№2, 1983/История литературы

Приобретения и задачи (О некоторых проблемах русского литературного про-цесса конца XIX – начала XX столетия и их изучении)

Продолжаем обсуждение проблем, начатое статьей В. Кулешова «Нерешенные вопросы изучения русской литературы рубежа XIX – XX веков» (1982, N 8). Ссылки на эту статью даются в тексте.

Обсуждение этих проблем очень нужно. В. Кулешов живо и заинтересованно ставит насущные вопросы. Приглашающее к обмену мнениями, открыто и скрыто полемичное, это выступление, естественно, и само вызывает на спор, подразумевает его. Высказывая свои согласия и несогласия, хочу с самого начала целиком присоединиться к тому самому важному, во имя чего написана статья В. Кулешова, – к пафосу дальнейших изучений весьма сложного предмета, пафосу «широких и емких концепций» и «новых идей».

Но чтобы идти дальше, надо, конечно, отчетливо представлять масштабы уже сделанного. Масштабы немалые, если иметь в виду, прежде всего, исследования последнего времени, критически переоценивающие решения прежних лет, но и обязанные всему ценному, что было в них (особенно работам Б. Михайловского). Во многих из этих исследований вполне определилось то синтезирующее направление мысли, о необходимости которого справедливо сказано автором статьи. До полноты познания литературного процесса этой поры еще далеко, но, главное, изменились – и коренным образом – общие представления о нем. Совокупными усилиями вырабатывается обновленная концепция одной из наиболее заметных эпох в истории нашей литературы, ее ведущих закономерностей, утверждающая себя в споре с догматизмом.

Долгое время изучение формирующегося социалистического реализма, молодой пролетарской литературы России было наиболее «продвинутой» областью. Достаточно упомянуть об успехах непрерывно развивающегося горьковедения, перед которым возникают ныне новые сложные задачи. Но приобретениям на этом пути иногда препятствовала упрощенная версия об «избранничестве» социалистического искусства: возвышение нового реализма связывали с неизбежностью упадка «старого», «традиционного». Теперь с этим в целом покончено. Реалистическое движение переломной эпохи восстанавливается в правах во всем своем объеме. «А в критическом реализме, у самых великих и у тех, кто помельче, происходили симптоматические процессы, которые мы еще не учли и не связали в единую общую картину» (стр. 53), – полагает В. Кулешов. Между тем «общая картина» такого рода уже предстала в ряде современных исследований (в том числе и в некоторых из тех, что названы в статье), выполненных на концептуальном, историко-типологическом уровне. Их значение – не столько в рассеивании известных предубеждений (что подразумевается, но делается попутно), сколько в развернутом обосновании позитивных решений. Стоит очень кратко напомнить о них.

Устранение искусственно постулированного разрыва в цепи истории отечественного реализма явилось одним из главных исследовательских результатов. Тут был важен, в частности, усложнившийся взгляд на литературу 80-х годов, в которой наряду с явлениями духовного кризиса (собственно «восьмидесятничество») яснее и отчетливее, чем раньше, выявлены предвестия грядущего художественного обновления. За порогом прежних общих трудов о литературе рубежа XIX – XX веков оставались корифеи русского реализма – Толстой и Чехов, целиком относимые к «классическому» столетию нашей литературы. Это был не только хронологический «просчет». Введение творчества Чехова и позднего Толстого в непосредственный контекст литературного развития предоктябрьских десятилетий позволило значительно теснее сомкнуть век нынешний и век минувший и упрочить тем самым авторитет всего (реалистического движения этой поры: классические традиции обнаруживали в нем не только свою устойчивость, но и способность к дальнейшему развитию. Нарастающий общественный критицизм художественной мысли вместе с напряженным ожиданием перемен; активное утверждение личностного начала, передавшее дух исторических сдвигов и повлекшее за собою новые подходы к проблеме взаимоотношений человека и среды; отказ от плоско-эмпирических, позитивистских методов познания мира и устремления к иным миросозерцательным ориентирам; стилевые искания под знаком активизации образного мышления, сказавшиеся и в «сосредоточенной энергии и экспрессивности концентрированного художественного образа» 1 (Е. Тагер), и в коренных жанровых перестройках, и в видоизменениях структуры поэтического языка реализма, – таков в самом общем виде круг основных вопросов, поднятых новейшими исследованиями. Критический реализм порубежного периода раскрывается в них как особая типологическая общность (при всем различии художественных тенденций внутри направления), вызванная к жизни и новым историческим временем, и внутренними потребностями развивающегося творческого метода.

