Постижение характера

Сначала несколько биографических подробностей. Право же, не лишних, поскольку они многое объясняют в творческом пути художника.

Альфонсас Беляускас стал комсомольцем в 1939 году, будучи учеником каунасской гимназии. Я хотел бы подчеркнуть эту дату, поскольку она существенна. Тогда на литовской земле еще держалась опиравшаяся на крайне правую реакцию диктатура президента Сметоны. Были попраны демократические свободы, запрещена коммунистическая партия. И комсомольская организация тоже действовала в подполье.

Так что поступок шестнадцатилетнего гимназиста был актом сознательного политического выбора. И к этому решению его привел весь предшествующий жизненный опыт. Не столь уж малый, как может показаться на первый взгляд: трудное детство на каунасской окраине, необходимость с тринадцати лет зарабатывать на хлеб и учебу, университеты классовой борьбы на стройке и на стекольном заводе Рабиновичюса.

Сыграла свою роль и сама обстановка в гимназии. Ведь литературным кружком, который посещал юный Альфонсас, руководила здесь замечательная поэтесса Саломея Нерис. Вокруг нее группировались такие будущие мастера, как З. Межелайтис, К. Марукас, Вл. Мозурюнас. Все они были охвачены жаждой перемен, грезили о революции, о социализме.

Вот так и получилось, что общественная деятельность изначально слилась для Беляускаса с творческой. Слилась сразу и навсегда.

А дальше были незабываемые, волнующие дни свержения буржуазного режима, красные флаги на улицах, романтика первого советского года, становившиеся реальностью планы учебы, приобщения к журналистике. Планы, нарушенные войной.

Вместе со своими товарищами по эвакуации Беляускас рубил сосны в марийских лесах, прокладывал ледовую дорогу для вывозки бревен, добивался отправки на фронт. А потом были и солдатская служба, и возвращение в родную Литву, и работа на посту первого секретаря Каунасского горкома комсомола.

Я воссоздаю этот биографический пунктир, потому что он проступает во всем творчестве писателя. Не прямо, конечно, а в судьбах героев, в особом авторском пристрастии к эпохе исторического перелома в жизни нации. Эпохе, с которой так или иначе связаны все его книги.

В самом деле, роман «Она любила Паулиса», выросший из ранней повести «Рабочая улица», воскрешает мрачные времена фашистской оккупации; роман «Мы еще встретимся, Вильма» рассказывает о молодых литовцах, эвакуированных на восток; «Цветут розы алые» и «Тогда, в дождь» переносят нас в освобожденный от захватчиков Каунас. И даже такие книги, как «Каунасский роман» и «Спокойные времена», повествующие о начале 60-х и конце 70-х годов, тоже уходят корнями своих нравственных конфликтов в ту же военную и послевоенную пору.

Однако не только хронология событий сближает произведения А. Беляускаса. Они родственны по географии действия – почти всегда Каунас, его парадная, сверкающая витринами Аллея Свободы, его дымные заводские предместья. Произведения эти родственны и по возрасту, по душевному складу своих главных героев.

Во всяком случае, анкетные данные открывают впечатляющую картину совпадений.

Социальное происхождение? Из рабочей семьи. Место жительства? Пролетарская окраина, чаще всего – далекий Крантялис. Образование? Среднее или незаконченное среднее. Кто сколько успел до войны. Послужной список? Лесосека, завод, фронт. Занимаемая должность? Работник горкома комсомола. Мечты? Стать писателем. Да, да, именно писателем. Ни больше ни меньше. Вопреки ироническим улыбкам скептиков. Наперекор незаконченному среднему.

Судите сами: грезит о профессии репортера (пока репортера) юный Саулюс Юозайтис («Мы еще встретимся, Вильма»), уходит в литературу комсомольский вожак Витас Чепонис («Цветут розы алые»), отважно штурмует врата искусства вчерашний горкомовец Ауримас Глуоснис (дилогия «Тогда, в дождь» и «Спокойные времена»).

