Автопортрет с тенями Зазеркалья

Внешний наблюдатель всегда неправ.

Мераб Мамардашвили

Мы по десять часов в день учим дравидийские языки или бесплодно пытаемся поймать за хвост тень прошлого…

Александр Пятигорский

Странный — это тот, кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей жизнью, но входящее в твою судьбу.

Александр Пятигорский

А в зеркале двойник…

Анна Ахматова

Среди фресок Джотто в Падуе «На арене» есть одна. Это «Поцелуй Иуды». Джотто был искусным рассказчиком и постановщиком самых сложных психологических драм. Многолюдная толпа заполнила Гефсиманский сад в тот час, когда ночь уже иссякала, а утро еще не наступило. Наблюдателей праздных и не праздных так много, что нет места для всех, желающих быть свидетелями той исторической трагедии, после которой история уже необратимо движется в сторону предначертания. Наблюдатели предельно напряжены. Вот-вот Иуда-предатель поцелует уста Спасителя. Толпа замерла в томительной паузе. Но все они внешние наблюдатели, потому что никто не видит главное. Только мы с вами, отнесенные от Джотто более чем на семьсот лет, до сих пор волнуемся одним из эпизодов этого события. За мгновение до неизбежности происходит нечто тайное. Объяснение между Ним и Его бывшим учеником, предавшим Учителя. Это дуэль взглядов, которая сегодня волнует не меньше, чем когда-то, давным-давно. Тень, отброшенная роковым событием (в комментарии Джотто), вошла в нас и много перевернула во внутреннем мире каждого (или почти каждого) уже не внешнего, но внутреннего наблюдателя.

Мы с Александром Моисеевичем Пятигорским практически современники. Мы жили в одно и то же время, родились в Москве в узкой черте старого города. В сложном месте (по словам А. П.) и в сложное время. Будущее (которое у всех оказалось разным) было еще не ясно, туманно. А вот прошлое, в которое мы нырнули с глубоким погружением, оказалось общим. И это прошлое не было временем нашего пионерско-комсомольского детства, не было эпохой наших отцов-матерей, но наших дедов¹. Рубеж столетний, Россия до 1917 года с ее личностями и культурой была (по выражению Натана Эйдельмана) еще «рукопожатной». И мы искали этих встреч с ускользающим прошлым. Для самообретения, познания, жгучей потребности полноты памяти, которой были лишены в силу многих и многих причин. Еще были живы «бубновалетцы», Анна Ахматова и Владимир Фаворский, и Абрам Эфрос, и мхатовские «старики», и Александр Таиров с Алисой Коонэн, и многие из тех, кто не имеет таких звонких имен, но духовно наполненных «тем» временем. Мы бредили Мейерхольдом и Малевичем.

Умирая в больнице, антропософка² Елена Константиновна Нейбауэр (одна из героинь Сашиного романа «Вспомнишь странного человека») говорит авторскому герою романа: «О, как прекрасно, что вы пришли! И не поразительно ли, что теперь, когда астральное тело рвется к освобождению от своей обветшалой оболочки, меня стали посещать <…> совсем новые и с этой моей не очень удачной экскурсией по земле не связанные молодые люди». Теософы! Антропософы! Какие слова! Нам очень, ну очень надо было читать лекции доктора Рудольфа Штейнера. Замечу, пользуясь случаем, что Андрей Арсеньевич Тарковский хотел снимать фильм о Штейнере и, уже тяжело больной, лежал в клинике Штейнера. В середине 1950-х годов появилась (в самиздате) китайская «Книга перемен», написанная в III тысячелетии до н.э. и переведенная на русский язык востоковедом и антропософом Юлианом Константиновичем Щуцким. Знакомство с трудами и личностью отца Павла Флоренского в моей жизни было переворотом в сознании. Андрей Донатович Синявский занимался Василием Розановым, Андреем Белым. Тени, отброшенные Cеребряным веком, наполнялись новой реальностью, становясь будущим целого поколения. Перечислять все и всех, определить значение проникновения в нас культуры предреволюционной России не входит в задачу данной работы, но чрезвычайно важно для всего поколения.

