Пособие по бедности. Сравнительное литературоведение: Россия и Запад. XIX век / Под ред. В. Б. Катаева, Л. В. Чернец. М.: Высшая школа, 2008. 352 с.

В последние годы в наших университетах вводится курс, именуемый по-разному — где «Сравнительное литературоведение», где «Сравнительная история литератур», — но суть одна: наконец-то и к нам пришла компаративистика. Вернее будет сказать — вернулась. Это направление филологической мысли некогда возникло в русских университетах одновременно со своим появлением на Западе (см. в этом же номере мою статью «Зачем сравнивать? Компаративистика и/или поэтика»). Курс носил название «Всеобщая история литературы». В советские годы (особенно в период борьбы с космополитизмом) он был урезан в правах, лишен своей теоретической амбициозности и ограничен кратким изучением «зарубежной литературы». Под строгим идеологическим присмотром этот курс висел на волоске, а те, кто читали его, числились первыми кандидатами в «космополиты». Потеря работы была лучшим из возможных исходов. Худшим был арест с непредсказуемыми последствиями. Этим путем тогда прошли многие, включая Леонида Ефимовича Пинского, ставшего одной из жертв кампании под началом Р. Самарина по очистке филологического факультета МГУ от идейных врагов. В результате филфак был успешно и надолго очищен от лучших представителей профессии.

Со времени победы, одержанной над космополитами, компаративистики — ни университетского курса, ни академической традиции — у нас не было. Теоретический разговор сводился к минимуму, разрешенный лишь идеологически проверенным товарищам. И тем не менее появлялись отдельные исследования, порой высокого уровня и точного владения техникой, присущей этому методу. Так что мы, не будучи вовсе бедны компаративным знанием, получили теперь пособие, которое трудно счесть чем-то иным, как пособием по бедности.

Приятно узнать, что «в сентябре 2001 г. на филологическом факультете Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова была открыта специализация «Сравнительное литературоведение»…» (с. 3). Раз есть курс, то должно быть к нему пособие. Таковое и было изготовлено, о чем на обороте титула свидетельствуют слова, имеющие магическую силу, — гриф. Авторы «учебного пособия» — профессора кафедр теории литературы и истории русской литературы МГУ. Магия грифа сразу же сказалась на тираже: не триста экземпляров, которых за глаза бы хватило для пособия местного кафедрального значения, а — три тысячи. По нашим временам много. Это значит, что книге обеспечена целевая аудитория. Раз есть курс (а он теперь есть не только в МГУ), то должно быть и пособие. Его наличие в программах потребует первая же министерская проверка.

Краткое предисловие, подписанное обоими редакторами. Затем две неравные части. Первая — «Теоретическое введение», автор которого — Л. Чернец. Объем его — двадцать одна страница (!?). Вот и вся долгожданная теория. Часть вторая — практика на тему «Русская классика и западноевропейские литературы». Объем ее много больше — триста страниц. И, наконец, «Приложение», заполненное разного рода методическими материалами: программы лекционных курсов, еще одно «теоретическое введение», теперь к программе (составители Л. Чернец и Л. Эсалнек), списки литературы…

Как видим, за теорию в пособии отвечает Л. Чернец. Какова же эта теория? В первом абзаце предисловия дан ряд имен «выдающихся ученых»: А. Веселовский, Ф. Буслаев, В. Жирмунский, М. Алексеев, Н. Конрад, П. ван Тигем, П. Азар, Ф. Бальдансперже, Р. Уэллек, Э. Курциус, Г. Кайзер, Д. Дюришин, А. Дима… (с. 3). Такого рода поминальные ряды, конечно, бессмысленны, но какое-то представление о том, чего ожидать в дальнейшем, они дают. Веселовский впереди своего учителя Буслаева, то есть иерархический принцип важнее исторического. Русские ученые — впереди всех остальных. Это тоже иерархическое расположение. Замыкают список словак Дюришин и румын Дима, попавшие в «выдающиеся» исключительно по той причине, что они переведены на русский язык и представляют бывший соцлагерь. Старая политкорректность.

Теоретики нового пособия и не гонятся за новизной. Они слышали, что «со времен Т. Бенфея, А. Веселовского и В. Шерера сравнительное литературоведение неоднократно уточняло и даже ревизовало свои принципы и цели» (с. 8), подтверждение чему находят в разного рода терминологических справочниках по литературоведению. Единственный западный авторитет, процитированный в теоретическом введении, — М. Гюйяр (Guyard — Жирмунский писал Гиар; наверное, точнее — Гийяр). Приводится ссылка на его учебник — «один из первых учебников по сравнительному литературоведению» в издании 1965 года. Это не первое издание. Первое увидело свет в 1951 году и стало поводом к тому, что сегодня известно как «кризис компаративистики» (еще раз отсылаю за более подробными сведениями к своей статье в этом же номере).