Откуда эта неистовая, всесокрушающая тяга к столь экзотическому для обитателей Крантялиса призванию? Она – от биографии самого автора, от давних, еще довоенных проб пера. От занятий в кружке Саломеи Нерис. И еще – от возникшей в те же годы упрямой решимости доказать им, буржуазным интеллектуалам, им, самонадеянно объявлявшим культуру своей заповедной вотчиной, право рабочего человека на творчество.

Этот традиционный для Беляускаса герой приносит в его прозу свою искренность и свой максимализм, свою экзальтацию и свои претензии. Он, этот герой, может идти напролом, попадать впросак, ошибаться и оступаться.

Однако герой этот готов нести на своих плечах и груз ответственности за новую действительность. Еще бы, ведь он осознает себя полномочным ее представителем, выступает от имени комсомола.

«…Сама жизнь, само время, – отмечал писатель, – не позволяли только наблюдать события и их ход, а властно требовали нашего вмешательства в их развитие. Нашему поколению не так уж часто приходилось декларировать свои идеи (хотя кое-кто и убежден в обратном); нам самим надо было выходить на баррикады, Чтобы бороться с капитализмом, фашизмом, буржуазными националистами. Нам суждено было не только наблюдать, но и творить человеческие судьбы и наша собственная судьба не составляет исключения» ¹.

Наверное, под таким признанием автора подписались бы и многие его герои. Тут их опыт, их кредо, их чувства.

В каждом своем произведении писатель настойчиво возвращается к эпохе революционных преобразований в Литве. Возвращается затем, чтобы дорисовать, дополнить портрет времени, выявить новые оттенки тогдашних конфликтов. Опасность повторений? Что ж, она и впрямь караулит прозаика. И далеко не всегда ему удается победить инерцию, сойти с привычных сюжетных, психологических троп. Но несомненно при этом и другое – желание проникнуть в более глубокие пласты проблематики.

Он постоянен, Беляускас, и в своих тематических пристрастиях, и в своем гражданственном темпераменте. Недаром его герои ищут духовную опору в морали рабочего человека, коммуниста, борца. Недаром они так требовательно судят себя за любое отступление от общественного долга. И не случайно такую роль в их судьбах играет политика.

Политика в романах писателя – это ось, нерв, водораздел. Да и как иначе? Ведь революция вторглась в жизнь каждого литовца, разделила людей на сторонников и противников советской власти, привела к резкой поляризации позиций.

Мотивы разлома, раскола особенно ярко окрашивают произведения Беляускаса, созданные в конце 50-х – начале 60-х годов. Все здесь построено на контрастах, на противостоянии.

Богатые особняки Каунаса и его убогие, нищие лачуги.

Патриоты, поднявшиеся против фашистов, и добровольные пособники оккупантов.

Комсомольцы, восстанавливающие разрушенные города, и укрывшиеся в лесах националистические банды.

Идейное, политическое размежевание подчас разрывает даже семейные, родственные, дружеские узы. Дети против родителей. Брат против брата. Сосед против соседа. Подобные коллизии, варьируясь, переходят из книги в книгу.

Герой романа «Цветут розы алые» (1958) Витас Чепонис становится одним из вожаков каунасской молодежи, а его двоюродный брат Зигмас Жабунас – террористом, убивающим комсомольцев из-за угла. Еще более впечатляюща в этом произведении картина распада семьи крупного буржуазного чиновника Адомаса Гирчиса. Сам Адомас, удравший на Запад, выступает по зарубежному радио с антисоветскими проповедями. Его жена, Александра, с трудом маскирует свою неприязнь к социализму. Старшая дочь, Аста, тяготится ложью, опутавшей дом, мечется между привязанностью к родителям и симпатией к Витасу Че-онису. А младшая, Раса, уже открыто бросает вызов прошлому и вступает в комсомол.

Не менее драматический кризис семьи изображен в романе «Мы еще встретимся, Вильма» (1962). Отец героини, немец по происхождению, еще перед войной переселяется из Каунаса в свой обожаемый третий рейх, Вильма же наперекор родительской воле, угрозам и увещеваниям остается в Советской Литве, которую считает своей подлинной родиной.

