Пришвин и Мережковский (Диалог о Граде Невидимом)

В кругу людей, с которыми прожита жизнь Пришвина, писателя и человека, особенное и значительное место принадлежит Мережковскому.

Мережковский входит в жизнь Пришвина вместе с культурой русского символизма, когда Пришвин, орловец по рождению, приезжает в 1904 году в Петербург, становящийся его духовной и писательской родиной. Здесь в поисках «своего пути» в литературе и жизни Пришвин осмысляет опыт «тенденциозно-гражданского» направления в литературе и «эстетизма искусства»»секты служителей красоты» (так он называет декадентов-символистов), открывая в основе того и другого движения русской культуры ограничение творческой свободы личности, подмену жизни абстрактными идеями. Вместе с тем Пришвин не раз будет писать об «общем культурном влиянии» символистов, которое он испытал ¹.

Пришвин знакомится с Мережковским в октябре 1908 года. 1908 – 1909 годы будут временем максимального личного сближения Пришвина с Мережковским, его причастности к «школе Мережковских». Мережковский становится героем двух повестей Пришвина: «У стен града невидимого» (1908) и «Заворошка» (1913). Кроме того, Мережковский – один из главных героев романа «Начало века», над замыслом которого Пришвин работал всю жизнь, но который так и не был создан. В романе о «трагической цветущей эпохе словесного творчества», как Пришвин называет «начало века» в России, Мережковского неизменно окружают В. Розанов, А. Блок, А. Ремизов, М. Горький. Все они – постоянные спутники Пришвина, герои полувекового Дневника писателя, главной его книги. С каждым из них на протяжении всей своей жизни он ведет в Дневнике «внутренний диалог» (М. Бахтин). Вместе с тем все они – это очевидно сегодня, когда публикуется в подлинном виде и становится достоянием культуры уникальный Дневник писателя, – «вечные спутники» Пришвина-художника в истории русской культуры.

Беглый очерк хронологии отношений Пришвина и Мережковского (два года и вся жизнь) свидетельствует не только о значимости Мережковского в судьбе Пришвина, но и о многоуровневости (сфера духовно-нравственных исканий; сфера поэтики – перекличка тем, мотивов, образов; взаимодействие творческих методов в литературном процессе «начала века» и т. д.) генетических и типологических связей писателей.

Предметом осмысления в статье является не все многообразие этих связей, а две темы, точнее, два взаимосвязанных сюжета «внутреннего диалога» Пришвина с Мережковским. Первый связан с поездкой каждого из них к Светлому озеру, к граду Китежу. Второй сюжет – петербургский – связан с тем, что в 1908 году Пришвин становится членом Религиозно-философского общества. Возникнув в раннем Дневнике Пришвина и перейдя оттуда в его художественные произведения («У стен града невидимого», «Заворошка», «Начало века»), сюжеты эти сохраняются в Дневнике до конца жизни писателя, являясь своеобразным знаком постоянной его темы «искания Бога» русской интеллигенцией и ее исторической судьбы.

У Пришвина, в отличие от других современников автора «Христа и Антихриста» (Вяч.Иванова, Н. Бердяева, В. Розанова, А. Белого, А. Блока, Е. Лундберга, Б. Грифцова и др.), был свой особый взгляд на личность Мережковского. Пришвин осмыслял Мережковского, исходя прежде всего из факта его путешествия к граду Китежу. В поездке Мережковского к невидимому граду он видел событие не только личной жизни писателя, но и русской культуры XX века. Богоискательство Мережковского Пришвин пытался понять сквозь призму проблемы интеллигенции и народа —

«великих крайностей русского духа», проблемы судьбы русской культуры и русской веры в связи с этим «расколом» русского духа.

Раскрывая диалогический механизм культуры, в котором проявляется ее сущность, М. Бахтин писал: «Один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом: между ними начинается как бы диалог, который преодолевает замкнутость и односторонность этих смыслов» ². В ходе этого диалога смыслы, утверждает М. Бахтин, взаимооткрывают и взаимоосвещают друг друга. «Внутренний диалог» Пришвина с Мережковским, представляющий живую жизнь культуры как «смысловую цепь» (М. Бахтин), дает возможность увидеть Мережковского глазами Пришвина, еще раз обратиться к «загадке» Мережковского³, волновавшей и тревожившей Пришвина, как и других современников автора «Христа и Антихриста», загадке, остро осознающейся и сегодня. Кроме того, диалог этот позволяет по-новому увидеть самого Пришвина. На фоне личности и творчества Мережковского Пришвин открывается как художник «начала века», прошедший свой путь богоискания; как русский интеллигент рубежа XIX – XX веков, включенный в процессы культуры, связанные с возвращением к христианству и церкви русской атеистической интеллигенции.