О «кризисе компаративистики» и последовавшем за ним поиске новых путей — ни слова. Поразительно, но даже интертекстуальность не упомянута! Я не сторонник компаративистики в свете интертекстуальности, но обойти ее — значит благополучно миновать последние два десятилетия. Авторов пособия подобные хронологические мелочи мало заботят. Для них время замерло лет пятьдесят тому назад. Но и то, что было ранее, видится крайне неотчетливо за пределами «выдающихся» имен, о которых также — ничего или почти ничего.

Картина компаративистики, на которой заканчивается ее обзор, такова. Французы скептически относились к «типологическим параллелям»; «сильной стороной отечественного, прежде всего советского литературоведения, был историзм»; Жирмунский «указывал» на «историко-типологические аналогии», предлагая обнаруживать их для эпоса «в эпохе феодализма»; «однако на фоне общего очевидны и различия, особенное…» (с. 12).

За этим содержательным обзором следует страничка о том, как от Гумбольдта до современной «константологии» занимались языком и внутри него — культурным менталитетом. На этой основе в 1972 году А. Дима констатировал «обновление» компаративистики, связав его «с расширением предмета изучения, в частности с анализом «образа иностранца в литературе»» (с. 14). Ну, если анализ «образа иностранца», тогда, разумеется, понятно, как шло обновление компаративистики и что позволило причислить Дима к сонму «выдающихся».

Фактически этим теория исчерпана, поскольку оставшуюся (большую) часть теоретического раздела занимает глава «Из предыстории компаративистики (Вопросы национального своеобразия литературы в манифестах классицистов)». Обнаружить истоки сравнительного подхода в поэтике классицистов! Смело, но не уверен, что счастливо. Веселовский, так долго не решавшийся воспользоваться словом «поэтика» для обозначения созданной им принципиально новой системы знания о словесном творчестве (в основе которого, как он не раз подчеркивал, — сравнительный подход), был бы удивлен. Повод, который обнаруживает Л. Чернец для подобного экскурса в историю компаративистики, прост — «отражение в текстах классицистических манифестов национального своеобразия литератур» (с. 21). Но почему нужно полагать, что «национальное своеобразие» начинается с классицистов, а, скажем, не с Данте и вообще Ренессанса? И достаточное ли это основание для того, чтобы начать отсчет «предыстории компаративистики»?

Конечно, сравнительное изучение литератур предполагает признание того, что они различны. Но оно также предполагает, что уже есть «литература», что есть национальные языки. Значит ли это, что начало компаративистики следует возводить к вавилонскому смешению языков?

Основной способ сравнения литератур в XVII веке — спор между «древними» и «новыми», но он-то как раз и демонстрирует, что первоначальная рефлексия была противоположна будущим компаративным установкам, поскольку все еще исходила из наличия некоего образца, к которому то ли возможно, то ли невозможно приблизиться современному писателю.

Все вопросы в «учебном пособии» остались без ответа в тех случаях, когда они вообще были поставлены (чаще всего неточно и некорректно). Каковы истоки сравнительного подхода в литературе, каков предмет компаративистики, как он связан с понятием «мировой литературы»? Очень бегло об этом зайдет речь в разделе, предваряющем программу по курсу (с. 321-324). Основными авторитетами в исследовании «всемирной литературы» по-прежнему фигурируют одиозные советские идеологи М. Храпченко и И. Неупокоева. Впрочем, для смягчения позиции им придан Н. Конрад — так же, как в деле исследования жанра компанию Г. Поспелову и В. Кожинову составляет Л. Гинзбург и др. (с. 327). Как будто все они трудились плечом к плечу над созданием единой теории. Впрочем, быть может, и так, поскольку в чем смысл их деяний и как он соотносится с компаративистикой — тайна.

