№2, 1966/Обзоры и рецензии

Принадлежат истории

А. Бочаров, Эммануил Казакевич. Очерк творчества. «Советский писатель». М. 1965, 246 стр.

Может быть, ни с чьей смертью не рушилось в последние годы столько замыслов, сколько со смертью Эммануила Казакевича. Уже было написано несколько глав романа «Иностранная коллегия» – о большевистском подполье в Одессе 1918 года. Сделаны наброски к книгам «Жизнь Ленина» и «Тихие дни Октября». Смертельно больной, Казакевич диктовал первую часть предполагавшейся трилогии «Новая земля». Почти закончена «Московская повесть» – о возвращении в Советский Союз поэтессы Марины Цветаевой. Задумана повесть о гетто – «Крик о помощи». Далее книга «Признаний» – «монолог суровый и страстный о жизни и душе современного человека», пьеса «Русские в Германии», цикл рассказов «Были XX века», драма «Возмездие», сатирическая повесть «Рица». Уже одно перечисление замыслов, широких и емких, говорит о духовной мощи писателя, который мог бы сделать еще очень многое. И все-таки чувство горечи, возникающее при знакомстве с неосуществленными замыслами, уступает место благодарности за «Звезду», «Сердце друга», «Синюю тетрадь», «При свете дня» – книги, которые по праву принадлежат истории.

Нельзя сказать, чтобы Казакевичу повезло с критикой. Восторженный тон статей о нем нередко сменялся леденящим холодом «разгромных» рецензий. Позже положение изменилось, и все-таки не все несправедливые оценки полностью пересмотрены.

Дело, разумеется, не в том, чтобы сейчас заново «выставить» оценки и отметки произведениям Казакевича. «Табель успеваемости» этого замечательного прозаика уже, собственно, заполнен. Творчество Э. Казакевича, писал Александр Твардовский, – «один из примеров, решительно опровергающих вздорные мнения о том, будто бы наша литература в период культа личности не могла создавать ярких и глубоко правдивых книг. Как будто настоящее искусство, кровно связанное с жизнью народа, вообще способно в молчании выжидать особо благоприятных для себя условий!».

Осмыслить писательский путь Казакевича, понять внутреннюю гармонию его творчества, его место в духовной жизни наших современников – этот труд взял на себя А. Бочаров, опубликовавший очерк «Эммануил Казакевич». Ценность исследования А. Бочарова прежде всего в единстве подхода к творчеству талантливого прозаика, которое, говоря Словами автора очерка, являет собой как бы «одну большую и умную книгу о хороших советских людях, о богатстве человеческой души, о благородном и верном сердце, закаленном идеями гуманизма, идеями коммунизма».

Уже в первой повести, сделавшей ее автора знаменитым, – в «Звезде» – обнаружились, пишет критик, главные свойства таланта Казакевича – гуманизм и драматизм. На первый взгляд, это слишком общие категории. Однако А. Бочаров умеет раскрыть «индивидуальное» действие этих общих законов в особенной, неповторимой сфере творчества Казакевича. Возьмите ту же «Звезду». Сколько раз писали критики о горьком оптимизме этой удивительной книжки! Гибнет Травкин, его товарищи, но все-таки торжествует дело, ради которого они сложили головы. Все это так – и вместе с тем не так. В эту формулу, казавшуюся безупречной: человек смертен, бессмертно дело, – писатель силою своего таланта вносит корректив, который делает его гуманизм истинным, без подделки. «Формула эта, – пишет А. Бочаров, – на первый взгляд безукоризненная, проникнутая верой в конечную победу правого дела, таила в себе, однако же, опасный подтекст: личность здесь утрачивала самое себя, свое значение, превращалась в винтик машины – дела, призванной работать безотказно до тех пор, пока на его место не ввинтят другой». У Казакевича – не формула, а живые, дорогие нам люди. Он заставляет нас тревожиться не только о конечном торжестве дела, – он заставляет плакать, горевать о каждом погибшем: о нерастраченной нежности Травкина, его неразвернувшемся таланте ученого, его исступленной честности, чистоте. «Без авторской грусти о человеке, – читаем мы в очерке, – нельзя понять повесть».

