Поэзия Эдуарда Багрицкого
И. Рождественская, Поэзия Эдуарда Багрицкого, «Художественная литература», Л. 1967, 312 стр.
В поэзии, как и во всяком живом организме, есть вечное и преходящее. Не все в поэте интересно читателю, но все важно в нем исследователю литературы. Вычеркнутая, забытая или просто слабая строка иногда раскрывает в творчестве писателя не меньше, чем лучшие стихи «главной» его книги. Новое исследование об Эдуарде Багрицком, ничем внешне не отличаясь от предшествующих монографий, имеет свою особенность: творчество поэта представлено в нем объемно, в совокупности почти всех – значительных, менее значительных и вовсе слабых – произведений. Скажем, не удостаивающийся обычно – из-за своей подражательности – подробного анализа ранний период творчества поэта в книге И. Рождественской по справедливости оценен как необходимый и важный этап поэтической эволюции Багрицкого.
Односторонность развития молодого Багрицкого очевидна. Однако И. Рождественская свои «разборы и размышления» этим общим суждением не ограничивает. Она идет дальше и, ставя и рассматривая такие вопросы, как Багрицкий и Маяковский, Багрицкий и футуризм, Багрицкий и поэзия декаданса и др., приходит к мысли, что «основа поэтического мировоззрения молодого Багрицкого доказывает его органическую чуждость декадентству» (стр. 44). Мысль эта плодотворна, но не аксиоматична, поэтому, и требует особого такта в ее доказательстве. Но именно здесь автор, стремясь, как мне кажется, не столько выявить истоки формирующегося голоса поэта, сколько во что бы то ни стало «уберечь» – задним числом – и отделить его от декадентства, допускает некоторые искажения и неточности. Так, например, в критическом отношении Багрицкого к футуристам критик усматривает знак творческой самостоятельности поэта. Но иллюстрация этого положения стихотворением «Гимн Маяковскому» (1915) безосновательна. Поэтика стихотворения, его интонация доказывают как раз обратное – почти полную зависимость (в этом произведении) молодого поэта от раннего Маяковского.
Вызывает возражение и оценка баллады «Рудокоп» (1915). «Смешение разных поэтических принципов и стилей, – пишет И. Рождественская, – тормозило развитие поэта, но в предпочтении грубого натурализма ложно-романтической утонченности скрывалось здоровое начало» (стр. 29). Может быть, верное само по себе, это «предпочтение» оказывается недействительным, фикцией, коль скоро оно усматривается в произведении художественно неполноценном. «Рудокоп» как раз и есть такое стихотворение – безликое, подражательное, несовершенное.
Поэтические аналогии и параллели, способность исследователя воспринимать поэзию Багрицкого в самых широких связях, в контексте близких и отдаленных, иногда неожиданных литературных и, еще шире, культурных явлений – несомненное достоинство новой монографии. Широта взгляда позволяет критику не только привлечь внимание к произведениям, остававшимся обычно в тени, но и внести нечто новое в осмысление даже тех сочинений поэта, которые давно уже «отработаны» в нашем литературоведении. С этой точки зрения наиболее удачной кажется пятая глава монографии, в которой прослеживается внутренняя связь поэм «Последняя ночь», «Человек предместья» и «Смерть пионерки», составивших книгу «Последняя ночь» (1932). Не менее интересен разбор стихотворения «Петербург» (1922) и романтического «Сказания о море, матросах и Летучем Голландце» (1923). Тут удачно слились сопоставления творчества Багрицкого с современной ему русской поэзией, анализ эстетики поэта и конкретные художественные наблюдения.
