Поэтика лирических жанров и пушкинистика

В. А. Грехнев, Лирика Пушкина. О поэтике жанров, Горький, 1985, 238 стр.

Стремление придать определенную теоретическую перспективу конкретным историко-литературным исследованиям – примечательная черта современного отечественного литературоведения. На это веяние времени активно откликается и пушкинистика, в «обычаях» которой не только строгая локализация тем исследований, но порой и всецелая погруженность в сферу эмпирических фактов. Монография В. Грехнева – одно из свидетельств обновления науки о Пушкине.

Изучение пушкинских лирических жанров имеет свою традицию (напомним хотя бы соответствующую главу книги Н. Степанова «Лирика Пушкина»). Тем не менее работа В. Грехнева – единственный опыт рассмотрения основных жанров лирики Пушкина в масштабе специальной монографии.

В. Грехнев не склонен к комментированию пушкинских текстов; не стремится он и продолжить поиски литературных источников творений поэта. Его подход к пушкинской лирике характеризуется установкой на изучение эмоционально-смысловой целостности прославленных стихотворений, имеет четко выраженный интерпретирующий характер. При этом книга последовательно ориентирована на исследование жанровых традиций лирического творчества пушкинской эпохи («О поэтике жанров» – таков подзаголовок монографии). Жанр в книге становится как бы действующим лицом: мысль автора – в постоянном движении от конкретного текста к обобщениям, предмет которых составляет историческая и теоретическая поэтика жанра. Именно в этом ракурсе, а не со стороны историко-культурных и биографических детерминант подходит автор к постижению неповторимого существа пушкинской лирики.

Жанр понимается В. Грехневым в научной традиции М. Бахтина и его продолжателей, как тип завершения произведений и их устойчивая формально-содержательная структура: «У каждого жанра есть свой художественный объект и свои горизонты в обзоре реальности» (стр. 21). Для исследования лирического рода литературы пушкинской поры ученый членит жанр на несколько уровней: объект, который не сводится к набору лирических тем, а определяется как «пределы художественного виденья жанра, его эстетический кругозор, захватывающий внешнюю и внутреннюю реальности, их соприкасания в зоне перехода, в исходной точке претворения объективного мира в реальность лирического переживания» (стр. 13); жанровое время, представляющее собой обобщенное и концептуальное подобие времени реального; уровни композиции и лирического субъекта.

Хотя в работе В. Грехнева и наличествуют прямые экскурсы в область теории литературы (оригинальны и убедительны, в частности, суждения о своеобразии событийного начала в лирических произведениях), собственно теоретическая проблематика отнюдь не выдвигается в ней на первый план. Монография посвящена главным образом вопоосам исторической поэтики лирических жанров. Общая закономерность эволюции жанрообразования в лирическом роде литературы для нас самоочевидна: жанры лирики прошли долгий и сложный путь от господства жестких канонов (в том числе и прежде всего – ритмико-строфических в элегиях и ямбах античной словесности) к преобладанию «внежанровой» лирики в литературе последних полутора столетий, Но конкретные «звенья» этого процесса с его переломными моментами (во всяком случае, в истории русской литературы) прояснены недостаточно: предметом специальных исследований они не становились. Так вырисовываются проблемная новизна и актуальность монографии В. Грехнева, посвященной бытованию и трансформации основных лирических жанров как устойчивых формально-содержательных образований (непохожих на античные жанровые каноны) в пору их зрелости и одновременно – накануне их нивелирования во внежанровой поэтической стихии.

В избранном ракурсе автор тщательно анализирует три наиболее продуктивных жанра пушкинской поры: послание, антологическую пьесу, элегию. Характеристики интересующих В. Грехнева жанров, оригинальные и основательно подтвержденные анализом художественных текстов, содержат ряд новаций, полно описать и обсудить которые в жанре рецензии невозможно. Едва ли не наиболее значительна первая глава книги – «В поэтическом хоре дружеского послания». Жанр послания, один из центральных в лирической поэзии Пушкина и в общей перспективе развития русской литературы, рассматривается В. Грехневым в его активной и напряженной соотнесенности с внехудожественной реальностью, а именно с атмосферой неофициального, дружеского общения, свойственной пушкинской эпохе исоставившей жизненный аналог этого жанра: «В лирическом заострении всего, что связывает поэтическую мысль с реальностью адресата исобеседника, – важная примета послания» (стр. 20).