Вся ранняя проза Беляускаса пронизана спорами о революции, о нации, о выборе пути. И сама логика истории выносит здесь приговор различным концепциям, подтверждая или опровергая их, развенчивая мифы о надклассовом единстве, о гармонии интересов богатых и обездоленных. Писатель уверенно воссоздает это вторжение политических страстей во все сферы тогдашней жизни, это тесное переплетение общественного и личного. Даже комсомольский секретарь Витас Чепонис и тот не без удивления констатирует: «Думал, что классовая борьба существует где-то вне круга его близких, за гранью того, что связано с его личной жизнью. Он ошибся! Оказалось, что разглядеть линии классовой борьбы на деле куда труднее, они глубоко скрыты от глаз… Эти линии проходили здесь, рядом, через людские сердца, красной чертой рассекая их пополам».

На романе «Цветут розы алые» еще лежит отблеск характерной для 50-х годов эпической панорамности. В поле зрения автора коммунисты и комсомольцы, руководители фабрики и рядовые рабочие, сторонники народной власти и ее враги. Крупным планом выделены то заседания партийного бюро, то молодежные воскресники, то конспиративные сборища националистов, то эпизоды наводнения. Семейные сцены чередуются с производственными, лирические интонации – с обличительными, сатирическими. Увы, множественность сюжетных линий приводит к рыхлости повествовательной структуры, информационной скорописи. Остро намеченные конфликты подчас разрешаются излишне быстро, в духе непременного торжества светлого над темным.

Однако уже в этом произведении отчетливо различимы контуры будущей прозы Беляускаса, подступы к более сложному психологическому рисунку.

Своим эмоциональным колоритом, своей доверительностью «Цветут розы алые» обязаны прежде всего Витасу Чепонису. Его искренности, его романтической окрыленности.

Герой книги возвращается в Каунас сразу же после изгнания оккупантов. Возвращается с верой, что самое горькое, самое мучительное в его судьбе теперь уже позади. Даже неустроенность, разруха ничуть не мешают ощущению счастья. Ведь это всего-навсего временные трудности. Как уверяет директор бумажной фабрики Кальвялис, «обождите годик-два – столы будут ломиться от еды». И Витас Чепонис вполне солидарен с ним. Как не сомневается он и в другом – в том, что люди быстро изменятся к лучшему, преобразятся духовно. Нужно только «уметь поговорить с ними, объяснить, что будущее зависит от них самих».

А. Беляускас и М. Слуцкие в своих произведениях середины 50-х годов едва ли не первыми ввели в литовскую литературу молодого героя этого типа. Мечтателя, идеалиста, бессребреника, возвышенные стремления которого неумолимо сталкиваются с суровой, противоречивой реальностью.

Вот и в романе «Цветут розы алые» эта реальность безжалостно развеивает прекраснодушные иллюзии. Вместо правил она сплошь и рядом предлагает исключения, вместо прямых линий – изломанные. Витас Чепонис многое преодолевает в процессе нравственного возмужания. Ту же юношескую восторженность, например, тот же поверхностный оптимизм, ту же склонность к упрощениям. И все-таки он остается при этом цельной натурой, человеком действия. «И вообще, – признавался однажды писатель, – меня привлекают героические личности, люди-борцы, упорно идущие к своей цели».

Характер Саулюса Юозайтиса из романа «Мы еще встретимся, Вильма» уже не столь монолитен.

В этом произведении Беляускас по-прежнему внимателен к динамике становления личности. Но хронологические рамки на этот раз сдвинуты от конца войны к ее началу. И сама обстановка рождает здесь особый драматизм психологических состояний. Одно дело – предчувствие близкой победы, последние залпы, другое – первые выстрелы, муки неизвестности.

Однако изменилось не только время действия – иной стала тональность книги. Объективное, эпическое изображение событий уступило место их субъективному воспроизведению, рассказу от первого лица. Автор словно бы передоверил функции повествователя своему персонажу, оставил читателя наедине с ним.

Аналогичная стилевая переакцентировка совершилась на стыке 50 – 60-х годов и в произведениях других литовских мастеров. Достаточно вспомнить «Проданные годы» Ю. Балтушиса, «Сосну, которая смеялась» Ю. Марцинкявичюса или «Лестницу в небо» М. Слуцкиса.