Вполне законно в этой связи сопоставление военной прозы Казакевича с теми произведениями о войне, которые были созданы в последние годы, – с повестями Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Быкова, с «Балладой о солдате». Есть в этой литературной параллели лишь одна подробность, которая кажется спорной. В свое время критика незаслуженно резко встретила повесть Казакевича «Двое в степи». Анализируя сейчас эту повесть, А. Бочаров, очевидно, понял ее глубже других. Страдный путь лейтенанта Огаркова, струсившего на войне и преодолевшего свой страх, готового принять возмездие, прослежен со вниманием и теплотой. Однако А. Бочаров слишком расширительно толкует повесть. Он «подключает» к ней и «Балладу о солдате», и новую книгу А. Бека, в которой неумолимый прежде Момыш-Улы милует струсившего бойца, и чуть ли не всю современную литературу, которая так страстно отстаивает доверие к человеку.

Мысль А. Бочарова ясна: тот гуманистический подход к человеку, который сейчас стал нормой творчества, был доступен Казакевичу два десятилетия назад. С повестью «Двое в степи» дело, однако, обстоит сложнее. Известно, что незадолго до смерти писатель внес существенные изменения в концовку повести. Дивизия, в которой служил Огарков, не погибает, как это было в первом варианте, а с боями прорывается из вражеского кольца.

А. Бочаров полагает, что эти «незначительные» изменения лишь «высветлили» идею повести. Концепция же осталась неизменной. Трудно с этим согласиться. Концепция в искусстве – это всегда судьбы людей. И как бы ни была хороша концепция, читатель не мог сочувствовать Огаркову, зная, что по его, пусть невольней, вине уже сложили головы сотни людей. Писатель изменяет конец повести отнюдь не в угоду читательским вкусам, скорее в угоду самой жизни, правде её. История человека, струсившего в бою и готового к возмездию, чья индивидуальная судьба невольно противопоставлялась судьбе всеобщей, уступила место истории человека, испытавшего на себе одну из бесчисленных трагедий войны и нашедшего силы подняться, не пасть. Трагедия Огаркова, который чувствовал себя виновником гибели дивизии, объективно в читательском восприятии уступает место другой – трагедии войны, ввергающей народы и каждого человека в пучину тягчайших испытаний. И это изменение концепции подсказано писателю временем, тем временем, которое породило и «Балладу о солдате», и повести Ю. Бондарева, и новые книги А. Бека и К. Симонова.

Одна из глав книги А. Бочарова называется «Человек сороковых годов». В ней критик продолжает свои раздумья над гуманистической концепцией личности в прозе Казакевича и, что вполне закономерно, над своеобразием ее воплощения в творчестве писателя. В чем заключается «тайна» положительных героев Казакевича, которых мы принимаем в душу свою? «Кто возьмется, – пишет автор, очерка, – объяснить, почему дети играют в Чапаева, а не в Клычкова, почему «изучают» Левинсона, а влюбляются в Метелицу, почему советская молодежь охотно подражает и лучшим человеческим чертам дворянина Печорина, и комсомолке Зое Космодемьянской?!» Если вспомнить, что А. Бочаров один из активных участников спора о положительном герое, то придется сознаться, что в этом вопросе есть доля лукавства: критик как раз и берется объяснить, хотя бы отчасти, эту «загадку» – на примере героев Казакевича. И прежде всего заставляет задуматься над природой читательской влюбленности в героя. Для Казакевича это один из важнейших художественных принципов. «Влюбленность, – пишет автор очерка, – это особое состояние, когда мы не просто уважаем героя за то, что он положительный, а безотчетно восхищаемся его фигурой, лицом, манерой, поступками, когда наши эмоции главенствуют над нашим разумом, когда мы хотим, чтобы наш любимый был всегда хорошим, отважным, а главное, благородным – даже в своих заблуждениях, в своих ошибках».