Жанровым объектом послания, по мысли ученого, является «пограничная область между «поэзией» и бытом, вернее, область их сближения» (стр. 26). В. Грехнев указывает, что в посланиях 1810 – начала 1820-х годов Пушкина еще мало занимает «поэзия быта» как таковая, что быт здесь своего рода экзотика, он окружен ореолом комического удивления. Но открытие «невраждебности» человеку бытовой сферы предваряло позднейшее творчество поэта: «Вообще в лицейских посланиях Пушкина запечатлен не вполне еще осознанный эстетически прообраз зрелого пушкинского виденья мира, которому откроется сопутствие быта высшим минутам духовного бытия, и возможность их соседства, нащупанная посланием, раскроется как реальность их взаимосплетения» (стр. 76). Хотя автор книги и не останавливается на процессе перехода от своеобразного «двоемирия» послания к поэтизации быта в творчестве зрелого Пушкина, он приковывает наше внимание к серьезнейшим переменам в литературе 1820 – 1830-х годов, характер которых поныне не прояснен, так как работ о функциях изображения быта в литературе не существует. Лирическим субъектом послания, по мысли ученого, становится «условный типаж», который однако, не может быть приравнен к маске, ибо в нем всегда существует некий «зазор», рассчитанный на узнавание конкретного лица в стихотворении. Излюбленным «типажем» пушкинского послания является образ «поэта-ленивца». Культ поэтической лени молодого Пушкина получает в книге историко-культурное объяснение: настойчиво звучавшие в пушкинских стихах мотивы поэтической лени и сам образ поэта-ленивца являлись откликом на эпоху профессионализации писательского труда в России. Поэт как бы бросал вызов «варварскому» взгляду на этот труд «толпы», считавшей личную независимость художника слова и суверенность его существования непозволительным соблазном и незаконным уклонением от «регулярности службы»: «Каждодневное хождение в департамент, сочинение и переписывание никчемных бумаг – вся эта видимость дела… в глазах многих и многих была почтеннее, а главное, привычнее неуследимых и неконтролируемых затрат писательского ума и воображения, мук творчества, о которых, как правило, и не подозревали» (стр. 38 – 39).

Говоря о временном аспекте послания, В. Грехнев подчеркивает сосредоточенность жанра на настоящем, интерпретируя этот факт следующим образом: «Абсолютизируя настоящее, оно (послание. – С. М., В. Х.) хотело бы продлить его в бесконечное будущее, и даже за гранью бытия, куда изредка переносит его нетерпеливая фантазия, оно склонно видеть лишь продолжение драгоценного «сегодня» (стр. 49). Среди композиционных примет послания указываются беспрерывная «смена типажей» (стр. 58) и «игра на предметном и метафорическом значении образа, переходы темы то в реально-вещественный, то в идеальный план» (стр. 60). Жанр послания, по мысли В. Грехнева, исходил «из представлений о «хоровой» идеологии, скрепленной когда-то литературными и духовными целями «арзамасского братства» (стр. 85). Его «золотое время» – конец 1810 – начало 1820-х годов.

В разговоре о послании В. Грехнев характеризует и воплощенное в нем художественное миросозерцание поэта. По его мысли, этот жанр сопротивляется влиятельному в 1820-е годы эстетически ориентированному мироотношению и акцентирует этическую сторону воззрений Пушкина: «Взаимоопосредование этического и эстетического как форм мироотношения и как ингредиентов художественного образа, усвоенное отчасти уже на практике послания, войдет в состав пушкинского духовного опыта как одно из проявлений его гармонической уравновешенности» (стр. 29). Отмечается также не ироничность пушкинского послания (как ни широк простор в нем для веселья и шутливости): «тотальной иронии» романтиков и «разреженным высотам» их метафизики здесь противостоит восприятие дома и дружеских связей как неколебимых святынь (стр. 31).

