«Поэзия – ни в коем случае не профессия…». Текст выступления подготовлен к публикации З. Межировой

Магнитофонная запись, ставшая теперь этим печатным текстом, хранит фрагменты одного из московских авторских вечеров поэта Александра Межирова, где он рассказывает о себе, делится мыслями об искусстве, отвечает на записки зала. Сохраненная друзьями А. Межирова, талантливыми журналистами, ныне покойным Йонасом Мисявичюсом и его вдовой Диной Чупахиной, звуковая кассета была любезно передана мне. Ее текст я предлагаю вниманию читателей.

Зоя Александровна Межирова

Великий русский шансонье Вертинский пел: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт». Вот меня ни ласточки, ни гимназистки не провожали. Это не концерт. Вы пришли в самый разгар осенних отпусков. Это будет читка. Просто читка стихов. Хотя у другого поэта сказано, что «старость — это Рим, который / Взамен турусов и колес / Не читки требует с актера…»

Вот я прочитал вам стихотворение об отце. Я вижу тут очень много молодых лиц. Я хочу, чтоб вы себе представили, что это был за мир. Как это все было.

Отец у меня был человек больших знаний. И большой скромности. Он кончил еще до революции два факультета университета. Он знал медицину, математику, философию, классические языки. Он приучил меня к кабинетной работе. Все эти десятки тысяч строк, которые впрок или не впрок я перевел, — это, так сказать, его волей переведено, систематической работой. Но поэзия, сочинение стихов — ни в коем случае не профессия. И может быть, я и переводил так много потому, что хотел защитить стихи по мере возможности, не превратить их в профессию, это случайное дело — написать стихотворение, совершенно случайное. И читатель поэзии, я говорил об этом, настоящий читатель — от поэта ничем не отличается. Ну, формально если только. Отличается тем, что один пишет, а другой читает.

Я не верю в непрерывность творчества. И писал я мало. Просто очень долго писал, думаю, что и не следует слишком много писать. Поэзия — судьба. Она приходит, уходит, оставляет. Надо только стараться, чтобы, как у Заболоцкого сказано, душа не ленилась. Обучиться писать стихи — не велика наука, пережить стихотворение — вот это трудно. И превращать поэзию в оружие борьбы за существование — не дело, по моему убеждению. Поэзия участвует в бою, но только в другом. И тех, кто старается утвердить себя стихами, утвердить себя в житейском смысле, Пегас сбрасывает на землю, нередко расшибая чуть не насмерть.

Это вообще опасное дело. Я думаю, что здесь все решает мощь вола, а не плодовитость кролика. Многие считают по-иному, я с ними не согласен.

Отца я помню на Лебяжьем переулке. Этих мест вы уже такими, как я их видел, не помните, я скажу вам о них. Это граница Замоскворечья, тишайшие переулки с купеческими особняками. Медленная речь прохожих, необыкновенно вежливых. Если вы спрашивали, как пройти туда-то, вам не объясняли, вас провожали.

Я помню Болотный рынок, огромный храм на берегу реки.

Пушкин, по-моему в примечаниях к последним главам «Онегина», говорил, что русскому языку надо учиться у московских просвирен, у замоскворецких. Может быть, мне повезло, я слышал этот язык. Отложился он во мне или нет, не мне судить. Я помню это Замоскворечье.

Это было предвоенное время.

Дом, где я родился, и сейчас стоит окнами на Лебяжий переулок и на Кремлевскую набережную.

Получается какая-то в чтении хронология, но это не хронология написания стихов, я просто чувствую, что они как-то выстраиваются во времени. У меня нет никакого определенного плана чтения, потому что когда на людях читаешь и видишь лица, выражение глаз, то все первоначальные замыслы мгновенно в голове опрокидываются, от них не остается совершенно ничего. Пожалуй, это можно сравнить с написанием книжки: существует такое представление, что книги стихов пишутся, но они вовсе не пишутся, они складываются, как жизнь, или не складываются вообще. Мы ведь говорим, что «жизнь не сложилась» или «жизнь сложилась», вот точно так же и чтение. И поэтому всегда на вечерах, когда я получал записки, где было сказано: «над чем Вы работаете?», я обычно отвечал приблизительно так — «я читаю «Тихий Дон», или «Дон Кихота»». Вот это — работа. А напишется, не напишется — это уже как судьба.