Итак, какое представление мы (или студент, прочитавший пособие) получаем о компаративистике? Ее истоки, возводимые к манифестам классицистов на основе историзма и народности (с. 321), — смутны. Что такое «мировая литература» — неясно, а об эволюции понятия — ни слова. Почему сравнительный метод положен Веселовским в основу новой поэтики и, следовательно, представляет собой нечто большее, чем механизм для сравнения, — не сказано. О спорах внутри компаративистики, о том, что стало для нее переломным моментом под именем «кризиса», — не говорится. Наконец, что же происходит в мировой компаративистике в последние десятилетия? — Молчание. Ссылки на современные работы вовсе отсутствуют, и ничто не обнаруживает их знания у авторов теоретических выкладок. Сами эти выкладки представляют собой сумбурное нанизывание имен и понятий, которые должны иметь какое-то отношение к компаративистике; но какое?

В своей теоретической части пособие провалилось полностью. Быть может, оно спасется (как бывало в советские времена) практическим применением метода?

Вторая часть издания открывается работой А. Смирнова «Восприятие русской литературы в Германии (1752-1976)». Это обзор, начинающийся в XVI веке путешествием Герберштейна по Московии и завершенный в XX списком советских писателей — от Пролеткульта до Пастернака, — которых переводили и знали в Германии. Но самое удивительное припасено под конец. Из двадцати пяти страниц обзора шесть заняты библиографией на русском и немецком языках, убористо данной в строку. Зачем? Этот вопрос обретает особую пронзительность для того, кто попытается соотнести библиографию с текстом.

Выбираем почти наугад. На страницах 43-44 — сноска 15 к следующей фразе: «Несколько стихотворений А. Блока было переведено в 1907-1912 годах, но главным событием был выход пяти немецких изданий поэмы «Двенадцать» (1920-1927)». Смотрим сноску (с. 51): длинный список, занимающий полтора десятка строк, в том числе и о Блоке, но не только о нем. Первая работа по-английски — Рильке и Россия. Затем две работы К. Азадовского: о Рильке и Толстом и о Рильке — переводчике «Слова о полку Игореве». Одна 1969-го, вторая — 1976 года. Вопрос «зачем?» осложняется вопросом «почему?»: почему даны две работы сорока- и тридцатилетней давности, но отсутствует позднейшая обобщающая, ставшая классической книга того же исследователя — «Рильке и Россия» (2003)? Ответ возникает при просмотре всей бессмысленно обширной библиографии к работе А. Смирнова: судя по датам, она была составлена в середине 1970-х и не обновлялась для сегодняшнего пособия, предназначенного студентам. По меньшей мере — свидетельство научной и педагогической недобросовестности.

Итак, первая работа второй части наводит на мысль, что здесь будут даны обзоры восприятия русской литературы XIX века за рубежом… Впрочем, если XIX века, как значится на титульном листе пособия, то причем здесь Василий Казин и Борис Пастернак? Не будем обращать внимания на столь мелкие несуразности.

Обзоры в этой части действительно есть. Особенно повезло Чехову. Объяснение тому простое: один из редакторов пособия — чеховед (В. Катаев). По этой причине пособие завершается четырьмя материалами о Чехове, три из которых принадлежат перу В. Катаева и носят обзорный характер: «А. П. Чехов и Германия», «А. П. Чехов и Франция», «Пьесы А. П. Чехова в контексте мировой драмы». Это, пожалуй, наиболее обстоятельные материалы в пособии, вызывающие лишь один вопрос — почему допущен такой перекос в сторону Чехова (но на него уже был дан ответ). Впрочем, о перекосе можно было бы говорить, если бы внутри заявленной темы — русская литература XIX века и Запад — была выдержана хоть какая-то смысловая логика. Скажем, вначале — интенсивное обновление опыта русской литературы в первой трети столетия; европейский фон русского романа; затем — начало знакомства с русской литературой на Западе, признание ее достоинства. Это какие-то само собою разумеющиеся разделы и темы. Но вместо них — самое случайное собирание материала, с бору по сосенке, у кого что было, то и брали. Обычный принцип разного рода кафедральных сборников. При попытке создания пособия по курсу новой университетской дисциплины такого рода принцип — безответственная профанация. А ведь если, как нам сообщили на первой же странице, курс введен в МГУ в 2001 году, то было время собраться с мыслями.

Даже с точки зрения библиографии студент не получает должного руководства. Он так и не будет знать, что ему нужно прочесть, так как предложенные списки одновременно избыточны (нередко его отсылают к работам, которые не нужно читать ни в коем случае) и недостаточны (ибо нет необходимого). Пожелание обновить библиографию остается в силе даже в случаях наиболее благополучных, как в материалах В. Катаева. Если речь заходит о Чехове и Шекспире, то ведь есть недавнее исследование и ряд публикаций Е. Виноградовой с обобщающим заглавием «Шекспир в художественном мире Чехова». Это исследование очень конкретно в отношении источников чеховского знания о Шекспире.