Рассмотрение в рецензируемой книге пушкинских посланий убеждает в огромной значимости данного жанра в истории русской лирической поэзии. Именно этот жанр «внедрил» диалогическое начало в лирику, предварив социально-психологический роман¹. Непринужденно-разговорная интонация послания интенсивно раскрепощала лирическое творчество от канонов риторической речи, в результате чего резко сокращалась дистанция между душевной жизнью поэта как личности биографической и выраженными в стихах переживаниями.

Разговор о лирическом послании книгой В. Грехнева, конечно же, не исчерпан. Предметом дальнейших изучений могли бы стать и культурно-ролевые функции «условных типажей» посланий (в этой связи, возможно, прояснились бы контуры «жизнетворчества», столь характерного для эпохи романтизма), и наследование этого жанра в позднем творчестве Пушкина (стихотворения 1831, 1836 годов, посвященные лицейским годовщинам, а также «Послание в Сибирь», стоящее явно не на периферии пушкинской поэзии), и традиции риторической речи в таких посланиях молодого Пушкина, как «К Лицинию», «К другу стихотворцу», «Послание к цензору», а также в отмеченных пародийностью стихотворениях «В альбом к Вяземскому» и «К моей чернильнице».

Послания, по мнению В. Грехнева, переживают в поэзии Пушкина время яркой «вспышки» и непосредственно вслед за нею – период своего «заката». В книге говорится, что на протяжении 1820-х годов, по мере активизации в русской литературе романтических веяний, «исчерпывает себя не только жанровый объект послания.., но и образ общения, в котором была закреплена его коммуникативная установка» (стр. 86). Но действительно ли послание прекращает свою жизнь у «позднего» Пушкина и в после-пушкинской литературе? Только ли с областью «легкой поэзии» соотносим этот жанр? Есть ли основания «отлучать» послание от лирических исповедей, исполненных трагизма? Как относятся к посланию такие стихи Пушкина, как «Пора, мой друг, пора» (1834) или «Д. В. Давыдову» (1836)? И как связаны с жанровой традицией послания, к примеру, блоковские стихотворения «Когда, вступая в мир огромный» или «Красота страшна», адресованные Е. Иванову и А. Ахматовой? Характеризуя участь посланий и элегий после 1820-х годов, В. Грехнев настойчиво использует слова «закат», «смерть», «обломки жанра». Спору нет, определенность лирических жанров и постоянство их признаков со временем становятся значительно меньшими: в «послепушкинские» эпохи, как это хорошо показал В. Сквозников, в поэзии воцаряется внежанровая лирика². Справедливо и -завершающее книгу суждение о том, что процесс нивелирования жанра в лирической поэзии Пушкина «менее всего деструкция (в негативном значении слова), ибо при этом высвобождается огромная энергия стиля» (стр. 238). Но не отменяются ли словами «закат», «смерть», «обломки» важные, как нам представляется, для дальнейшего изучения истории русской лирики темы о жанровых традициях послания и элегии в поздней поэзии Пушкина и послепушкинской лирике? И не лучше ли будет говорить о трансформации этих жанров и меньшей выраженности их черт в «послеарзамасские» литературные эпохи? Рецензируемая монография, на наш взгляд, обрела бы более строгую теоретическую перспективу при разграничении в ней послания и элегии как таковых, с присущим им доминантным (надэпохальным) признаком, и их специфического для литературы пушкинской эпохи облика, определенного тем «набором признаков», который полно и убедительно охарактеризован В. Грехневым. Вероятно, доминантным свойством послания является наличие в лирическом стихотворении образа адресата с его интересами, вкусами, привычками ³. Что же касается исходного признака элегии, то мы не видим оснований спорить с Ф. Шиллером, говорившим об освоении элегией разлада действительности и идеала как источника печали⁴. В этом суждении нам видится более широкая перспектива исторического рассмотрения элегии, чем в иронических словах В. Грехнева о «пресловутой элегической печали» (стр. 12).

