Полемические заметки

В период Третьего съезда писателей и вскоре после него в нашей литературной печати появилось несколько критических статей, которые привлекли к себе довольно широкое общественное внимание и вызвали самые разноречивые толки в литературной среде. Литературно-эстетические разногласия, выразившиеся в этих статьях, отнюдь не «цеховые» и не сегодня только объявившиеся. То, что эти разногласия не остаются под спудом, а выходят наружу и становятся достоянием гласности через печать, я считаю фактом положительным, в духе нового подъема всей нашей жизни после XX съезда партии.

Литература не может нормально развиваться без споров, без столкновения мнений и различных – нередко противоположных – оценок как в отношении отдельных произведений, так и в смысле идейно-художественных тенденций, исканий, характерных для того или иного писателя, стиля или, если хотите, «художественной школы». Литература социалистического реализма – это ведь «цех задорный», – пушкинское определение нисколько не устарело для характеристики нашей пишущей братии. Нам, литераторам, не нужно преуменьшать своих возможностей в решении вопросов литературы, нужно с полной ответственностью самостоятельно разбираться в достинствах и недостатках каждого нового художественного произведения, коллективным разумом – проникновенно и осмотрительно – определять его репутацию и самую его судьбу, начиная с решения вопроса, что печатать и что не печатать; «… не взваливайте на плечи правительства, – говорил Н. С. Хрущев на Третьем съезде писателей, – решение таких вопросов, решайте их сами по-товарищески. По-нашему, это будет критика, и критика настоящая. Если это подлинная литературная критика, то для нее сваты и братья не указ, она должна заботиться о главном – об идейном и художественном достоинствах литературного произведения. Так должны мы поставить дело».

Нужно всячески развивать прекрасную традицию классической русской литературы, когда художник слова умел чувствовать ответственность не только за себя, но и за соседа, и за литературу в целом, страстно вмешиваясь в ее дела оружием критики. Думаю, что против этого не станет возражать и А. Твардовский, совершенно правильно выступивший против подмены личной ответственности художника перед читателем за качество своего произведения бюрократически обезличенным «заведованием» литературой. Конечно, с этим последним ничего общего не имеет то благородное беспокойство за состояние литературного дела и по поводу оценки отдельных произведений, что проявилось в критических статьях последнего времени, о которых пойдет здесь речь.

В разногласиях эстетических я чувствую поиски нашими художниками решения новых задач в трактовке и изображении героя нашего времени. При всей взаимной «некоординированности» критических выступлений М. Исаковского, В. Некрасова и К. Паустовского между ними есть общее, в особенности между последними двумя статьями. Далеко не со всем, что сказано в этих двух статьях, я лично могу согласиться, но самый факт «активизации» художников слова в качестве литературных критиков нельзя не воспринять как факт отрадный. Нужно уметь отделять литературно-эстетические разногласия, обнажение которых в критике двигает литературу вперед, от групповых раздоров, которые только ими прикрываются, а по сути дела мешают художникам различных художественных тенденций в социалистическом реализме найти себя, самоопределиться в искусстве. При этом следует помнить, что не меньше (а, пожалуй, и больше), чем противники из враждебной группы, вредят художнику «свои», восхваляющие его слабости и укрывающие его от справедливой критики, выражающей народные интересы и народные требования к художнику.

Эти народные интересы и народные требования составляют пафос статьи Михаила Исаковского «Об этом нужно сказать решительно и прямо», разбирающей некоторые последние стихотворения Алексея Маркова. М. Исаковский выступает против подмены труднейшей задачи поэтического воспевания нашей современности и патриотических подвигов наших людей облегченными откликами на те или иные злободневные темы, нередко просто суррогатами в «рифмованной оболочке». В этом плане он и посвятил свою статью вопросам литературной квалификации, вопросам в какой-то мере «доэстетическим».

Подробно, терпеливо, строчка за строчкой разбирая опубликованные в газетах и журналах стихи А. Маркова, М. Исаковский вскрывает слабое чувство языка в них, несоответствие между тем, что автор хотел сказать и что у него сказано. Какие уж тут вопросы эстетики, когда то, что предлагается в качестве стихов, просто недостаточно грамотно. «Бойтесь выдавать случайные искривы недоучек за новаторство, за последний крик искусства», – предостерегал в свое время Маяковский. Если претенциозность, «искривы недоучек» Маяковский, конечно, никак не мог связать с эстетической проблемой новаторства, то и сюжеты стихов, не прошедшие сквозь собственное чувство, и мысль поэта, плохо выраженные, хотя и тематически актуальные, не могли стать поводом для постановки эстетических вопросов развития нашей поэзии на современном этапе. М; Исаковский и сосредоточился главным образом на вопросах «до-эстетических», выступил с обстоятельной, умной статьей, которая, несомненно, принесет пользу многим начинающим поэтам и станет барьером для проникновения в печать слабых стихов. Нельзя не почувствовать благодарности М. Исаковскому за ту страстную заинтересованность, с которой он выступил на защиту литературы и читателя от суррогатов поэзии.

Эстетические споры плодотворны, на мой взгляд, когда произведение, о котором идет речь, находится на определенном литературном уровне, скажем, на определенном уровне мастерства, если под мастерством понимать не только вопросы композиции, языка, сюжета, эпитетов, тропов и т. д., но и проблему героя. Эта последняя проблема – главная, а все другие – важные, но подчиненные. Проблема героя главная потому, что в ней полнее всего раскрывается философия художника, его образное мышление о мире, о жизни и смерти, о природе и культуре, о счастье. Все эти вопросы волнуют советских людей, как они волновали людей всегда.