И эта влюбленность, справедливо утверждает далее критик, не есть, конечно, непременное автоматическое следствие положительных качеств героя, а еще и результат определенной манеры изображения, определенных авторских интонаций. Так исследователь подходит к проблеме «романтической стилистики», интересно поставленной в очерке. Критик заставляет нас почувствовать столь характерную для Казакевича атмосферу открытой поэтизации героя, когда детализация изображения того или иного характера уступает место ликующей, поэтизирующей любви; мы еще раз убедимся – на примере Казакевича – в действенной силе романтического контраста, увидим героев, показанных на пределе своих человеческих возможностей, на вершине своих чувств, страстей, помыслов; задумаемся над тем, как удается писателю слить воедино тяжкие будни войны и крылатое, легендарное, летящее вперед время. Именно анализ стилистических средств позволяет А. Бочарову нащупать внутреннюю пружину Травкина, Лубенцова, Акимова, Андрея Слепцова, капитана Нечаева. «Этот человек, – читаем мы об Акимове, – столь жадный до жизни, нашедший в ней и дружбу, и славу, и любовь, готов отдать – и отдал – свою жизнь на холодной норвежской земле за счастье других людей». Так происходит, казалось бы, необъяснимое: мы любим этого героя, ревнивого, самолюбивого, неуравновешенного, готовы доверить ему самое дорогое.

Наверное, высшая точка гуманистических исканий писателя – его повесть о В. И. Ленине. «Вашим, товарищ Ленин, именем…» – названа глава о «Синей тетради» и других последних произведениях писателя. Как бы ни была, однако, удачна эта глава сама по себе, я вижу особую заслугу автора очерка в том, что всем предшествующим анализом он как бы сумел подготовить читателя к серьезному и глубокому прочтению «Синей тетради». Да, всю жизнь Казакевич искал коренной народный характер и любовно вглядывался в человека, готового отдать себя людям, служению им. По-новому прочитываешь строки воспоминаний Н. Чуковского, приводимые в книге: «Как-то я сказал ему, что Отечественная война – его главная тема.

– Нет, – ответил он. – Неверно. Моя главная тема – Ленин… – Он любил Ленина, восхищался силой ленинской мысли, изучал Ленина и мерил Лениным все, что совершалось вокруг».

Вместе с автором очерка мы прослеживаем путь писателя на протяжении почти двадцати лет. Наивно было бы полагать, что это был путь легкий и гладкий, свободный от противоречий. Прочтите отрывки из дневников – вас поразит взыскательная совесть писателя, сомнения и бесконечные поиски правды, совершенства, чистоты. Были неудачи, были книги, которые не очень радовали писателя. Как быть с ними? А. Бочаров не обходит этот вопрос. В, этом легко убедиться, если обратиться к анализу романа «Весна на Одере» или рассказа «Враги». Однако критическая направленность некоторых страниц, посвященных «Весне на Одере», не мешает выявить реальное значение этой книги в истории советской литературы. Правда, может смутить несколько арифметически выполненный подсчет недостатков романа: некоторая декларативность, преувеличение роли Сталина в этой войне и т. д. Все это лежит на поверхности. Между тем одна лишь фраза из дневника, приводимая А. Бочаровым, фраза, сказанная о «Весне на Одере»: «Главное половинчато. Отрицательное – трусливо», – наводит на куда более серьезные размышления, чем самый добросовестный подсчет недостатков. Почему так трудно писалась «Весна на Одере»? Почему вообще романы Казакевича значительно уступают по силе изобразительного мастерства его небольшим вещам? В чем здесь дело? В характере дарования писателя или в обстоятельствах жизни 50-х годов? В чем видел Казакевич половинчатость своего романа? Ведь не мог же он не понимать, что в романе ему удалось главное – нравственный, идейный, исторический образ народа, сломавшего фашизм. Удалось раскрыть непримиримый антагонизм двух миров, осмыслить социально-исторические корни фашизма. И все-таки писатель мучился, переживал неудачу романа. Хотелось бы, чтобы в очерке о творческом пути Казакевича анализ «бед» был на том же уровне, что и анализ «побед».

Встреча с Казакевичем, с его героями – всегда событие, и событие радостное. Можно было бы посетовать на автора очерка, что в книге мало биографического материала. Многие знали и любили писателя. О нем есть что рассказать. Но, видимо, это не входило в замыслы критика. Об этом еще напишут. Очерк А. Бочарова – первый. И, без всяких скидок, – удавшийся.

г. Баку

Цитировать

Кудряшова, А. Принадлежат истории / А. Кудряшова // Вопросы литературы. - 1966 - №2. - C. 218-221
Копировать