Проблематика и поэтика «Войны и мира»

А. А. Сабуров, «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблематика и поэтика, Изд. МГУ, 1959, 602 стр.

Книга А. Сабурова о «Войне и мире» – самое обстоятельное исследование в нашей литературе, посвященное произведению, которое занимает выдающееся место в мировой литературе XIX века. В ней поставлено и подробно рассмотрено множество вопросов, касающихся содержания и формы, идей и стиля, особенностей жанра, строения типических образов, композиции, языка автора и языка персонажей, соотношения основных и второстепенных персонажей, изображения народа и понимания его роли, особенностей психологического анализа «Войны и мира». Большие разделы посвящены отдельным персонажам романа, к образам которых автор вновь и вновь возвращается в том или другом аспекте.

Что нового вносит книга А. Сабурова в изучение «Войны и мира»?

От более общих замечаний и рассуждений своих предшественников А. Сабуров переходит к полному и убедительно точному выяснению вопроса о роли народа в понимании Толстого. В его книге показана истинная роль и Малаши, сочувствующей Кутузову, и Мавры Кузьминичны, – ведь это она подговорила Наташу взять раненых на подводы, и того солдата, который оказал: «Всем народом навалиться хотят». Главное, показан «солдат, представленный здесь не одним или несколькими единичными персонажами, а множеством лиц, у которых или есть портретный образ – нет реплики, есть реплика – нет портретного образа…» (стр. 391). Анализ этого огромного многообразия лиц показывает, что не только Николай Ростов или Пьер не заслоняют народной массы, но, наоборот, во многих сценах главные персонажи – только средство более зорко видеть и понимать народ. Образ русского трудового народа в «Войне и мире» во всей его задушевной простоте, во всем его героизме и правдив, и силен, и ясен.

Автор книги решительно отвергает суждения о фатализме Толстого в его понимании истории. Не заслоняя идеалистического, в конечном счетец понимания истории, свойственного Толстому, А. Сабуров доказывает, что сущность его позиции отнюдь не в фатализме, а в утверждении, что и Малаша, и Мавра Кузьминична, и каждый солдат и мужик, взявшийся за вилы, и мужик, который не повез в Москву французам на выгодных условиях хлеб и сено, – миллионы людей определяли развитие исторических событий.

В образе Каратаева все очень дорого Толстому, но разве этот образ заслоняет собой гигантское полотно «Войны и мира»? Нет, Платон Каратаев – лишь одно из явлений изображаемой жизни. Что же касается отрицания роли выдающейся личности, то это никакого отношения к фатализму не имеет.

Художественное изображение исторических военных событий, по мысли А. Сабурова, полностью содержит в себе те идеи, которые высказаны в философских рассуждениях Толстого. Одно с другим неразрывно связано, и автор романа-эпопеи сознательно разрушает принципы буржуазной эстетики, теории безличного романа. Наоборот, писатель волен всеми средствами отстаивать свое понимание мира, изображая и размышляя, в думах героев и в своих думах. Он не скрывает своего лица.

Однако в книге А. Сабурова постоянно отделяется историческое от частного, и в этом ее большой недостаток. «Величественная эпическая тема» в некоторой степени противопоставлена роману или даже «романам» (стр. 310), входящим в состав «Войны и мира». Для этих двух обособленных планов устанавливаются разные кульминации. «Бородино – кульминация исторического повествования» (стр. 318), эпопеи; есть и другие кульминации этого ряда – Шенграбенское сражение, «бомбардирование Смоленска». Этому противопоставлены кульминации сюжетных линий романа:«Кульминацией романа служит кульминация сюжетной линии главной его героини – Наташи Ростовой» (стр. 322).

В свое время была высказана и убедительно доказана другая мысль – о том, что Бородино является подлинным средоточием всего произведения в целом¹. Именно в эти дни решаются внутренние судьбы основных героев. И Пьер и Андрей впервые приходят к полному соприкосновению с народом, начинают думать и чувствовать по-новому. Даже в жизни оставшихся вдали от Бородина Николая и Наташи именно в это время происходят самые важные события.