Собственно говоря, предощущение исповеди было разлито уже в романе «Цветут розы алые». Особенно в лирических монологах главного героя и в дневниковых записях Асты Гирчите. Прощаясь со своей любимой, Чепонис даже просил ее подарить ему этот дневник. И, натолкнувшись на отказ, упрямо заметил: «Ты ошибаешься, Аста. Воспоминания нужны. Не мне, но нужны. И я создам их. Напишу!»

Героиня нового романа Вильма Густайте сама передает Саулюсу Юозайтису свои записки: «Из этого дневника (или записок, не знаю) ты узнаешь то, что я вряд ли решилась бы сказать тебе на словах».

Таким дневником является и вся книга. Дневником молодого литовца, его рассказом о пережитом. Правда, писателю еще далеко не всегда удается выдержать естественность интонации, и тогда в тексте возникают объяснения» передающие размах событий, восстанавливающие эпический масштаб. Здесь еще нередка стилевая разноголосица, свидетельствующая о том, сколь нелегко рождалась новая художественная структура.

Действие романа «Мы еще встретимся, Вильма» охватывает июнь – декабрь сорок первого года, самые тяжелые – и нравственно тоже – месяцы войны. И развивается оно в двух перемежающихся, чередующихся планах: скитания Саулюса Юозайтиса по прифронтовым дорогам Литвы, Латвии, России и его жизнь в глубоком советском тылу.

Планы эти различны и по характеру испытаний, и по колориту, по настроениям. В одном случае доминирует смятение, неопределенность, шквал вопросов, в другом – поиск ответов, подведение итогов.

Прибегая к повествованию от первого лица, писатель несомненно стремился усилить эффект достоверности. Стилевой эксперимент вел в глубь внутреннего мира личности, к первоистокам побуждений и чувств. И непосредственность впечатлений, эмоций по-своему открывала правду времени.

Первые же дни фашистского нашествия сломали не только привычный ритм жизни комсомольца Саулюса Юозайтиса, не только его планы («Я должен был получить место в молодежной газете, мне уже было обещано это место»), они, эти дни, расшатали, опрокинули многие казавшиеся незыблемыми догмы.

Рушились хрестоматийные, почерпнутые из книг представления о войне: «Окопы с одной стороны и окопы с другой».

Рушились оптимистические упования на скорый разгром врага и на скорое же возвращение к родным очагам.

Немцы находились еще на подступах к городу, а в Каунасе уже орудовали вылезшие из подполья «белоповязочники», бывший владелец пекарни хромой Савукас открыто сводил счеты с красными, терроризировал семьи коммунистов, стращал Саулюса скорой расправой.

Так с романтических, залитых солнцем вершин вчерашний школьник попадает в ад смерти. Отсюда психологический шок, вызывающий ощущение нереальности реального, размытости граней между сном и явью: «Где я – в Каунасе или не в Каунасе, в Литве или не в Литве?»

Писатель оставляет Саулюса один на один с подступающей опасностью, с противоречивыми, а то и паническими слухами. Оставляет потрясенным, недоумевающим. Почему столь стремителен прорыв немцев? Почему каунасским комсомольцам не выдали оружия? Почему?.. Можно вспомнить, что в похожей ситуации оказался тогда и таллинский комсомолец Олев Соокаск из романа эстонца Пауля Куусберга «В разгаре лета». И его вопросы чуть ли не текстуально совпадают с вопросами молодого литовца.

Но Соокаск обращает свои «почему» к политруку Руутхольму, к товарищам по истребительному батальону, он воюет, сражается рядом с ними. Саулюс же просто захвачен разношерстным потоком беженцев и вопрошает самого себя, пробивается к истине в одиночку: «Мне нужно, чтобы все было ясно. До конца». За этим горячим юношеским максимализмом, конечно же, кроется тоска по недавней ясности, по утраченной четкости понятий. И вместе с тем душевный кризис побуждает к самостоятельности анализа, к поиску надежных ориентиров.