Осмысление личности Мережковского сопровождалось у Пришвина чувством одновременного притяжения и отталкивания. Скептическое к нему отношение (в ноябре 1908 года Пришвин, например, записывает в Дневнике: «Мережковские исчезнут как раздражающие обстоятельства, если иметь в виду серьезное изучение времени по их идеям», – Архив В. Д. Пришвиной) соединяется у Пришвина с признанием того, что эпоха богоискательства существует в русской истории под знаком Мережковского: в Дневнике 1944 года появится почти терминологическое «время Мережковского». Отталкивание от Мережковского и его критическое осмысление всегда соединялось у Пришвина с признанием «своего основного» не только в философии, художестве, но и в личности Мережковского.

У Пришвина было особое внутреннее видение Мережковского. «Ясно вижу его, – пишет он, – а ничего внешнего назвать не могу. В этом есть моя особенность, я вижу внутреннее и нахожу иногда с трудом во внешнем мире, в вещах и чертах как бы совпадение» (12 марта 1931 года. Архив В. Д. Пришвиной). Таким внешним и вместе с тем сложным символическим образом Мережковского был для Пришвина образ Светлого иностранца, который сопровождает Мережковского в замысле романа «Начало века», в «За- ворошке», в Дневнике писателя.

Восприятие Мережковского как иностранца в России характерно для его современников. Так, А. Белый, говоря о загадке Мережковского и утверждая: «Он – загадка, которая упала к нам из будущего», – создает образ Мережковского как иностранца, явившегося в Россию начала XX века из страны Грядущего, страны «до времени укрытого Лика Единого» ⁴, которую ему дано было увидеть. Образ Мережковского как «иностранца всему живому», писателя из страны мертвых, создает в раздраженно-недоброй и, в сущности, неубедительной статье «Мертвое мастерство» Р. Иванов-Разумник⁵.

Позиция Пришвина, очевидно, генетически восходит прежде всего к статье В. Розанова «Среди иноязычных». Мережковский, с точки зрения Розанова, – русский, живущий в России иностранцем, человек без глубинных бытийных связей с нею. Тема эта откликнется впоследствии у Пришвина так же, как и другая розановская тема – открытия чужестранцем Мережковским русского народа и России, в которой он увидит, а точнее, сочинит новую страну веры, где возможен синтез эллинства и христианства. Вместе с тем образ Мережковского – иностранца в России имеет у Розанова другой – трагический смысл. Россия, где служители церкви «век за веком … суживали Бога» и в результате «соделали» его образ по образу своему и плюшкинскому, превращается, по мнению Розанова, в страну, где непонятен язык Христа и где проповедник «истинного Христа» вынужден жить, словно «среди иноязычных». Поэтому судьба Мережковского в России видится Розанову нелепой и реальной человеческой трагедией. Розанов пишет: «Вот в эту-то пустыню «после Христа» и врезывается его проповедь, никого не побуждая к вниманию. И Мережковский со всем богатством совершенно новых тем … являет вид того жалкого англичанина, который года три назад замерз на улицах Петербурга, не будучи в силах объяснить, кто он, откуда и что ему нужно» ⁶. Трагическая нота в размышлениях Розанова о Мережковском также откликнется впоследствии у Пришвина.

Образ Мережковского как Светлого иностранца возник у Пришвина до личного знакомства с ним. «На берегу Светлого озера, – пишет Пришвин, – у меня создался романтический образ Светлого иностранца: он приходит к нам не с капиталом и голым знанием, а со словом истинного Христа» (31 мая 1909 года. Архив В. Д. Пришвиной). Пришвин не раз будет развенчивать этот возвышенно-романтический образ, но неизменным останется для него понимание Мережковского как «европейца, воспитанного человека в том лучшем образе, в каком мы представляем себе иностранца» ⁷. Пришвин будет ценить Мережковского как человека, «по- настоящему образованного – это крайне редкое явление в России», – пишет он (25 июля 1926 года. Архив В. Д. Пришвиной). Пришвин увидит в Мережковском человека из «породы русских европейцев», которого Петровская реформа «поставила на перекрестке всех великих культур запада» и который, по словам Г. П. Федотова, выносил «всю тяжесть мучительной в России культурной работы» ⁸. Возникает этот образ у Пришвина, очевидно, не только потому, что ему по личному опыту знакомо время, когда, как он пишет в «Кащеевой цепи», все хорошее называлось прогрессивным и местом происхождения его считалась Европа, что в сознании его жил образ «святой земли Европы», но и потому, что Пришвин, прошедший школу европейской, и прежде всего немецкой, культуры, чувствовал, как и Мережковский, как русские европейцы Пушкин и Достоевский, что у него две родины – Россия и Европа.

