономерно приводящего к заключительной фразе главы: «Для обнаружения глубинных механизмов совпадений надо исследовать различные уровни совпадения текстов» (с. 148).

Подавляющую часть объема седьмой главы занимает сопоставление романов М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и Т. Манна «Доктор Фаустус», к которому трехстраничным довеском приложена вторая пара: «Шолохов — Пастернак (Аксинья Астахова — Лариса Антипова)». В небольшом предисловии к главе сказано о возможном типологическом сопоставлении, но с ограничением: «В этих парах произведений есть общие типологические черты, но они не подверстываются под определение только общих мотивов…» (с. 195). Как будто только подверстыванием мотивов занимается типология? «Здесь то, что можно было бы назвать индивидуальными типологиями (почему во множественном числе?! — И. Ш.), настолько множество сходных деталей пронизывают сравниваемые романы» (с. 195). Странное представление о типологии и странное основание для вычленения «индивидуальных типологий».

Фаустианские черты в романе Булгакова очевидны, и о них не раз шла речь, так что тут добавление — в деталях и в некоторых понятиях. Неожиданнее вторая «индивидуальная типология». Ее начало — в метрическом сходстве двух женских имен-фамилий (с. 229), продолжение — в «знаменательных деталях биографий» (с. 230) и «несомненных структурных соответствиях» (с. 231). Завершается эта попытка обоснования несколько безнадежно здесь звучащим аргументом по Пастернаку: «чем случайней, тем вернее» (с. 231).

Этими двумя парами в седьмой главе отмечен качественный и смысловой диапазон сопоставлений в свете Idem-forma. Фаустианская линия вполне возможна, доказуема и в совокупности сходных деталей намечает типологию архетипического образа в современном романе. Метрическая перекличка имен у Пастернака и Шолохова, действительно, к типологии отношения не имеет и являет собой применение Idem-forma в чистом виде.

Не случайностью совпадений привлекает книга, но выходом на новое понимание, как было в случае с Платоновым, поставленным в пару к Фолкнеру. Или сближением двух синхронных поэтических текстов — «Нобелевской премии» Пастернака и «Физиков и лириков» Б. Слуцкого, когда вся дискуссия, последовавшая за этим текстом, предложена в свете скандала вокруг «Доктора Живаго» и выступления Слуцкого (с. 240–251).

Нужно сказать, что попытки обосновать сходство неизменно возникают. Аристов ищет для этого возможности, которые иногда убеждают, иногда нет, иногда являются плодом ошибки, как в случае с доказательством того, мог ли прибывший из Германии Ф. Тютчев послужить одним из прототипов Ленского, прибывшего «из Германии туманной». Не мог, поскольку 2-я глава «Онегина» написана в 1823-м, то есть за два года до первого визита Тютчева из Германии (куда он отбыл в 1822-м); до стихов, «присланных из Германии», — 13 лет.

При широком пробеге по мировой литературе в поисках Idem-form едва ли можно было избежать и натяжек, и неточностей. Натянутое предположение о М. Ломоносове как о вольтеровском Кандиде сопровождается историко-литературной неточностью, согласно которой Том Джонс у Г. Филдинга — герой «еще торжествующего как литературный жанр, но уже прошедшего свой лучший век плутовского романа» (с. 257). Роман Филдинга не завершал плутовской роман, с которым минимально связан (в гораздо большей мере — с «Дон Кихотом»), а открывал принципиально новую романную традицию — «романа воспитания».

Так что же такое не в теоретическом предположении, а в практическом применении Idem-forma?

Это сходство, которое в значительной степени зависит от воспринимающего сознания и даже рождается в нем. Иногда исследовательский поиск приводит к объективизации сходства, обнаружению для него оснований. Но важным может быть и другое. Рожденная в воспринимающем сознании в результате ассоциативной остроты и наблюдательности, Idem-forma интересна тем, насколько сходные явления взаимно способны прокомментировать, дополнить друг друга, отразиться одно в другом. Вот почему мне для подобных случаев кажется наиболее соответствующим сути понятие Иннокентия Анненского — отражения.

Несколько эссе из настоящей книги Аристова первоначально печатались в «Вопросах литературы». Первая реакция бывала на термин. В журнале существует прочное сопротивление моде на придумывание терминов: если вводите понятие, докажите, что оно оправдано и работает. В случае с Idem-forma сомнения оставались, но постепенно они не то чтобы рассеивались, а бывали умерены тем, что компаративный по сути материал каждый раз не совсем подходил под то, что принято называть типологическим сходством. Сомневались, задавали вопросы, были покорены читательским талантом автора, соглашаясь с тем, что классическая компаративистика ожидает более тонкой разработки сходств и перекличек при создании поэтики мировой литературы.