Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма

Эмили Дикинсон далеко не впервые издается в нашей стране. Начиная с 1980-х годов в свет вышло девять отдельных изданий ее стихотворений, существует множество публикаций в сборниках и периодике. Ее охотно и много переводят. Поэзия американки, жившей во второй половине XIX века, фактически стала у нас культовым явлением. Неудивительно: недостаток достоверных биографических данных, необычная творческая судьба Эмили Дикинсон и на Западе оказались благодатным материалом для всяческих домыслов романтического, фрейдистского, феминистского толка. В предисловиях к отечественным изданиям ее стихов воспроизводится обязательный перечень загадок и странностей биографии: несчастная любовь, добровольное затворничество и белое платье, отказ от публикаций, благоговение перед отцом и тихое бунтарство.

В рецензируемом издании, вышедшем в 2007 году в серии «Литературные памятники», загадки биографии отходят на второй план. Создатели книги стремятся выйти за пределы расхожих представлений, дать русскому читателю возможность понять и оценить цельность творческой личности Дикинсон. Важное место в томе занимают письма. Идея их публикации и перевод принадлежат А. Гаврилову, который был убежден, что это «свидетельства личности поэта, равноценные ее стихам» (c. 7).

Действительно, никто не скажет о внутреннем мире и характере мировоззрения Эмили Дикинсон полнее и достовернее, чем она сама. Пока никем всерьез не ставилась проблема ее эпистолярного стиля. «Влюбленному» взгляду русского переводчика открывается разнообразие эпистолярной манеры поэта в зависимости от адресата, тематическая общность писем со стихами, самостоятельность и суверенность слов, их составляющих, смысловая спаянность стихотворной и прозаической речи. А. Гаврилов представил письма Дикинсон как произведение художественное. Яркая метафоричность, ритмичность, драматизм исключают восприятие этих эпистолярных монологов как бытового средства коммуникации. Это «вроде бы проза», так как «сама ее мысль поэтична», по замечанию переводчика (c. 435). В письмах часто действует основной принцип поэтического мышления Дикинсон: из прозы жизни рождается поэзия, устремленная за пределы обыденности, приближающая сиюминутное к вечному.

В связи с поэтическим наследием Эмили Дикинсон существуют серьезные проблемы текстологического характера. Сопротивление написанных от руки стихов переводу в сферу печатного слова не принято более или менее подробно комментировать, а ведь обилие черновых вариантов ее работ многое открывает. Книга, изданная в «Литературных памятниках», освещает историю долгого пути Дикинсон к читателям-соотечественникам. Называются все существующие редакции ее поэтических работ и писем, а переводы выполнены по каноническим изданиям Т. Джонсона. Для каждого факта творчества Дикинсон приводится порядковый номер, заданный Джонсоном, установленное им время написания; кроме того, примечания содержат начальные строки стихотворений на английском языке. Это обусловлено не только почтением издателей к авторскому слову, но и научным, литературоведческим подходом к публикации. Не говоря уже о том, что таким образом они отсылают читателя к оригинальным текстам: к постижению феномена Эмили Дикинсон можно подойти только при восприятии ее поэзии на языке оригинала.

Сопоставление оригинальных текстов с разными русскими переводами может продемонстрировать, насколько легко нарушить тщательно спланированное равновесие поэтической речи Дикинсон в угоду размеру и рифме, — и перед читателем уже не тончайшее взаимодействие ассоциативных смыслов, а грубоватая ирония. А. Гаврилов, чьи переводы легли в основу издания, никогда не допускает подобного, и его поэтическая речь естественна. Убежденный, что «перевод — это русские стихи» (c. 434), он стремится претворить «расшифрованные» метафоры в код русской поэзии. Так, опьянение земной жизнью и миром, ощущение безудержного веселья, выраженное во второй строфе стихотворения «I taste а liquor never brewed…» (№ 214), передается образом «распущенной косы», входящим в образный строй русской поэзии: «Я воздухом опьянена, / Оглушена росой, / Шатаюсь целый летний день / С распущенной косой».

Переводчики, начиная с В. Марковой, стремились передать сбивчивую ритмику стихов Дикинсон, но результат слишком часто затемнял смысл и мало походил на поэзию. «Искалеченные стихи» — сказал о них Гаврилов. Стремясь «дать представление о голосе и интонации поэта», Гаврилов перелагает творения поэтессы на более привычный для русского слуха ямб. С. Джимбинов считает, что «главное в его переводах — правильно найденная интонация» (c. 397). Но Дикинсон у Гаврилова слишком степенна, даже благообразна: экстатическая страстность интонации, «задыхающийся, напряженный характер речи» на русском едва различимы. Зато отчетливее выступают глубокая сосредоточенность, вневременность и всечеловечность ее поэзии. В конце концов, «хороший перевод — всегда компромисс» (c. 424), как записал в своем дневнике А. Гаврилов, и его компромисс серьезно обоснован. Он не столько упрощает стихи Дикинсон, сколько воссоздает свойственный им эффект абсолютной, хотя и обманчивой, простоты, бесхитростности — так, что интонация переводов напоминает стихи У. Блейка. «Детскость» Блейка соотносится с творческим идеалом абсолютной духовности, воплощенным в образе ребенка с его божественным (интуитивным) видением мира, противоположным бессильному рационализму. У Дикинсон же интонация детской загадки или считалки — стилистический прием, новый взгляд на «гранитные одержимости человечества» — вплоть до эффекта остранения. А. Гаврилов ясно сознавал природу этих «необычных эффектов». В самых удачных работах переводчик сохранил напряженное стремление Дикинсон к всеобщему и высшему, что, пожалуй, и составляет самую суть ее поэзии.