Проблемы, разумеется, не исчерпаны. Не уяснена, например, в должной мере диалектика побед и поражений русского реалистического движения на последних, предреволюционных, этапах. Озабоченные его «оправданием», мы признаем в то же время, что оно не достигало в целом таких же крупных результатов, как предшественники, несло потери. Но совершенно прав В. Кулешов: нашим представлениям о том, в чем именно «критический реализм обессилевал», часто недостает определенности.

Никак, однако, не соглашусь с тем, что одним из проявлений этого спада была «История моего современника» В. Короленко, что короленковский «современник» обнаружил свою «несовременность» в условиях новой истории России, ибо «перепевы народнических «верований» не рождали крупной личности» (стр. 54). Писателю, чуждому, конечно, пролетарской революционности, но не укладывающемуся и в границы народничества, был всегда свойствен историзм мышления и обостренное чутье к текущей общественной жизни. Приобрело, как хотел того Короленко, «интерес самой живой действительности» (его слова из предисловия к первой книге «Истории…») и это капитальное художественно-мемуарное сочинение, запечатлевшее в облике автобиографического героя черты поколения 60 – 70-х годов. Именно мысль о преемственности двух эпох русского освободительного движения сообщила злободневность произведению, начатому в 1905 году, «при первых взрывах русской революции» (слова из предисловия ко второй книге). Преемственности и в типе человека, и в доставшихся от прошлого, не решенных до конца социальных проблемах. «А еще вот что надобно: выдвигать из тени В. Г. Короленко, как единственного писателя, способного занять место во челе литературы нашей» 2, – писал Горький в ноябре 1910 года. И это свое мнение основывал, в частности, на «Истории моего современника». «В. Г. Короленко прислал мне «Записки» (первая книга «Истории…». – В. К.), – писал он тогда же, – взял я превосходную эту книжку в руки и – перечитал ее еще раз. И буду читать часто…» 3 Знаменательно, что о необходимости Короленко для литературной современности сказал в те годы именно лидер новой, революционной литературы.

Другое дело (и об этом верно говорится в статье), что ничто в литературе той поры не могло заменить изображения «новой героики», «психологии рабочего движения». Правда, сочувственное отношение к новой исторической силе возникло еще в 90-е годы и не исчезало позднее, а в годы первой русской революции стимулировало значительные сдвиги в демократической литературе (прежде всего в творчестве писателей круга «Знания» – В. Вересаева, Н. Гарина-Михайловского, С. Гусева-Оренбургского, Д. Айзмана и др.). В целом же в широкой картине жизни страны, созданной художниками-реалистами, русский пролетарский мир, его психика, устремления, его социальное творчество заняли меньшее место, чем могли бы занять и чем занимали в истории.

Размышляя над этим, нужно иметь в виду и причины психологического свойства. Для русского литератора деревня всегда была миром своим и домашним; он был вскормлен в убеждении, что только в ней и олицетворен истинный народ. Пролетарская среда, сравнительно недавно возникшая на русской почве, казалась ему подчас некоей terra incognita, феноменом внутренне не изведанным. Преодолеть этого рода отчужденность бывало трудно. Революционно-пролетарская мысль за недолгий срок своего развития в России (имея в виду дооктябрьский период) не смогла пустить такие же глубокие корни в художественном сознании, как – в былые времена – мысль «крестьянская». Но и последняя утрачивает прежний кредит (вместе с рассеиванием многих народнических иллюзий).

Русская литература XIX века тесным образом связана с историей общественно-политических идей. Декабризм, западничество, славянофильство, революционное шестидесятничество, народничество, разного рода либеральные концепции глубоко отпечатались в отечественной художественной культуре. Она не умещалась в эти «платформы». Но характерно для русского писателя XIX века, что, даже разуверяясь в них, он стремился создать собственную теорию общего устроения жизни, как было, например, у Л. Толстого.

Эта устойчивая традиция пристально-внимательного отношения к общественной доктрине нередко нарушалась в реализме рубежа веков. Тут выразилась типичная духовная коллизия исторически переломной для России эпохи. Осознавая недостаточность прежних общественных верований, многие писатели не находят новых, к которым могли бы отнестись с полным доверием, и порою склонны искать ответы лишь в «бытийных», «вечных» началах: субстанция человека, «пантеистическое» чувство космоса, природа, любовь, искусство. Сам по себе пафос исконных ценностей бытия, неподвластных гнетущей общественной среде, имел глубоко позитивное значение.

Однако противопоставление их социально-идеологическим ценностям значительно осложняло путь критического реализма (напомним о творчестве Бунина, Куприна, раннего А. Толстого, Сергеева-Ценского и др.). Одним из характерных становится тип художника, старательно оберегающего свою свободу от идеологической «опеки», хотя в непосредственном творчестве он постоянно демонстрирует и социальную зоркость, и общественную непримиримость. Именно особыми трудностями миросозерцательного самоопределения во многом объясняются, как я думаю, противоречия, потери реалистического движения предоктябрьских десятилетий.