Мне хочется вам сказать… Может быть, это не совсем обычное признанье, но я начал писать стихи до войны — и, знаете, довольно складно я писал их, неизмеримо более складно, чем когда вернулся с войны и стал издавать книги. Я вам из любопытства прочту стихотворение довоенное, и вы с удивлением обнаружите, что в нем больше поэтического опыта и написано оно уверенней, чем послевоенные. Война, ее огромный могучий материал, совершенно развалила, превратила в какие-то руины мой, так сказать, уже выработанный «сладкозвучный ямб». И мне потребовалось очень много лет, чтобы восстановить форму. Я прочту вам предвоенное стихотворение, написанное в возрасте, когда я был даже моложе, чем большинство присутствующих здесь, — практически в школе.

(Читает «Тишайший снегопад…»)

А это стихотворение уже написано в конце войны, когда вроде бы я был взрослым человеком и опыт у меня был, а насколько развалился стих. Может быть, он и должен был развалиться…

(Читает «Ладожский лед»)

Не весь путь на войне был такой безмятежный, как в стихотворении со сгущенным молоком¹.

Было и такое.

Фронт, прифронтовая полоса… Если люди начнут отставать от эшелонов… Это проблема, которая, может быть больше всего волновала меня и в военные, и в послевоенные годы. То, что можно назвать двумя словами, — долг и право.

У меня есть такое стихотворение, я попытаюсь его вспомнить. Может быть, в этом стихотворении яснее ответ — или, скорее, отклик на поставленный вопрос.

(Читает «Ну, а дальше что? Молчанье. Тайна…»)

Не все на войне, конечно, столь мрачно.

Замечательно было сказано у покойного Луконина — «жили мы на войне».

Принято говорить, что эта война опровергла старые речения о том, что когда гремят пушки, то музы молчат. Может быть, и опровергла, я просто находился в таком месте, где не только стиха, а даже и письма не напишешь. Поэтому стихи на войне я не писал; сомневаюсь, что для рядового солдата, пехотинца, это возможно. Не думаю. На передовой, где все расписано от и до и где посты меняются в срок, а если не сменятся в срок, то будет беда, на передовой, где, придя с поста, сваливаешься замертво… В Синявинских болотах мы спали на снегу и во сне инстинктивно ползли к кострам и вскакивали, когда загорались шинели.

Однако все-таки «жили мы на войне». И не только мрачное бывало.

(Читает стихотворение «Утром»: «Ах, шоферша, пути перепутаны…»)

Тут оказалась масса записок. Что-то уж очень их много. Тем более что, знаете, я тугодум и мне трудно отвечать сразу.

Может быть, в конце? А сейчас, может быть, не отвечать, обождать?

Когда рота шла по Ладожскому озеру, была глухая ночь, и мне казалось, что война совершенно отдельно существует от всего на свете, и слова пророка «время миру, время войне» казались мне лишенными смысла. Но война кончилась, и я стал замечать… Да, вот вы простите, я все время говорю «я, я, я»… Это, конечно, последняя буква алфавита русского, но если речь идет о стихах, о поэзии, себя со своей дороги убрать невозможно, это исключено. Уберешь себя со своей дороги — не останется почти ничего.

Да, так вот, тогда мне казалось, что война от всего на свете отделена; а потом, когда миновала война и я увидел, что трава на нейтральной стороне растет так же, как она росла, что идет переформировка и точно так же ползут разминировать разведчики и многое, многое… Я стал думать о том, что все это неразделимо.

О войне ни единого слова

Не сказал, потому что она

Тот же мир и едина основа,

И природа явлений одна.

Вот о чем это стихотворение? Я никогда как-то не представлял себе, с чем оно связано, с миром или с войной, чьи это судьбы:

(Читает «Календарь»: «Покидаю Невскую Дубровку…» и «Музыку»: «Какая музыка была, какая музыка играла…»)

Все-таки, вы знаете, меня весьма смущает обилие записок. Я попробую на некоторые из них ответить.

1. Имеется в виду стихотворение «Проводы» (прим. З. Межировой). [↩]