Хотелось бы и в обзорах В. Катаева видеть подобное достоинство. Его нет. Обзор мировой драмы начинается с того, что у Чехова (перечисляются его пьесы) герой «во всем противоположен образу гармоничного, сильного, несгибаемого в самых исключительных обстоятельствах человека, изображенного в трагедиях Софокла» (с. 295). Предположим, что у Софокла герой именно таков, как о нем сказано, но причем здесь Софокл? Откуда он взялся? По воле автора, задумавшего сравнить Чехова с мировой драмой. Автору, кажется, никто не объяснил, что такое «источник», какова техника компаративного исследования, что оно подобно задаче, условия которой не придумываются, а обнаруживаются в самом материале и требуют доказательства. Равно как и типологические аналогии. Ссылка на их «очевидность» (с. 296) совершенно некорректна.

Библиографическая точность и полнота в компаративном исследовании — непременное условие, поскольку здесь нужно со всей определенностью знать, какие моменты сходства уже были замечены и осмыслены. Научить библиографической корректности данное пособие ни в малой степени не может: библиография в подавляющем большинстве случаев неполна или безнадежно устарела. Обзоры по большей части относятся ко временам допотопным.

Л. Чернец (неудачливый теоретик всего издания) также пробует свои силы в жанре обзора — «И. С. Тургенев в оценке западной критики (Ю. Шмидт, Э. Геннекен)». Поименованные здесь немец и француз — люди XIX столетия. Конечно, хотелось бы довести обзор западной критики до времен менее удаленных, но предположим, что тема — современное Тургеневу восприятие. Тогда все равно возникает вопрос: можно ли рассматривать это западное восприятие (ведь оно обозревается для учебного пособия) так узко? И совсем уж недопустимо пройти мимо работ, которые посвящены тому же предмету, скажем, мимо книги М. Фёклина «The Beautiful Genius. Тургенев в Англии: первые полвека» (2005). Книга Фёклина — пример компаративистики, приблизиться к которой тщетно стремятся авторы рецензируемого издания. Им было бы очень полезно полистать эту книгу, чтобы узнать, что компаративное исследование, посвященное восприятию того или иного классика, предполагает детальное изучение воспринимающего контекста (по закону «встречного течения»). Именно это и делает Фёклин, показывая, какими были тогдашние теории перевода, как по этому поводу расходились немцы и французы, что думали англичане. Это было бы неплохим добавлением к материалу пособия и потому, что Англия — за исключением нескольких случайных упоминаний — отсутствует в картине русских связей с Западом.

Из XIX века ведет свой обзор и В. Недзвецкий, возвращая читателя к книге незабвенного Вогюэ «Русский роман» (1886). Логика мысли такова: Вогюэ уже давно признал величие русского реализма, ну, тогда и мы признаем, что русские писатели не гнушались диалогом с французами, по крайней мере с двумя из них — Ш. Нодье и Ж. Санд. Далее следует разъяснение, где, кто и с кем вступал в подобный диалог. Слишком затянуто — шестьдесят страниц. И опять — недостаточно ссылок на работы русских исследователей русско-французских связей, совсем нет французских работ. Их нет вообще или они остались неизвестны (недоступны, как говорят, смягчая формулировку) автору?

На этом закончим об обзорах, но не о работах, помещенных во второй части. Здесь есть еще один исследовательский жанр, который требует третьей части, но на нее, действительно, не набирается материала. А тот, что есть, в основном — неудовлетворительного качества. Я имею в виду самый распространенный жанр компаративного исследования — обоснование сходства, контактных связей или типологической аналогии. Обзоры — это, в сущности, вторичные жанры по отношению к такого рода полевым исследованиям. Технике их проведения и должно было бы научить пособие, но этого оно сделать не в силах.

Вот почему сошлюсь на собственный опыт преподавания курса компаративистики (Российский государственный гуманитарный университет). Форма отчетности по этому курсу — два вопроса. Первый — теоретический (тому, кто попытался бы ответить с голоса Л. Чернец, обеспечен неуд). Второй — компаративное эссе; студент, которому эссе написать не удается, отвечает этот творческий вопрос устно.