Читать поэта на ее родном языке нелегко, путь к «поэтическим истинам» Дикинсон труден. Авторы статей, вошедших в издание, обозначили общие направления этих поисков. Биографический очерк А. Гаврилова «Эмили Дикинсон. Жизнь в творчестве» отличают подлинная глубина мысли и понимание личности близкого ему по духу поэта. Детали биографического порядка, духовная атмосфера Новой Англии XIX века, литературные пристрастия Дикинсон, ее внутренняя жизнь — обо всем этом написано внятно и точно. Отрывки из дневников Гаврилова, вошедшие в книгу, интересны не только афористичными размышлениями над проблемами перевода. Здесь множество тонких замечаний о поэтическом языке Дикинсон, влиянии на нее протестантизма, о поэзии вообще. «Переводя Эмили Дикинсон», автор указывает на следы ее влияния в американской поэзии, находит параллели в литературе русской и мировой. Издание стало данью памяти талантливого поэта и переводчика.

Неясными остаются мотивы, по которым С. Джимбинов в статье «Поэтические истины Эмили Дикинсон» в достаточно легковесной манере перетолковывает многие из уже прокомментированных А. Гавриловым фактов. Работа Джимбинова, очевидно, задумывалась как эссе: небольшая по объему, имеющая свободную композицию, она отличается разговорностью в изложении материала. Возможно, спецификой жанра объясняются встречающиеся в ней неточности. Так, если бы во времена Дикинсон угадывалась в стихах У. Уитмена «альтернативная сексуальная ориентация автора» (с. 380), это было бы не просто «скандально» — такие стихи вообще не увидели бы свет в пуританской Америке и не заслужили бы восторженного отклика Р. У. Эмерсона.

Приводя перечень современных Дикинсон поэтов, С. Джимбинов не видит никакой возможности хотя бы частичного ее сближения с кем-либо из них. Но суггестивность поэзии Э. А. По, апелляция к активному читательскому восприятию, обращение к бессознательному, к «пограничным» ситуациям человеческого бытия не сродни ли манере Дикинсон? Главная организующая сила стихотворной речи Уитмена — ритм, и в поэзии Дикинсон, как отмечает автор статьи, при нетвердом метре «ритмически <…> стихи организованы довольно крепко» (с. 394). «Небрезгливость» затворницы из Амхерста — следствие новоанглийского взгляда на вещи, для которого в окружающем мире нет мелочей, — в той или иной мере отличает всех поэтов трансцендентализма. Уже на основании приведенного в статье материала нельзя говорить, что Эмили Дикинсон «стоит в американской поэзии XIX века совершенно одиноко» (c. 380).

Такого рода спорных выводов относительно феномена Эмили Дикинсон в статье немало. Заведомо не предполагающая строго научной трактовки предмета, в издании литературоведческого характера она кажется лишней. Тем более что один из основных аспектов статьи — поэтические темы Эмили Дикинсон — полнее и удачнее развернут в работе Т. Венедиктовой.

Авторитетный специалист по творчеству Дикинсон Т. Венедиктова, руководствуясь известным высказыванием поэта о Словаре как «единственном собеседнике», избрала для своей статьи форму «тематического лексикона». Она представляет читателю круг центральных для поэзии Дикинсон понятий и образов, давая ключ к специфике поэтического языка, к тайне смыслов. Каждое слово поэтического «лексикона» Дикинсон непременно многозначно — только так оно может преодолеть границу между сферой земного и небесного, жизнью и смертью, Богом и человеком. Постоянный выбор между словами, различающимися тончайшими оттенками смысла, сопротивление языка выражению самых сокровенных человеческих состояний и мыслей, актуализация огромной ассоциативно-языковой памяти слова, — обо всем этом так или иначе говорится в статье.

Можно сказать, что на сегодняшний день новое русское издание стихов и писем Эмили Дикинсон в серии «Литературные памятники» — наиболее полное и — прочувствованное. Для русского читателя это еще одно свидетельство «наднациональной ценности поэзии», о которой писал Т. С. Элиот.

А. СТАНКЕВИЧ

г. Владимир