Эстетическое своеобразие художника не может не сказаться в том, что нового внес он в ту область познания жизни, которую Горький назвал «человековедением». Что возвысил художник в человеке и с чем вступил в борьбу, желая утвердить в человеке лучшее? Что художник любит и что ненавидит? Какой новый, неведомый ранее людям герой отныне будет связан с его именем?

Вспомним, к примеру, «Мцыри» Лермонтова, тургеневскую Лизу Калитину, толстовских Пьера Безухова или Андрея Болконского. Это все положительные образы, но посмотрите, какие они разные и как неизгладимо запечатлены в облике каждого черты духовного своеобразия их творцов. О герое лермонтовской поэмы Белинский писал: «…что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственною мощью».

Если герой отражает идеал художника, то понятно, что герой всегда следует за автором, подобно тому как герой «Мцыри» перешел под пером Лермонтова сначала границы Испании – в «Исповеди», потом литовскую границу – в «Боярине Орше», обретя, наконец, свое воплощение на земле Грузии. Любопытно, что даже прямое отражение личности автора в образе его персонажа, когда художник вкладывает свои заветные мысли и чувства в героя, не вступает в конкретном индивидуальном стиле в противоречие с требованиями и законами реализма. Сплошь и рядом углубляется правда образа и усиливается его индивидуализация, хотя нередко герой в своем «самодвижении» опрокидывает тем или иным поступком своим ранее выношенные авторские планы и тем самым «поправляет» автора. Когда в процессе работы писателя над его» произведением герой начинает двигаться сам, то это лучшее, о чем может меч» тать художник.

Художник учится у другого художника, не только развивая успех своего предшественника или современника, но часто и противопоставляя себя другому, борясь с ним, отрицая его, а в результате находя свой единственный, ни на кого не похожий путь отражения действительности, обогащая этой своей «непохожестью» великое многообразие советской литературы.

Критическая статья Виктора Некрасова «Слова «великие» и простые», посвященная «Поэме о море» А. Довженко, может служить примером чрезвычайно резкого противопоставления одного художника другому в эстетическом плане. Она вызвала в нашей печати очень серьезные и обоснованные возражения, но последние не могут ни в какой мере поколебать закономерности и плодотворности литературно-эстетических споров. Очень жаль, что В. Некрасов совсем не касается литературного сценария Довженко, а все свои нападки адресовал картине, которая хотя во многом и успешно донесла творческие замыслы недавно ушедшего от нас замечательного украинского художника слова и экрана, но все же не может считаться его постановкой. Тем не менее статья В. Некрасова представляет собой декларацию определенного эстетического направления в нашей литературе, не приемлющего другое эстетическое направление, представленное в данном случае с большой выразительностью-творчеством А. Довженко.

И тут встает коренной вопрос: законно ли «сосуществование» в нашей литературе произведений, художественно столь противоположных, как «В окопах Сталинграда» В. Некрасова и «Поэма о море» (имею в виду литературный сценарий) и «Зачарованная Десна» А. Довженко?

Мне кажется, что утвердительный ответ подразумевается, но здесь есть очень существенная недоговоренность. Эти произведения не столько сосуществуют, сколько спорят друг с другом. А стало быть, наряду с многообразием художественных произведений, отражающих реальное множество индивидуальностей в нашей литературе, должно быть и многообразие эстетических оценок, многообразие критического освещения и трактовки того образа человека, того эстетического идеала, который отстаивают авторы, не приемлющие друг друга в плане искусства. И дело здесь, конечно, не в том, чтобы «уничтожать» соседа, решающего или пытающегося решить другими художественными средствами общую идейную задачу, а в том, чтобы, обнажая разногласия, способствовать движению искусства вперед.

В. Некрасов возражает против «условности» построения сценария «Поэмы о море» очень наивно, с точки зрения бытового правдоподобия. Он, например, считает «по меньшей мере» условным то, что «председатель колхоза разыскал, известил, вызвал и в течение довольно длительного срока содержал десятки своих бывших односельчан… что все они получили на это время отпуск или командировку…» и видит в этом коренной порок произведения Довженко, который предопределил «условность героев». По правде говоря, удивительно это возражение в устах писателя, который, конечно, помнит такие хрестоматийные примеры условности ситуаций в искусстве, как сервантесовский «Дон-Кихот», гоголевский «Ревизор», бальзаковская «Шагреневая кожа», некрасовская поэма «Кому на Руси жить хорошо».

Имея в виду эти возможности реалистического искусства, А. Фадеев говорил на Первом Всесоюзном съезде писателей в 1934 году: «Социалистический реализм в самых основных своих возможностях предполагает большой полет фантазии. Он предполагает какие-то, на мой взгляд, более синтетические формы, чем те, которые мы в большинстве используем».

Из истории советской литературы известно, что, ссылаясь именно на «Дон-Кихота» (в той же речи), А. Фадеев подсказал А. Твардовскому условную ситуацию его «Страны Муравии».

Как видим, В. Некрасов с теоретической стороны не доискался причин, почему «по меньшей мере» условна ситуация «Поэмы о море», когда по приглашению председателя колхоза съезжаются в родной колхоз десятки бывших односельчан, чтобы присутствовать при затоплении их родного села Каховским морем, – почему эта ситуация не удовлетворяет его. Достаточно нам было напомнить традицию «синтетических форм», о которых еще в давние времена говорит А. Фадеев как о традиции социалистического реализма, чтобы теоретическое построение В. Некрасова рухнуло, оказалось недостаточным в его объяснении «условности героев» Довженко.

Ну что же, писатель В. Некрасов – не теоретик, он не смог объяснить, почему с его точки зрения плох Довженко, но это не отменяет самого факта эстетической неприемлемости Довженко для В. Некрасова.