Исследуя пушкинскую лирику, В. Грехнев настойчиво выявляет и ее «наджанровую» содержательную общность. Он характеризует путь Пушкина «ко всей полноте лирической свободы, не к своеволию, разумеется, но к такой полноте свободы, которая уже не терпит сверхличных художественных ограничений, признавая лишь ограничения, налагаемые внутренней логикою собственного стиля и собственного мироощущения» (стр. 236). Лейтмотивом книги можно назвать мысль о приятии Пушкиным жизни в ее гармонических началах, об отвержении им любого одностороннего взгляда на реальность, о нетрагическом характере его мировосприятия. Так, в главе об антологической пьесе мы читаем: «Античное воспринимается Пушкиным прежде всего как общечеловеческое, но только выявленное в ракурсе меры и гармонии» (стр. 98). А вот строки из главы об элегии: «… дисгармоническое и смутное (а Пушкин отнюдь не пренебрегает им) точно бы вступает в область определенности и света, излучаемых синтезирующим складом пушкинского мышления» (стр. 146). Эти слова готовят одно из опорных суждений В. Грехнева о лирике Пушкина: «В элегиях Пушкина, в сущности, нет одиночества, так угнетавшего романтическое сознание, исторически реального по истокам своим, и непомерно, трагически гипертрофированного романтиками, воспринятого как убежище и одновременно переживаемого как плен. Кажется, пушкинская элегическая муза с самым качеством духовности соединяет представление о природной возможности души распахнуться навстречу другому «я» (стр. 232).

В книге В. Грехнева значительное место занимает интерпретация отдельных лирических произведений Пушкина. В ней можно найти глубокие монографические анализы стихотворений «Чаадаеву», «Прозерпина», «Все в жертву памяти твоей», «Простишь ли мне ревнивые мечты», «К морю», «Увы, зачем она блистает».

В разборах, осуществляемых В. Грехневым, присутствует цепь историко-художественных параллелей и ассоциаций, благодаря которым пушкинская лирика вырисовывается в широком культурном контексте – в ее соотнесенности с фактами истории философской и эстетической мысли (Сократ, Шлегель, Гегель, соотечественники Пушкина – Остолопов и Галич) и самого искусства. Например: «В композиционной раме послания, на его разнообразном и пестром полотне временами возникают достаточно четкие очертания сюжетного «узора», житейские сценки, изображенные в сочном фламандском стиле, напоминающие «бытовую живопись» Державина, или ситуации, задрапированные под античность, вроде того предсмертного пира, который Пушкин изобразил в «Моем завещании друзьям» (стр. 66 – 67).

Стиль монографии В. Грехнева делает ее чтение напряженным, иногда трудным, главное лее – увлекательным. Хотя в ее тексте порой и встречаются длинноты и повторы (например, рассуждения о природе разочарования у Баратынского, Жуковского и Пушкина на стр. 140 и 145), книга вполне завершена – как внутренне, содержательно, так и внешне, композиционно-стилистически.

Обладающая ярко выраженной энергией интеллектуального воздействия на читателей, которым дороги и близки творения Пушкина, монография В. Грехнева – несомненный вклад и в пушкинистику, и в разработку исторической поэтики лирических жанров.

1. Ряд существенных соображений о диалоге в пушкинской лирике высказан в кн.: С. Бройтман, Проблема диалога в русской лирике первой половины ХІХ века, Махачкала, 1983, с. 9 – 31.[↩]
2. См.: В. Сквозников, Лирика. – В. кн.: «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы», М., 1964, с. 205 – 219.[↩]
3. На основании именно этого признака отделял Батюшков свои послания от элегий, где «полностью господствует авторский мир» (И. Семенко, Батюшков и его опыты. – В кн.: К. Н. Батюшков. Опыты в стихах и прозе, М., 1977, с. 483).[↩]
4. См.: Ф. Шиллер. О наивной и сентиментальной поэзии. – Собр. соч. в 7-ми томах, т. 6, М., 1957, с. 421.[↩]