Анна Зегерс превосходно сказала о том, что главное в искусстве Толстого – в умении видеть «связи между истоками исторических событий и истоками частных человеческих судеб». В этом и сказывается замечательное единство огромного произведения; его единый сюжет – это история России за полтора десятилетия в истории и жизни всех действительно неисчислимых его героев, прежде всего в жизни главных его персонажей.

«С кульминацией романа совпадает и кульминация сюжетной линии Андрея Болконского», – утверждает А. Сабуров (стр. 323). Значит, ни Аустерлиц, ни пробуждение любви к Наташе, ни Бородино, ни предсмертная встреча с невестой и то, чем жил в это время Болконский, не так значительны, как этот тяжелый удар, ему нанесенный. Нет, с этим решительно нельзя согласиться. Да и сам автор в другой части книги говорит об этом эпизоде: «То, что в романе было бы центром действия, в эпопее оказалось лишь подступом к главному действию» (стр. 192). Здесь нет уже сопоставления романа и эпопеи. Эпопея поглощает роман, частная жизнь поглощена исторической жизнью. А между тем расщепление «Войны и мира» на роман и на эпопею определяет решение вопроса о жанре этого произведения.

На протяжении всей книги автор не может обойтись без обоих этих терминов: «роман» и «эпопея». А. Сабуров устанавливает в «Войне и мире» целый ряд признаков, общих с классической эпопеей. «Все эти черты эпопеи в традиционном значении слова сохраняют свою силу и применительно к «Войне и миру» (стр. 349). Тем более очевидны признаки романа. Но термин «роман-эпопея» А. Сабуров считает неточным (стр. 346).

Действительно, если понимать этот термин в значении роман плюс эпопея, то это бессмыслица. Но лирическая драма не есть лирическое стихотворение плюс драма. В термине «роман-эпопея» разрушаются оба понятия, сливаясь в одно – в понятие о таком произведении, которое во всех отношениях выходит из рамок обыкновенного романа. Никакие признаки конкретного содержания, даже такого общего, как героика всенародного подвига, не могут ограничивать характер этого жанра. Невозможно согласиться с утверждением, что «жанр есть категория прежде всего тематическая» (стр. 354). В романе-эпопее может идти речь о войне и мире, только о войне и только о мире, о прошлом, настоящем и будущем, как и в романе, – о чем угодно. Но внутренние и внешние масштабы романа-эпопеи совсем иные, чем обыкновенного романа. Роман-эпопея оперирует целыми историческими эпохами, дает понимание жизни общества, народа, социального класса, показывает смену поколений, ставит и решает философские и исторические проблемы на огромном жизненном просторе. Образы людей в романе-эпопее раскрываются в диалектике исторического развития. Такое понимание этого термина оправдывают факты. Толстой открыл широкий путь не подражателям, а большим писателям, из которых каждый совершенно по-своему создавал громадное произведение нового типа.

Конечно, термин-дело условное. Но термины нужно создавать, обсуждать и приходить по поводу терминов к соглашению.

К «Войне и миру» совсем не подходит обычный установившийся термин – исторический роман. В книге А. Сабурова очень глубоко поставлен и очень обстоятельно решается вопрос об историзме «Войны и мира».

Уже в статье, опубликованной в «Вопросах литературы» (1958, N 9), им сопоставлялись исторические события 1805 – 1812 годов с их поэтическим изображением у Толстого. А. Сабуров показывал там историческую точность великого романиста. В книге главное место занимает другое – Пьер, князь Андрей, а еще более его отец, и старый князь Курагин, и Анна Павловна, и все вокруг нее – живые люди того времени, к которому они хронологически принадлежат. Уже первый эпизод романа, говорит автор, «характерен проникающим все повествование историзмом» (стр. 116). Действительно, в жизни и в образе мыслей и главных и второстепенных героев, в отдельных сценах, в сюжете нет ничего, что бы противоречило истории. Напротив, сущность эпохи Отечественной войны и назревание восстания декабристов обнаруживаются в произведении Толстого яснее, чем в любом научном сочинении, посвященном той же эпохе.