Не всегда, к сожалению, И. Рождественской удается достичь этого исследовательского синтеза. Художественная индивидуальность поэта-романтика в книге выявлена не вполне. Произошло это, думается, оттого, что поэзия Багрицкого, развитие его лирического героя рассмотрены односторонне. Узок, как мне кажется, сам подход И. Рождественской к поэтическому произведению. Подчас возникает ощущение, что исследовательница пренебрегает самим предметом анализа – поэзией, рассуждения ее легко могли бы быть приложены к любому прозаическому жанру – повести, новелле. В ее критической манере начинает преобладать описательность, крепкий настой поэзии разжижается, и происходит довольно прямолинейное извлечение из стихов «содержания» (см. вторую главу книги).
Особенностям стиля, поэтике писателя посвящаются специальные работы, однако и в монографиях традиционного типа, вбирающих в себя творчество поэта в целом, этим вопросам необходимо уделять самое пристальное внимание, Ни литературная эрудиция, ни тонкие наблюдения и сопоставления не в состоянии с достаточной глубиной раскрыть идейное содержание поэтического произведения, если «разбирать» его вне образной и метафорической структуры стиха.
Неумение подходить к литературному произведению как к явлению прежде всего эстетическому, выявляющему себя в нерасторжимом единстве всех элементов произведения, – недостаток, присущий, к сожалению, не только данной книге. Болезнь эта распространенная и, я бы сказал, чреватая «осложнениями», – она влечет за собой еще один недостаток – стихи того или иного поэта характеризуются нередко в общем потоке, без естественной для всякого творчества эстетической дифференциации. Характеризуя идейное содержание поэзии Багрицкого 1921 – 1925 годов, И. Рождественская не делает никаких оговорок относительно различной художественной ценности стихов этих лет.
В ряд действительно хороших попадают и откровенно слабые («Укразия», «СССР», «Вулкан» и др.).
Нельзя сказать, что И. Рождественская не стремится определить специфику поэзии Багрицкого. Но как это делается? «Ощущение единства человека и природы, – пишет она, – одна из самых интересных и оригинальных особенностей поэтической системы Багрицкого в годы его зрелости» (стр. 88). Но ощущение единства человека и природы – свойство не только Багрицкого, а, скажем, и Тютчева, Фета, Есенина, да и вообще оно – в природе лирической поэзии. Исследователю нужно было бы, вероятно, определить, что в этом ощущении было особенного, принадлежащего только Багрицкому? В каком поэтическом воплощении это особенное выступает у поэта-романтика? Что лежит в основе поэтической индивидуальности Багрицкого? Не свободна работа И. Рождественской и от других, более мелких погрешностей. Скажем, статья Э. Багрицкого «Александр Блок» (1922) не была, вопреки утверждению автора, «первым в русской критике портретом Блока – романтика и гражданина». Тремя годами раньше развернутый творческий портрет Блока был написан Николаем Асеевым («Радуга революции», 1919), а еще раньше писал о Блоке К. Чуковский.
Есть, разумеется, в монографии и интересные наблюдения. Любопытна оценка стихотворения «ТБС» (1929), особенно с точки зрения использования в нем конструктивистского приема «локальной семантики». Жаль, однако, что и здесь исследовательница искусственно разделяет форму и идею стихотворения. Пафос «ТБС» И. Рождественская ограничивает протестом против «враждебных революции сил, пытавшихся оказать сопротивление социалистическому преобразованию деревни» (стр. 247). Надо ли говорить, что художественное значение произведения шире значения факта, легшего в его основу или послужившего для писателя отправной точкой. Факт этот отомрет, а настоящее произведение продолжает жить своей жизнью – благодаря поэтическому обобщению и смысловой многозначности, заключенным в нем. Сил, сопротивлявшихся социалистическим преобразованиям деревни, давно уже нет, а стихотворение Багрицкого, полное негодования и ненависти к «матерому, желудочному быту земли», близко по духу и современному читателю.
Удивительной по красоте и романтической искрометности поэзии Эдуарда Багрицкого посвящено немало исследований. Новая работа, при всех ее недочетах и самом строгом отношении к ним, заметно расширяет наше представление о поэте-романтике. Книга «задевает», провоцирует на спор, а это первый признак того, что читатель не останется к ней равнодушным.