Образ Мережковского – европейца в России имеет у Пришвина еще один смысл, который раскрывается в следующих его дневниковых записях. «Читал Мережковского и пахнуло на меня этим чувством искания в России как в заповедной стране. Это самое замечательное у Мережковского, что он путешественник-европеец по России» (25 апреля 1920 года. Архив В. Д. Пришвиной). «Мое созвучие с Мережковским было в отношении к России как к неведомой стране» (3 января 1941 года. Архив В. Д. Пришвиной).

«Созвучие» это, очевидно, связано с тем, что любовь, даже, по словам З. Н. Гиппиус, «страсть к путешествиям, к новым местам» ⁹ была присуща Мережковскому, как и Пришвину. «Чувство дали» заставляло Пришвина быть «бродягой-писателем», как он говорил о себе. Мережковского трудно назвать писателем-путешественником, однако, как утверждает З. Гиппиус, путешествие было для него одним из условий творческого процесса. По ее словам, Мережковский «стремился, кроме книжного собирания источников, еще непременно быть там, где происходило действие, видеть и ощущать тот воздух и ту природу» ¹⁰. С этим связаны его путешествия по следам Леонардо, Данте, «в страну раскольников».

Кроме того, чувство искания в России как в неизвестной стране объединяет Пришвина и Мережковского, очевидно, потому, что оба они в начале 1900-х годов пережили, каждый по-своему, момент открытия родной земли, открытия радостного и спасительного. У Мережковского это открытие связано не столько с его юношескими путешествиями по России, о которых он пишет в своей «Автобиографической заметке» ¹¹, сколько с его поездкой к Светлому озеру в 1902 году, когда он собирал материалы для романа «Петр и Алексей». «Невозможно передать всего энтузиазма, с каким он рассказывал о крае этом и о людях» ¹², – пишет скептический Розанов.

Для Пришвина открытие родной земли, точнее, возвращение к «забытой родине» – момент внутреннего переворота, который он переживает на рубеже веков и который называет «переворот: от революции к себе». Уход Пришвина от марксизма как дела жизни был для него возвращением от интеллигентской идейности и беспочвенности «к себе первоначальному», к тому исключительному чувству «священной природы», живой жизни человека на земле, которое ему было дано. В первых произведениях Пришвина («В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком») заговорят прежде всего голоса языческой Руси, возникнет мир природы и народный русский мир, увиденный, однако, глазами возвращающегося блудного сына, глазами интеллигента и русского европейца.

Нечто подобное – открытие родного мира в керженских лесах, куда он попал прямо из Италии, – происходит и с Мережковским. Пришвин-художник рождается из биографической ситуации: родной мир глазами блудного сына. Мережковский – «международный воляпюк, человек без единой складочки русской души» (В. Розанов) – осознает себя родным русскому мужику с его исканием града духовного.

Вместе с тем момент «созвучия» Пришвина с личностью Мережковского – европейца в России соединяется в его сознании с чувством резкого отталкивания. Мережковский – иностранец, «чужой нам человек», ему не понять русского народа – рефрен в Дневнике Пришвина. Двойственность, даже полярность значений образа Мережковского как Светлого иностранца (русский европеец, путешественник-европеец, открывающий Россию, и все-таки иностранец, чужой нам человек) связана с тем, что в образе этом выражалось пришвинское понимание оторванности интеллигенции круга Мережковского от целостности народной жизни, к которой сам Пришвин чувствовал себя причастным, не случайно он писал впоследствии: «Я не народник, но я от народа, я ходок от народа» (23 января 1941 года. Архив В. Д. Пришвиной). Осознающая свой отрыв от народной жизни интеллигенция искала путей к народу. Истоком этого «второго хождения в народ» было, по мнению Пришвина, «стремление поэтов 900-х годов вернуть творчество к бытию». В Дневнике 1930-х годов Пришвин не раз будет писать о том, что «большие писатели и поэты» времени Мережковского «искали томительно выхода из литературы в жизнь и не могли найти» (1 февраля 1934 года. Архив В. Д. Пришвиной). Путешествие Мережковского к граду Китежу, с точки зрения Пришвина, было одной из попыток такого выхода.