Термин «исторический роман» не подходит не потому, что автор, «Войны и мира» был антиисторичен, а потому, что образы, им созданные, перерастают образы исторического романа. В произведениях Вальтера Скотта, в «Капитанской дочке» Пушкина, в «Хронике» Мериме люди более или менее отдаленных эпох «встают перед глазами читателя, вызывают его интерес, его сочувствие. Но его современниками, его собеседниками они не становятся. Напротив, и Наташа, и Пьер, и князь Андреи, и Николай Ростов, и княжна Марья, и веселый солдат с Курганной батареи, и Платон Каратаев, и Кутузов, да и Наполеон, и Анатоль Курагин выходят из рамок исторического повествования, входят в нашу жизнь, войдут в идейные искания будущих поколении.

Правда, в книге А. Сабурова при наличии обширных разделов, посвященных основным образам, истинные масштабы философских исканий и значение философских образов (в частности, Кутузова и Наполеона) выяснены далеко не полно. А в главе «Композиция «Войны и мира» на первый план выдвинуто положение, которое мешает углубленной трактовке произведения в целом и в особенности его основных образов. Это теория «сценического эпизода как основного элемента композиции «Войны и мира» (стр. 404).

Разбивая ряд отдельных сцен романа на театральные сцены, обособляя реплики и ремарки, автор приходит к выводу о возможности «передачи в драматической форме без существенных изменений толстовского текста», к утверждению «сценичности повествования в «Войне и мире» (стр. 407).

Разве самое существенное для толстовского текста, например, в эпизоде с Анатолем, не в словах автора: «…глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ею совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала…», разве главное не в том, что читатель постоянно видит во всех оттенках внутреннее движение жизни?

Нет, беседа с Толстым, проникновение в строй его нисколько не нарушенной речи ничем заменены быть не могут.

Очень серьезной и значительной в книге является ее последняя глава – «Язык и стиль «Войны и мира». Здесь немало превосходных мыслей. Совершенно верно, что эстетика в языке Толстого противоположна тургеневской эстетике, что изящество, музыкальность тургеневской речи, ее «специфически литературная форма», безукоризненность, «совершенство литературной и грамматической отделки» – все это было противоположно эстетике Льва Толстого (стр. 527).

Тургенев, как и Толстой, был безусловным противником «фразы», «риторики», «литературы», но Толстой в этом направлении шел гораздо дальше Тургенева. Толстой не меньше, видимо, даже больше Тургенева отделывал, «перемарывал», но цель у него и понимание литературного совершенства были другие.

Очень верно утверждение А. Сабурова, что в основу своего литературного языка Толстой берет живую, разговорную речь. Можно даже сделать еще шаг в этом направлении: происходит очень сильное сближение внутренней мысли и ее литературного обнаружения; в этом смысле убедительны и интересны сопоставления дневниковых записей и художественных текстов. И все же невозможно согласиться с тем, что «разнообразие речевых форм является у Толстого результатом окончательного разрушения граней между языком литературным и разговорным… Это различие совершенно ликвидировано у Толстого. И повествовательный и публицистический стиль «Войны и мира» совпадает со стилем его писем» (стр. 535).

Тут же приводятся очень интересные, графически четкие анализы сложных синтаксических структур – в них показана и симметрия, и «нарастание внутренней напряженности», и сила поэтической «аргументации». Это ли разговорная речь, это ли дневниковый стиль Толстого? Дел» не в том, чтобы в романе текст был больше отделан, дело в совершенно иных, чисто литературных, в высшей степени характерных для Толстого синтаксических формах. Нет, «окончательного разрушения граней между языком литературным и разговорным» не произошло.

Превосходно сказано в книге о языке отдельных персонажей; пожалуй, особенно удачен анализ речи старого князя Болконского.

Андрей Александрович Сабуров не дождался появления книги, которой отдал все свои силы, – он умер год назад, 2 сентября 1959 года.

Горько сознавать, что и возражения и признание большой серьезности этого труда целой жизни нельзя обратить к живому автору – замечательному исследователю творчества великого русского писателя.

г. Львов

1. Я. С. Билинкис, Творческий путь Л. Н. Толстого, изд. Общества по распространению политических и научных знаний, Л. 1956, стр. 32 – 35.[↩]