Неистовый разгул стихии, сумятица отступления, казалось бы, подтверждают слова перепуганного инструктора Микаса Роюса о том, «что перед лицом этих титанических катаклизмов человечества какая-то отдельная человеческая личность…». Туманная недоговорка скрывает философию, оправдывающую шкурный расчет, готовность уклониться от борьбы. Недаром Микас Роюс допускает для себя возможность капитуляции, дезертирства. Для Саулюса такой альтернативы не существует. Даже в мыслях, даже в подсознании. Штормовые ветры первых месяцев войны разрушили привычные схемы, но не поколебали существа убеждений героя. И аргументами, опровергающими проповедь Роюса, становятся в романе судьбы, поступки людей. Это и моральная бескомпромиссность Костаса, и мужество Вильмы, которая вопреки своей немецкой родословной упрямо добивалась призыва в Красную Армию, и душевная щедрость русской женщины Полины Осиповны, и отвага солдат, шедших под пули. Из своей беженской одиссеи Саулюс выносит ощущение неоплатного долга перед теми, кто погиб в первых сражениях, чтобы другие могли уцелеть. Долга непосредственного, личного: «За меня пал тот боец на Немане, за меня едет сражаться усатый старшина».

Повествование от первого лица заметно обновило поэтику прозы Беляускаса, усилило лирическую взволнованность, психологическую напряженность анализа. Исповедальная форма приблизила к читателю внутренний мир героя, сам процесс кристаллизации характера, становления гражданской позиции. Однако художественная структура романа «Мы еще встретимся, Вильма», так сказать, переходна. Здесь сохраняются и событийность, и жесткая сюжетная последовательность, и достаточно широкий внешний фон.

Герой «Каунасского романа» (1965) Сигитас Селис тоже рассказывает о себе, о пережитом. Но рассказывает иначе, чем Юозайтис. Не столь обстоятельно. Не слишком строго придерживаясь хронологии фактов.

Речь Селиса сбивчива, прерывиста, порой сумбурна. Она легко перескакивает с предмета на предмет, управляемая сиюминутными импульсами. Любая деталь, любой эпизод способны вызвать поток ассоциаций, уводящий от настоящего или же, напротив, возвращающий к нему.

Сюжет? Пожалуй, при определенном усилии можно реконструировать и его. Ответственный работник органов контроля Сигитас Селис едет из Вильнюса в Каунас, чтобы расследовать давнюю жалобу. Дело не очень трудное, однако же канительное и, самое главное, способное каким-то образом повлиять на служебное положение как самого Селиса, так и его начальника.

Однако, вычленив внешнюю фабулу, мы не приблизимся к сути конфликта. Ибо расследование жалобы – только фон для иного, куда более хлопотного расследования. Ибо эти полтора-два дня дают герою возможность прокрутить в памяти всю свою жизнь.

Вполне вероятно, что за тринадцать или пятнадцать лет до нынешней поездки Сигитас Селис мог чуть ли не каждый день встречаться с героем другого романа – Витасом Чепонисом. Оба они тогда работали в Каунасском горкоме. Один – секретарем, другой – заведующим отделом кадров. Оба ходили по одним и тем же коридорам, выступали на одних и тех же митингах, участвовали в одних и тех же заседаниях бюро.

Да и в биографиях этих молодых литовцев достаточно много общего. Как и Чепонис, Сигитас Селис вырос на окраине. Как и он, не доучился в гимназии. Как и он, остался без отца. С того самого дня, как гестаповцы арестовали отца и угнали в Германию, Селис должен был сам заботиться о себе.

Однако только этими анкетными параллелями совпадения не исчерпываются.

Витас Чепонис влюбился в Асту Гирчите, дочь известного политического деятеля старой Литвы.

Сигитас Селис едва не женился на Геде Жельните, племяннице бывшего буржуазного министра, бывшего дипломата и спортсмена.

Против Чепониса была мать Асты, рассчитывавшая на выгодную партию для своей дочери, мечтавшая ввести в их респектабельный особняк человека своего круга, а не чужака.

Ну, а Селиса гнал прочь дядя Геды, отставной министр Вебелюнас, который скрежетал зубами при слове «комсомолец» и считал, что «теперешняя жизнь вроде миража… иллюзия и мираж».