 

* * *

Для разговора о приобретениях и утратах реализма порубежной эпохи необходимо уяснение истинных взаимоотношений между реализмом и натурализмом. Ведь версия об упадке реалистической литературы этой поры объясняла его, прежде всего, натуралистическим перерождением. И очень важно, что эта тема вновь поднята В. Кулешовым – исследователем, много сделавшим для изучения русского натурализма и переоценки односторонне отрицательных его толкований. Переоценка эта предпринята и другими нашими учеными. По этому поводу – одно замечание в сторону. Отношение к натурализму как отрицанию искусства, копированию действительности приписано в статье Е. Тагеру (стр. 68). Между тем работа Е. Тагера «Проблемы реализма и натурализма», интересная, по нашему мнению, и общим взглядом, и ценными наблюдениями, опровергает такие представления, развивает мысль о натурализме – в том числе русском – как «об одном из видов реализма, сохранившего общие предпосылки метода», но обращенного не к «яркой индивидуальности, а некоей человеческой общности, социальной ячейке современного общества, к «среде», а не «личности» 4. Оба исследователя своими путями приходят к расширительному толкованию данного явления, выводя его за пределы определенной школы. Можно дискутировать по поводу предложенного объема понятия, приблизительно соответствующего тому, что Г. Плеханов именовал течением «художников-социологов» в русской литературе. Я продолжаю традиционно считать натурализм более замкнутой в себе (и более уязвимой) общностью принципов. Но при всех спорных моментах из новых работ с неизбежностью следует: русское натуралистическое движение конца прошлого столетия – в лучших своих проявлениях – было признаком жизни литературы, а не ее ущерба.

В мировом художественном процессе XX века бытие натурализма продолжается – как в заимствованных от прошлого формах, так и в превращенном виде. Новейший серьезный исследователь проблемы С. Чупринин находит память о натурализме в самых разных явлениях литературы нового столетия: и, например, в исканиях художественной документалистики, и в модернистской концепции «потока жизни» 5. А как отозвалась эта память в России? Можно согласиться с венгерской исследовательницей Л. Силард, автором ряда оригинальных работ о русской литературе начала XX века: в наших трудах есть и преувеличения, и недооценки натуралистического влияни6. В своей книге «Русский реализм начала XX века» (М, «Наука», 1975) я говорил о двух путях натуралистической тенденции в литературном движении этого времени. С одной стороны, о ее деградации, буржуазно-мещанском перерождении (к примеру, литературное теченьице, связанное с именами М. Арцыбашева, А. Каменского, В. Винниченко). И с другой – о ее «традиционном» выражении в реализме начала века. Натуралистическое веяние достаточно заметно, например, у ряда писателей-«знаньевцев» – А. Куприна, Е. Чирикова, С. Юшкевича, особенно С. Найденова и др. Но условия его существования становятся теперь значительно менее благоприятными. Всесторонне предопределенный человек в духе натуралистической концепции не отвечает пафосу сопротивления среде (либо в открытом конфликте с окружающим миропорядком, либо во внутреннем противостоянии ему), который упрочивается на новых этапах реалистической литературы. В широком демократическом литературном потоке конца XIX столетия реалистическая и натуралистическая тенденции заметно соприкасались. Позднее начинается постепенное их размежевание.

  1. »Русская литература конца XIX – начала XX в. Девяностые годы», М., «Наука», 1968, с. 145. []
  2. М. Горький, Собр. соч., в 30-ти томах, т. 29, М., Гослитиздат, 1955, с. 143.[]
  3. Там же, с. 136 – 137.[]
  4. «Русская литература конца XIX – начала XX в. Девяностые годы», с. 151, 149. Что касается Б. Бялика, названного наряду с Е. Тагером в этой же связи, то в его главах из упомянутого труда (если имеются в виду именно они) не идет речь о натурализме.[]
  5. См.: С. Чупринин, «Фигуранты» – среда – реальность (К характеристике русского натурализма). – «Вопросы литературы», 1979, N 7.[]
  6. См.: Н. Секей, Л. Силард, Русская литература конца XIX – начала XX века (1890 – 1917), т. II, Будапешт, 1979, с. 17.[]

Цитировать

Келдыш, В.А. Приобретения и задачи (О некоторых проблемах русского литературного про-цесса конца XIX – начала XX столетия и их изучении) / В.А. Келдыш // Вопросы литературы. - 1983 - №2. - C. 136-155
Копировать