Пришвин и Мережковский, каждый по-своему, причастны к той традиции русской культуры, которая связана с народным и интеллигентским исканием Невидимого Града. О точке соприкосновения интеллигентского и народного искания духовного града пишет Г. Федотов. Отмечая в интеллигенции ее знаменательные черты, в ряду которых вечное искание, раскрывающее ее причастность к эсхатологическому типу христианства, не имеющего земного града, но взыскующего небесного, он пишет о том, что в этой своей черте интеллигенция спасительно повторяет народное искание Невидимого Града, истоки которого в Древней Руси, в «кенотических силах народной религиозности» ¹³.

Современники, писавшие о Мережковском, так или иначе, хотя и одинаково бегло, касались вопроса о его поездке к Светлому озеру. С недоброй иронией говорят об «опыте слияния» Мережковского с народом на Светлом озере В. Базаров и Р. Иванов-Разумник¹⁴. Розанов в статье «Среди иноязычных» подчеркивает глубинную, таинственную, как он говорит, связь Мережковского с русским старообрядчеством, проявившуюся не только в его позиции защитника истинной веры, но и в отвлеченности (в том, что В. Зень- ковский назовет «нетрезвым отношением к истории»). «Игрок запойный» в символы, он нашел себе партнера» ¹⁵, – замечает Розанов. С этим связан его скепсис в отношении к встрече Мережковского с народом. Розанов видит его «чисто детский восторг к русскому мужику», сочиненность его России, его русского народа. А. Блок в статье о Мережковском 1909 года тоже подчеркивает его связь с русским расколом. Но Блок сумел разглядеть в душе и сердце утонченного европейца Мережковского «мужицкий угол», и значение Мережковского в современной ему культуре определяется, с точки зрения Блока, прежде всего тем, что в темном мужицком углу его сердца горит лампада граду обетованному¹⁶.

Пришвин на Светлом озере сталкивается с загадкой: что соединило здесь эстета Мережковского, явившегося к граду Китежу не в лаптях, а барином и даже с урядником на козлах, с русскими мужиками, заявившими Пришвину: «Мережковский наш». Его объединила с мужиком главная тема русского раскола – антихрист. «В этой точке на Светлом озере сходятся великие крайности русского духа» ¹⁷, – пишет Пришвин. Мережковского роднит с русским мужиком мироощущение человека, «настоящего града не имеющего, грядущего града взыскующего».

В связи с Мережковским, явившимся к Светлому озеру «со словом истинного Христа», Пришвин пишет в Дневнике: «Истинную вражду я чувствовал тогда к прежнему интеллигенту с его умилением перед мужиком и разговорами о землице и всяких экономических отношениях» (Архив В. Д. Пришвиной). Знакомый по собственному опыту с народниками и марксистами, Пришвин увидит в Мережковском представителя нового поколения русской интеллигенции, от атеизма возвращающейся к «слову истинного Христа», а значит, и к народу. Впоследствии в Дневнике 1917 года Пришвин будет писать о Мережковских как о «революционерах-индивидуалистах, ищущих пути к соборности через отечество Града Невидимого» ¹⁸.

Представление о Мережковском, возникшее у Пришвина на Светлом озере, будет критически переосмысляться (в частности, в повести «У стен града невидимого»), корректироваться, но неизменным и главным останется для Пришвина причастность Мережковского к «отечеству Града Невидимого». Пришвин всегда знал, что Град Невидимый – общая у него с Мережковским духовная родина.