И Чепонис, и Селис испытывали одинаковое презрение к этим бывшим, к их взглядам, манерам, привычкам, чувствовали их ненависть к новому строю.

Проходя возле дома Асты, Витас Чепонис насмешливо думал: «Кому ты нужен в этих виллах? Мечтатель!..»

И Сигитас Селис всей кожей ощущал, с какой откровенной враждебностью взирают на него окна роскошного дома господина Вебелюнаса, каким холодом веет от массивного письменного стола, от кожаного дивана.

Впрочем, Аста Гирчите еще не свободна в своих чувствах, в своем выборе. Долг примерной дочери сковывает ее, вынуждает к осторожности, компромиссам.

Геда Жельните воспринимает дом своего опекуна как ненавистный, постылый. Она хотела бы раз и навсегда порвать с его обитателями и даже берет у Сигитаса Селиса рекомендацию в комсомол.

На этом, пожалуй, заканчивается созвучие ситуаций и начинаются диссонансы.

Новый мир готов был принять под свое крыло Асту. Как принял он ее сестру Расу. И не имела особого значения социальная «анкета» девушек, то, что их отец, Адомас Гирчис, был одним из лидеров антисоветской эмиграции.

В отличие от Асты, Геда Жельните постоянно встречается с настороженностью. Ей то и дело напоминают, что дядя заседал в буржуазном правительстве, а отец ее до самой своей смерти был директором крупнейшего в литовской столице почтамта. К тому же экс-министр Вебелюнас и после войны не слишком таил свои политические симпатии. Так что рекомендация в комсомол, которую написал Сигитас Селис, дорого обошлась заведующему отделом кадров: «…Рекомендуешь в комсомол племянницу фашистского министра… воспитанницу… подопечную этого махрового националиста, а может, и не только подопечную…» Сама любовь к такой девушке граничила в глазах перестраховщиков с притуплением бдительности, идейной беспечностью и близорукостью.

Автобиографическое повествование в романе «Мы еще встретимся, Вильма» было достаточно широко распахнуто во внешний мир. Саулюс Юозайтис охотно рассказывал здесь о том, что видел на дорогах войны и в таежном поселке. В «Каунасском романе» объективный, «эпический» элемент словно бы растворен в субъективном, психологическом. Голос сердца? Стенограмма чувств? Да, конечно. Но и пристрастный самоанализ тоже. Исповедуясь, герой критически контролирует свои суждения, порой воспринимает себя как постороннего. Для подобного самоотстранения есть свои веские причины. Ведь теперь, на рубеже 60-х годов, Сигитас иначе оценивает то, что совершалось тринадцать или пятнадцать лет назад, по-другому смотрит на того двадцатилетнего юношу, который полюбил Геду, произносил пылкие клятвы и не сумел защитить ту, что была дороже всех на свете.

Внутренний монолог в модернистской литературе обычно становится средством отказа от постижения социальной, политической реальности, ухода от нее, от сложных проблем современности в таинственные лабиринты психики. Беляускас использует поэтику потока сознания в диаметрально противоположных целях – как раз для исследования разветвленных капилляров, соединяющих личность и общество, внутренний мир человека с окружающим миром. Литовский психологический роман 60-х годов, если иметь в виду лучшие его образцы, был настроен на волну гражданственности, нравственной требовательности к человеку, был ориентирован на диалог индивида с историей. Диалог, в котором первостепенную роль приобретали категории долга, совести, справедливости, гуманизма. Познавая себя, герои М. Слуцкиса, В. Петкявичюса, Й. Микелинскаса познавали и свою ответственность перед людьми, перед идеалами социализма.

В одном из своих интервью Беляускас говорил о чувстве широты жизни, которое «многих прозаиков неизбежно направляет к эпосу, к широким историческим обобщениям. Наше поколение прозаиков вместе со своим народом перешагнуло порог двух эпох. Разве это само по себе уже не предрасполагает к эпосу?» Эпический масштаб измерения зримо присутствует и в «Каунасском романе».

1. Цит. по кн.: Альгимантас Бучис, Литературные судьбы, М., 1982, с. 135.[↩]