В пособии есть попытки овладеть творческим жанром, но совершенно беспомощные. Первый двоечник опять (как и за обзор) — А. Смирнов, автор эссе на тему «Метафора водного потока в лирике А. С. Пушкина и английских романтиков». Тема вполне корректная, даже очевидная. Начинается она с Байрона, моря и пушкинского стихотворения о нем: «…морская стихия обладает как бы самостоятельной духовной силой…» (с. 53). Стоп, стоп! Что значит «как бы самостоятельной» — так и говорить нельзя, не то что писать. И главное — не будем забалтывать тему в общих словах, которые как бы подходят ко всему (даже к «Оде западному ветру» Шелли, которая почему-то тоже была снесена «водным потоком»). Компаративное исследование должно начаться с точно поставленной задачи и выяснения контекста, в котором она будет решаться.

Веселовский, как помним, учил начинать с «pourquoi?». Последуем его совету. Почему Байрон ассоциируется с морем? Когда эта ассоциация возникла? Когда байроническое море начало плескаться в русской поэзии? А за пределами русской поэзии? Знаете ли вы работы на эту тему (а они есть)? Не знаете? Пойдите и, прежде чем писать эссе (предназначенное в качестве пособия!), составьте необходимую библиографию. Кстати, те же вопросы возникают и в отношении Колриджа — знал ли, мог ли знать (и по каким источникам) о его водных стихах Пушкин?

Ни на один вопрос ответа нет. Впрочем, здесь отсутствуют не ответы, а вопросы. Идет самый общий и беспредметный разговор о стихийности романтиков и проч. Удовлетворить это никого не может. Если А. Смирнов и подает компаративный пример, то очень плохой. Никому следовать не пожелаю.

Эссе в пособии не так уж и много — пять-шесть. Порок у них общий — нет точно поставленной задачи («зачем сравнивать?»), нет контекста, нет выверенной библиографии. Приведу еще пару библиографических примеров, точнее — их отсутствия.

А. Криницын выступил на тему «Тютчев и немецкий романтизм». Об этом писали бесконечно. Не все нужно учитывать, но есть работы, совершенно обязательные и для этой темы, и вообще для компаративного рассуждения. Прежде всего — статья Ю. Тынянова «Тютчев и Гейне» (1922) с постановкой проблемы о «традиции» и «генезисе», о жанре романтического фрагмента. Она даже не упомянута. Зато в общей библиографии по курсу значится книга Г. Чулкова на ту же тему. Такой книги, естественно, нет. Есть журнальная статья¹. Ее-то можно было и не упоминать, она не имеет принципиального методологического значения.

Если компаративист серьезно подходит к своему методу, он не имеет права подхватывать мотив там, где он его обнаружил, но обязан хотя бы указать на его перспективу. Я имею в виду «философию ночи» у Тютчева и немецких романтиков. Ночная поэзия имеет свою традицию, которую невозможно уложить в такую приблизительную характеристику: «Для романтиков ночь являлась фоном для свободной игры духовных способностей человека…» (с. 152). И до романтиков, и у романтиков, и у Тютчева все было не просто сложнее, но много разнообразнее, поскольку вовлечено в процесс «открытия природы» (Naturgefthl). Будучи вырванным из контекста, явление не поддается компаративному анализу.

Еще одна статья того же автора — «Творчество Ф. М. Достоевского. Связи с западно-европейскими литературами» — лишний раз убеждает, что неумение отличать необходимое от необязательного (и ненужного) — принципиальный порок данного издания. Шиллер в связи с Достоевским едва упомянут (хотя принципиально важен) и вместе с ним вовсе не названа книга Н. Вильмонта. Книга самобытная и полемичная в отношении, так сказать, школьной компаративистики с ее «общностями» и «литературными параллелями»², устремленная к тому, что Веселовский называл «историей идеалов». Превосходный повод поговорить о путях компаративистики, о ее предмете, методах и технике исследования, но увы…

Когда речь заходит о Достоевском и Сервантесе (сегодня это одно из основных направлений в исследовании всемирных связей русского романиста), нет упоминания работ ни В. Багно, ни С. Пискуновой. А ведь пособие по своей природе обязано служить ориентиром. Данное же способно в лучшем случае — оставить в неведении, еще чаще — дезориентировать относительно того, что было сделано и кем.