Повесть «У стен града невидимого», созданная Пришвиным по материалам поездки к Светлому озеру, – важный момент диалога Пришвина-художника с Мережковским. Повесть диалогически ориентирована на путевой дневник З. Гиппиус «Светлое озеро», статью Мережковского «Революция и религия», где он рассказывает о поездке в керженские леса, и его роман «Петр и Алексей». Произведения эти едины по проблематике: народ и интеллигенция, церковь и культура, церковь и государство, православие и русская история, язычество и христианство, – но вместе с тем повесть Пришвина внутренне полемична по отношению к произведениям Гиппиус и Мережковского. Для З. Гиппиус и ее спутника заволжские леса – это «как будто не та земля, на которой стоит Петербург» ¹⁹, и едут они в тревоге: найдут ли хоть одну живую душу в этой неизвестной земле. Пришвин не чувствует так «остро», как они, деления на «них» и на «нас» – народ и интеллигенцию. Он едет к Светлому озеру по «родной земле» и знает, что в стихии народной «есть все, она отвечает на наши вопросы» (т. 1, с. 419). Вслед за Мережковскими Пришвин видит близость эсхатологического религиозного сознания народа и интеллигенции, но он не переживает того восторга «слияния» с народом, который испытали Мережковские у стен града невидимого. З. Гиппиус на холмах Светлого озера видится «зерно, откуда может вырасти истинная культура» ²⁰. Мережковский в керженских лесах откроет для себя, а точнее, сочинит, что идеи его о грядущей церкви Иоанна, Сына Громова, являются самым нужным для народа, что они необходимы ему «для первой нужды, для земли и воли» ²¹. Герою Пришвина, как и самому автору, у Светлого озера открывается «трагедия духа русского народа», связанная с разрушением единства церкви. Истоки этой трагедии Пришвин видел в расколе XVII века. Перед героем повести «У стен града невидимого» в России 1900-х годов проходит «вся история христианства» (т. 1, с. 472): видимой и невидимой церкви от пустынников, града Китежа, раскола, протопопа Аввакума до многоликого сектантства начала XX века и религиозных исканий авторов журнала «Новый путь». Журнал этот читают и изучают сектанты керженских лесов, обсуждая проблемы петербургских Религиозно-философских собраний. Дух сектантства с его «освобожденным и нелепым «я»» (т. 1, с. 471) роднит, с точки зрения Пришвина, «лесных искателей» и интеллигентов круга Мережковского.

1. Цит. по: Ю. Е. Бирман,Три письма и одна встреча. – В кн.: «Воспоминания о Михаиле Пришвине», М., 1991, с. 223.[↩]
2. М. Бахтин, Эстетика словесного творчества, М, 1979, с. 334.[↩]
3. См., например: А.Белый, Луг зеленый, М., 1910, с. 150; Вяч. Иванов, Родное и вселенское, М, 1918, с. 77.[↩]
4. А. Белый, Луг зеленый, с. 146,149.[↩]
5. Р. Иванов-Разумник, Мертвое мастерство, – В кн.: Р. Иванов-Разумник [↩]
6. В. Розанов, Среди иноязычных. – «Новый путь», 1903, N 10, с. 245.[↩]
7. Пришвин о Розанове. – В кн.: «Контекст-1990», М., 1990, с. 191.[↩]
8. Г. П. Федотов, Русский человек. – В кн.:Г. П. Федотов, Новый град, Нью-Йорк, 1952, с. 77 – 78.[↩]
9. 3. Н. Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Париж, 1951, с. 14[↩]
10. 3. Н. Гиппиус, Дмитрий Мережковский, с. 60.[↩]
11. Д. С. Мережковский, Автобиографическая заметка. – В кн.: «Русская литература XX в.», т. 1. Под ред. С. А. Венгерова, М., 1914, с. 292.[↩]
12. В. Розанов, Среди иноязычных. – «Новый путь», 1903, N 10, с. 222.[↩]
13. Г. П. Федотов, Русский человек. – В кн.: Г. П. Федотов, Новый град, с. 71 – 72.[↩]
14. В. Базаров, Христиане Третьего Завета и строители Башни Вавилонской. – В кн.: «Литературный распад», кн. 2, СПб., 1909, с. 34; Р. Иванов-Разумник, Мертвое мастерство. – В кн.: Р. Иванов-Разумни, Творчество и критика, с.87 – 88.[↩]
15. В. Розанов, Среди иноязычных, – «Новый путь», 1903, N 10, с. 222.[↩]
16. А. Блок, Мережковский. – В кн.: А. Блок, Соч. в 8-ми томах, т. 5, М, 1962, с 360 – 366.[↩]
17. М. Пришвин, Дневники. 1905 – 1954. – В кн.: М. Пришвин, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, М., 1986, с. 35. Далее ссылки на произведения, входящие в это Собр. соч., приводятся в тексте с указанием в скобках тома и страницы.[↩]
18. М. Пришвин, Дневники. 1914 – 1917, М., 1991, с 375.[↩]
19. З.Н. Гиппиус, Светлое озеро. – «Новый путь», 1904, N 1, с. 173.[↩]
20. З. Н. Гиппиус, Светлое озеро, с. 173.[↩]
21. Д. С. Мережковский, Революция и религия. – В кн.: Д. С. Мережковский, Поли. собр. соч., т. 13, М., 1914, с. 89.[↩]