Обращение в романе «Вспомнишь странного человека» к 1911-1912 годам, к предвоенной, предреволюционной России не странно. Но из всех нас только Пятигорский написал роман. Роман внутреннего наблюдения ускользающих лиц, масок, личностей и соотнесенности себя с тем прошлым, которое было предчувствием будущего.

Соотнесение себя с культурой, людьми, богатством форм жизни и отношений. Как нам этого не хватало! Не все было сметено могучим ураганом. «Пуповина, хоть и тонкая, была надежным источником питания». Предчувствие будущего еще одной волной эмиграции «пеплом класса» начинало стучать в сердце и висках нашего поколения. Но только для Пятигорского (может быть, еще двух-трех наших современников) главным становилось другое. «Попытка понять сознание этих людей привлекает меня гораздо больше, чем установление или, чего хуже, восстановление исторической истины». Понять сознание, уловив в «зазеркалье» разорванного времени аналоги и параллели с теми или тем, чей опыт тенью повторит твою судьбу «гения времени», сторонне-странствующего «странного» человека. В этом предчувствии путь к роману, который долгие годы с перерывами писал Александр Моисеевич Пятигорский.

«Вспомнишь странного человека» вполне по жанру совпадает с подзаголовком — «Роман». Дело не в количестве страниц, а в форме и жанре литературы. Пятигорский исследует и описывает (что так важно для жанра романа) взаимосвязь личности с историей. Очень точно подмечает некую особенность в отношении нашем не к «внешнему», но к «внутреннему» времени. «Мы стали внимательнее к своему внутреннему времени, времени нашего мышления…», ибо «давление исторического времени на наше сознание настолько понизилось, что многие из нас заговорили о конце истории, конце культуры и чуть ли не конце времени…» И не случайно, что эпиграфом для предисловия главы о временах взяты слова текста Марселя Пруста. Первого абсолютного автора романа мышления и наблюдателя «внутреннего» времени.

Центральная фигура романа — Михаил Иванович — уже в 1911 году предупреждал, что мы можем «автоматически» подпасть под власть истории. Истории, «которая не наша, даже если это история нашей собственной жизни». И далее. История «готовит для себя два контингента: первый состоит из тех, кто думает, что скоро, совсем скоро будет ею управлять. Второй — это те, кто предназначены заранее быть жертвами истории…»

Герои романа и авторский герой Пятигорского совпадают в том, что в разные, ну совершенно разные времена оказываются на шве, на стыке истории. Явной, ускользающей и еще не явленной, не желая быть ни ее жертвами, ни ее устроителями.

Для жанра романа также важна разветвленная многосюжетность с детективной интригой. Пятигорский прядет эту пряжу искусно и тонко, в сложных временных перебежках, преследуя своего героя. Так и не застав его в живых ни в России, ни в Англии, автор осел где-то вблизи места захоронения его возлюбленной. «Покинув Москву своих собственных современников, я прибыл в приемное отечество Михаила Ивановича, где между ним и мною уже не оставалось ничего, кроме несуществующего времени. Кроме хронологического провала, который в Москве был заполнен Еленой Константиновной, Эльвермелем, Думбаном, Вадимом Сергеевичем и другими живыми и мертвыми. Они-то и были временем. Без них времени бы просто не было».

Они, эти герои, и заполняют не только время, но и сцену, место, места действия Сашиного романа в смене декораций так же ускользающей, истаивающей на наших глазах Москвы. Москва, в которой мы жили до войны, Москва «Философии одного переулка» шла на слом вместе с тенями ее обитателей. Исчезали вместе с ней и те, кто были ее квинтэссенцией. Уехал в Англию в 1974 году Александр Моисеевич и многие другие наши современники. Москва фильмов «Покровские ворота» и «Каток и скрипка» шумно, хоть и не без ностальгического вздоха, приветствовала «вставные челюсти» новой Москвы.

1. Исключая Великую Отечественную войну 1941-1945 годов.[↩]
2. Антропософское общество основано доктором Рудольфом Штейнером в 1913 году. До 1913 года движение именовалось теософским. [↩]