Л. Чернец после неудач в жанре теории и обзора также решила попытать счастья как компаративист-исследователь: «Иноязычная речь в «Войне и мире» Л. Н. Толстого». Это, пожалуй, наиболее успешная компаративная попытка у данного автора. С приведением необходимых работ (В. Шкловский, В. Виноградов, Б. Успенский), но и с досадным упущением: талантливое исследование рано погибшего Александра Фейнберга «Проза Толстого и Хемингуэя. Стилистическая функция иноязычия в художественном тексте»³. Не путаясь во фразеологических мелочах, на необходимом и достаточном материале автор демонстрирует, как стилистическое иноязычие становится способом показать лицо другой культуры. Обидный пропуск, но это такая мелочь на общем фоне «учебного пособия».

Я не буду разбирать методические материалы по курсу компаративистики («Приложение»), поскольку к компаративистике они не имеют отношения, представляя собой произвольную свалку всего, что приходило в голову из области общего литературоведения (образца 1960-1970-х годов) и всемирной литературы. Основная часть пособия едва ли позволяла надеяться на что-то иное.

Общие списки литературы (как и библиография к большинству отдельных статей) включают многое необязательное и совсем ненужное при отсутствии того, что нужно было включить — хотя бы на основных европейских языках. И на русском, где нет пока что необходимых пособий и обобщающих изданий на современном уровне, но есть образцовые конкретные исследования.

Даже в описании основной литературы по курсу не обходится без ошибок и разного рода странностей. Основная литература поделена на два раздела: современность и классика (так можно предположить). Классика представлена Буало, Гегелем, Шарлем Перро, Плехановым… Какое они имеют отношение к сравнительному литературоведению? А зачем среди классиков и методологов затесался Э. Геннекен («Иван Тургенев». Перевод с французского. Одесса, 1892)? Вблизи от него приютился Александр Веселовский, из которого выбрали раннюю лекцию «О методе и задачах истории литературы как науки» (1870), но пренебрегли работой «Из введения в историческую поэтику» (1893)!? «Поэтику сюжетов» предложили читать по изданию 1989 года, где она сокращена до шести страниц! Но ведь для русской компаративистики — это ключевое произведение!

«История русской переводной художественной литературы» не трех-, а двухтомное издание; «Лермонтовской энциклопедии» место в разделе «Словарей…» И почему (если вообще нужно включать такого рода издания) отобрали только ее?

В разделе дополнительной литературы вопросов еще больше. Почему появляется «Библиотека Достоевского» Л. Гроссмана (Одесса, 1919), но нет классической «Библиотеки Пушкина» Б. Модзалевского (и других книг такого рода, если они вообще нужны)? Можно ли включать в библиографический список «Тютчевский сборник» (а не отдельные подходящие по теме материалы из него) и нужно ли — главу А. Смирнова (из коллективной монографии) «Борьба за признание прозы в литературной теории XVII-XVIII веков»? Я уже говорил о несуществующей монографии Г. Чулкова «Тютчев и Гейне»…

В общем, начать вопросы — конца им не будет.

Академическое литературоведение не часто отличается креативностью, но оно, по крайней мере, умело быть уважительным по отношению к самому себе. Кажется, и это умение утрачено. Пособие демонстрирует отсутствие многих профессиональных навыков, начиная с элементарного — составить необходимую библиографию.

Это пособие сделано людьми, совершенно не понимающими, что такое компаративистика, какие она обсуждает проблемы, какова она сегодня и даже — каковы ее традиции. Авторы не владеют основными жанрами компаративного исследования.

И тем не менее пособие рекомендовано всем. Оно имеет гриф. Финансово (как сообщается на обороте титула) оно поддержано Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной программы «Культура России». Неужели у этой программы нет оценивающих экспертов? Если они есть, то от их услуг необходимо отказаться незамедлительно.

Издательства «Высшая школа» не жалко: ему не впервой производить интеллектуально не вполне добротную продукцию. Так что сочтем это пособие еще одним неисполненным обещанием (сколько их уже было!) произвести на свет учебную литературу «нового поколения». Нет, она все еще принадлежит старому — и в высшей школе, и в средней.

Жалко студентов. Надеюсь, что преподаватели других вузов оградят своих слушателей от подобного пособничества. Но жалко студентов МГУ (куда, несмотря ни на что, идут способные молодые люди), обреченных пользоваться этим пособием и учиться сравнительному литературоведению у его авторов.

И. ШАЙТАНОВ

1. См.: Чулков Г. Тютчев и Гейне // Искусство. 1923. № 1.[↩]
2. Вильмонт Н. Достоевский и Шиллер. Заметки русского германиста. М.: Советский писатель, 1984. С. 48.[↩]
3. Фейнберг А. Заметки о «Медном всаднике». М.: ГРИТ — Дом Марины Цветаевой, 1993.[↩]